С возрастом у детей появляются всё новые и новые интересы, и это неудивительно: то, что привлекает внимание трехлетнего малыша, вряд ли заинтересует подростка. И однажды наступает время, когда ребенок приходит к осознанию своей потребности в карманных деньгах.

О том, так ли уж необходимы подросткам деньги на карманные расходы, а также о плюсах и минусах карманных денег вы узнаете из данной статьи.

Для чего нужны карманные деньги?

Дети постепенно становятся более независимыми от родителей. В школе у них появляется собственный круг общения, свои занятия и привычки. Ребенок школьного возраста – это уже почти сформировавшаяся личность. Но при этом он еще не определился со своими жизненными целями и продолжает экспериментировать, учась на своих ошибках и приобретая такой важный жизненный опыт. И нередко этот опыт требует финансовых вложений.

Кроме того, находясь в социуме, в школьном коллективе, ребенок хочет обладать своими деньгами как минимум для того, чтобы не выглядеть белой вороной среди более «продвинутых» одноклассников или, наоборот, чтобы выделиться из толпы и «пустить пыль в глаза» товарищам.

Зачем еще нужны карманные деньги? Чтобы иметь возможность перекусить на переменке, а также на проезд в метро или маршрутном такси, на покупку сладостей и удовлетворение прочих детских желаний и потребностей.

Многих беспокоит вопрос, сколько денег давать детям. Единого ответа на него дать невозможно, поскольку это зависит от финансового благополучия каждой отдельной семьи. С количеством средств, выделяемых ребенку, можно определиться, собрав «семейный совет», на котором обязательно должен присутствовать и сам ребенок. Пусть он расскажет, на какие нужды ему нужны деньги, и в зависимости от этого будет определен его недельный бюджет.

Карманные деньги: за и против

Среди родителей не утихают споры, нужны ли детям карманные деньги, или лучше выдавать их дозировано, на конкретные цели. Давайте разберемся, чего в вопросе карманных денег больше – плюсов или минусов?

Преимущества карманных денег для детей следующие:

1. Ребенок с детства учится распоряжаться деньгами, планировать свои расходы, а порой и экономить. Этот полезный навык обязательно пригодится ему в будущем.
2. Карманные деньги помогут в экстренной ситуации, когда нужно срочно вызвать такси, купить лекарство и т.п.
3. Ребенок может купить то, что сам считает нужным, а не убеждать родителей в том, что ему это необходимо, и не выпрашивать деньги.
4. Для подростков от 14 лет карманные деньги вдвойне важны: они позволяют чувствовать себя увереннее. Имея свои сбережения, можно не просить у родителей деньги всякий раз, когда парню нужно, к примеру, пригласить девушку в кино и купить цветы. Да и для самих девушек определенная финансовая независимость не менее дорога.

Обратной же стороной «денежной» медали являются следующие недостатки :

1. Ребенок быстро привыкает к тому, что в кармане всегда «водятся» деньги, и перестает ценить их.
2. Дети могут тратить деньги, которые дают им родители, не на еду и транспорт, а на сигареты и слабоалкогольные напитки. Это случается не так уж редко, особенно в старшем школьном возрасте. Бороться с этим, лишая ребенка карманных расходов, бесполезно. Эту проблему следует решать профилактическими беседами о вреде этих привычек.
3. Подросток получает деньги, не прикладывая к этому никаких усилий. Исправить эту ситуацию можно, предложив ему попробовать найти подработку.

Как заработать карманные деньги?

Чтобы ребенок на собственном опыте понял, что такое заработок, и впредь ценил свой труд и труд родителей, дайте ему возможность заработать себе на карманные расходы. Для этого можно:

Когда я пошел в летную школу, я должен был выучить язык пилота. Вскоре я говорил такие слова, как высотомер, элерон и руль направления. Когда я перешел к вертолетам, я использовал различные слова, такие как циклическое, коллективные, и роторы. Я не мог бы преуспеть в качестве пилота, если бы я не знал эти слова. То же самое справедливо и для изучения языка денег .

Если вы хотите быть богатым, вы должны научиться говорить о деньгах, как это делают богатые. Когда вы научитесь понимать язык денег , вам больше не придется беспокоиться о деньгах. Затратив немного времени каждый день, чтобы узнать слова денег, у вас есть больше шансов стать богатым .

Что более важно, изучая слова денег, вы будете уменьшать шансы быть одураченными денежными лжепророками, которые проповедуют старые правила денег: сэкономить деньги, купить дом, выбраться из долгов, и вкладывать деньги в долгосрочной перспективе в хорошо диверсифицированный портфель взаимных фондов.

Хорошей новостью является то - что это не будет стоить много, чтобы узнать словарный запас денег. На самом деле, вы можете узнать большинство из них бесплатно, исследуя Интернет, читать финансовые книги в библиотеке, и просматривать финансовые новости.

Знание начинается со слов

Так как деньги это знание, то отсюда следует, что знание начинается со слов. Слова топливо для нашего мозга, и слова формируют нашу реальность. Если вы используете неправильные слова, плохие слова, вы будете иметь плохие мысли и плохую жизнь. Использование плохих слов это все равно, что заправлять плохим бензином хорошую машину.

Но одних слов недостаточно. Они являются просто проявлением вашего мышления. Изменение мышления начинается с изменения ваших слов. Ниже приведены слова, людей с различными умонастроениями с использованием Квадранта денежного потока.

Сотрудник (E)

Человек, который приходит из квадранта (E) может сказать: "Я ищу безопасную, надежную работу с хорошей оплатой и отличными льготами."
Такие слова говорят мне, что основной ценностью человека является безопасность перед лицом страха. Для них, идея безопасности зачастую важнее, чем деньги.

Сотрудники могут быть президентами компаний... или дворниками. .

Self-сотрудник (S)

Человек, который приходит из (S) квадранта может сказать: «Моя ставка составляет $ 75 в час." Или, "Моя нормальная ставка комиссии составляет шесть процентов." Или: "Я не могу найти хороших людей, чтобы работать над этим проектом."

В (S) квадранте любят быть собственным боссом или "делать свое дело."Когда дело доходит до денег, то, в (S) квадранте не любят, чтобы их доходы зависели от других людей. Если они работают, они рассчитывают получить оплату за свою работу. С другой стороны, они понимают, что если они не работают, они не заслуживают того, чтобы получать хорошие деньги. Они яростно независимые души.

Владелец бизнеса (B)

Лицо, действующее из квадрант (B) может сказать: "Я ищу нового президента, чтобы запустить мою компанию."

В квадрант (B) почти противоположны тем, кто в квадранте (S). Они любят окружить себя людьми, которые могут сделать эту работу лучше, чем они. Их истинный девиз: "Почему это делать самому, когда вы можете нанять кого-то, чтобы сделать это для вас, и они могут сделать это лучше?"

В квадрант (B) любят работать в своей компании и нанимать умных людей.

Инвесторы (I)

Кто работает в (I) квадранте может сказать: "Это мой денежный поток на основе внутренней нормы прибыли или чистой нормы прибыли?"

Инвесторы делают деньги с деньгами. Они не должны работать, потому что их деньги работают на них. Из-за этого, они знают, как работают деньги. Они понимают язык денег, и они говорят на нем свободно.

Что ваши слова говорят о вас?

Вы когда-нибудь задумывались над слова, которые вы используете? Хорошее упражнение на этой неделе поразмышляйте над своими словами. Узнайте, что вы говорите и как вы это говорите.

То же самое справедливо и для тех, с кем вы работаете или кто работает для вас. Слушайте их слова на этой неделе, а также.
В конце концов, наши слова являются хорошими индикаторами того, что действительно важно для нас.

1.2.2. Социальные функции денег

Отсутствие денег делает человека более свободным, а, следовательно, более опасным. Народная мудрость

Выделение функций в исследуемом предмете позволяет определить целевой аспект их использования. В социологии выделяют следующие основные социальные функции денег:

1. Историко-культурологическая, отражающая национальную идентификацию. Однако в условиях глобализации происходит стирание национальных особенностей. С2002 г. в 12 странах Европейского союза единой валютной единицей стал евро. Это одна из негативных сторон процесса глобализации, стирающего традиционную социальную функцию денег — историко-культурологическую.

2. Статусная функция. Она отражает влияние денег на социальный статус личности как интегративный показатель положения человека в обществе. Деньги всегда в значительной мере определяли положение человека и его социальные возможности.

3. Социально-стратификационная функция отражает влияние денег на неуклонную социальную дифференциацию общества по уровню доходов и качеству жизни, что ведет к социальной поляризации на бедных и богатых. Это явление получило определение «социального разлома».

4. Регулятивно-поведенческая функция регулирует социальные и межличностные отношения между людьми в зависимости от уровня их обеспеченности и обусловливает выбор личностью модели экономического поведения.

5. Конфликтогенная функция . Суть ее в том, что деньги выступают основой возникновения социальной напряженности и конфликтной ситуации в обществе, которые могут достигать масштабов социального конфликта.

6. Нравственная функция денег - весьма противоречива. Деньги, с одной стороны, разжигают низменные чувства людей: жадность, алчность, корысть, стремление к наживе и обогащению любой ценой, вплоть до преступлений, и ведут, как правило, к коррупции и к масштабной криминализации общества. С другой стороны, деньги служат стимулом экономической свободы и экономической активности, трудового поведения человека, основой его морально-психологического комфорта и уверенности в себе. В зависимости от морально-нравственных принципов, которыми руководствуется человек при определении базовых жизненных ценностей, можно выделить и разные нравственные типы личности (Силласте Г.Г., 2004, с. 235-237).

Признавая множество функций денег, а также правомерность различных подходов к их выделению и классификации С.Б. Абрамова (2009) выделила семь наиболее важных, изучение которых может, по существу, охватить предметное поле социологии денег.

1. Функция поддержания стабильности экономической и социальной структуры общества . Деньги «ответственны» за процессы социальной стратификации, приобретающие в конкретных обществах форму социальной поляризации… либо форму открытых социальных структур, общества «равных возможностей»… Деньги способны разрушить личность и систему там, где они не имеют шансов полноценно реализовать как экономические, так и социальные функции.

2. Функция универсализации отчуждения . …деньги как атрибут рыночного общества участвуют в экспансии вещного мира. Это рождает, как писал Э. Фромм, тенденцию преобладания пластичного и поверхностного мышления: в мире идей - многообразного, но неглубокого знания; в сфере формирования личности - «рыночного» характера; на общественном уровне - фрагментарного общения… Из повседневной жизни вытесняются морально-практические элементы, усиливается монетаризация… Базовая характеристика современности проистекает из того, что люди не могут иметь связей, в которых не присутствовали бы деньги.

3. Функция денег как средства достижения различных целей, инструмент прагматического решения социальных задач . … Деньги занимают в иерархии средств достижения целей доминирующую роль: поле связанных и оцененных деньгами объектов растет, а сами деньги теряют свою специфику, становясь орудием чего угодно. Внутренняя противоречивость денег заключается в том, что, являясь абсолютным средством обмена, они становятся абсолютной целью для людей, а все другие цели становятся их средствами. Деньги сводят все шкалы ценностей к шкале денежной стоимости.

4. Функция социализации личности, развития способностей и самореализации человека . … Деньги наполняют материальной силой волю человека и одновременно создают общественный механизм ее реализации, но они индифферентны к тому, на что эта воля направлена. При этом деньги как средство реализации воли не пассивны - они творят или разрушают самого человека, влияют на расстановку приоритетов и духовное ориентирование личности… По У. Джемсу, личность в широком смысле - это «Я» плюс капитал и наличность, изменение которых неизбежно приводит к трансформации «Я».

5. Функция сравнения и оценки места индивида, социальной общности в социальной структуре . Деньги обеспечивают одну из основных свобод человека - право на неравенство. Деньги выступают в роли индикатора положения человека среди других людей.

6. Функция средства массовой информации, агитации и пропаганды . С одной стороны, данный аспект касается оформления денег… С другой стороны, деньги выступают одним из символов страны, часто более известным, чем флаг и гимн, как внутри государства, так и за его пределами.

7. Функция формирования денежной культуры . Данная функция может рассматриваться как итоговая, обобщающая «работу» всех функций денег (Абрамова С.Б., 2009, с. 137-140).

Н.Н. Зарубина (2005), опираясь на работы Г. Зиммеля и С. Московичи (1998), выделяет следующие социальные функции денег:

1) Интеграция общества. Практически единственная реальная социально-интегрирующая сила заключена в процессах обмена и деньгах как их средстве. Деньги оказываются основой общества и его сутью, превращая массу разобщенных индивидов в социальное целое.

2) Опосредование взаимодействия человека и предметного мира. В «рыночных» обществах деньги устанавливают связь человека с предметным миром, минуя его социокультурную идентичность. Мир, связи в котором опосредованы деньгами, гораздо обширнее и разнообразнее мира, основанного на естественных, межличностных или идеологических связях. Традиционная общность потребляет лишь то, что производится внутри нее; с введением рыночных отношений люди получают доступ ко всему, что можно купить за деньги к товарам и продуктам, информации и услугам.

3) Универсальное средство коммуникации. Язык денег понятен всем и везде, подобно музыке и математике, они не нуждаются в переводчиках и посредниках.

4) Социальное уравнивание людей. Деньги в силу своей абстрактности и универсальности обладают способностью уравнивать людей. Благодаря деньгам происходит личное освобождение индивида от массы социальных, моральных, идеологических связей, упрощается путь к удовлетворению любых желаний и потребностей. На этом основании Г. Зиммель придает деньгам значение эмансипирующей силы.

5) Интеграция человека в общество. Деньги обладают способностью связывать людей друг с другом. Незнакомые и не имеющие ничего общего между собой люди могут вступать в контакт посредством денег — взаимно полезный и необходимый: из этого, собственно, и состоит вся жизнь в современном обществе. Каждый, имеющий деньги, может найти в нем свое место, а нищета страшна не просто предельной скудостью существования, но и тем, что мгновенно превращает человека в изгоя, стоящего вне общества. Деньги создают, таким образом, предпосылки для интеграции индивида в общество. Этим свойством денег объясняется, в частности, давно известный социологам феномен предпринимательской активности этнических и религиозных меньшинств.

6) Формирование идентичности человека. Обладание деньгами является пропуском в эзотерический круг посвященных, противостоящий всем остальным сообществам, включая национальное и религиозное большинство. Оказываясь способом самоидентификации, деньги определяют и свойства личности. Люди, ориентирующиеся в своей жизни на деньги, сами начинают приобретать свойства, присущие деньгам: безразличие к культурным и социальным особенностям среды и высокую мобильность, они везде чувствуют себя «дома», не знают границ и преград, быстро перемещаясь туда, где ожидается большая прибыль. Поскольку деньги прирастают в процессе оборота, то его ускорение требует от человека способности увеличить интенсивность жизни, «сжать» время, производя за единицу его большее количество операций.

7) Расширение социальных связей. Развитие дальних социальных связей идет в ущерб ближним. Современный человек чаще расположен устанавливать контакты с максимально удаленными субъектами, ограждая себя от риска чрезмерной близости и оставляя за собой возможность прервать отношения в любой момент. Именно в сфере дальних отношений и расцветает денежная рациональность: не связанный устойчивыми моральными и психологическими обязательствами и эмоциями человек свободен приобретать, преумножать, сберегать деньги.

8) Актуализация доверия/недоверия к обществу. Отчуждая большинство личностных социальных связей, деньги актуализируют доверие — основу отношения человека с ними как абстрактной экспертной системой. Это доверие не к субъектам конкретных отношений или к определенной денежной единице, а к деньгам вообще, которые повсеместно и безусловно признаются в качестве универсального эквивалента, средства реализации любых целей, достижения любых желаний. Но «доверие к деньгам» принципиально отличается от доверия и веры в традиционном понимании, поскольку подразумевает сознание постоянного риска, связанного с колебанием курсов валют, обвалом биржевых котировок, крушением банков, махинациями нечистоплотных дельцов и т.д. Постоянная настороженность, внимание к изменениям финансовой ситуации и готовность немедленно реагировать на них — характерная черта современного человека, независимо от профессии и материального положения.

9) Универсализация и усложнение человека. Имеется в виду не богатство духовной жизни личности, ее творческого потенциала и т.п., а необходимость и возможность ориентироваться на разнообразные цели и исполнять различные, не связанные между собой роли. На место целостного, интегрированного человека традиционной общности (лишь в качестве ее члена он становился работником, собственником, хозяином, вступал в дружеские, семейные, властные и проч. отношения, производство для него неотделимо от потребления, труд — от досуга, частная жизнь — от общественной) приходит частичный индивид; никакому делу и никакой цели он не отдает себя целиком, попеременно выступая то в роли работника, то собственника, то супруга и родителя, то избирателя и т.д.

10) Превращение рациональности в базовую характеристику современной культуры. Н.Н.Зарубина, ссылаясь на М.Вебера, отмечает, что в западной культуре рационализация принимает сквозной и формальный характер, подчиняет все сферы жизни общества и отдельного человека единой логике, наиболее адекватным выражением которой и служат деньги, не обладающие собственной качественной определенностью. На все сферы жизнедеятельности человека благодаря тотальной рационализации распространяется методичность — привычка планировать и разбивать на логические этапы любое действие, отделять в нем субъективные эмоции, страсти, привязанности от объективных условий и последствий. Другим проявлением рациональности является точность в оценке выгоды всего и вся — от делового предприятия до брака. Пока денежные отношения не приобрели универсального характера, а были растворены в неотчужденных межличностных связях, даже в предпринимательстве и торговле царила приблизительность, а объективные и субъективные аспекты деятельности неразрывно переплетались. Рациональность, методичность, точность становятся важнейшими добродетелями современного человека; хороший, честный, надежный человек — это «человек, достойный кредита». (Зарубина Н.Н., 2005)

Н.Н.Зарубина отмечает, что господство сквозной рациональности формального характера имеет оборотной стороной ценностную иррациональность: то, что выгодно, не всегда соответствует представлениям о добре, благородстве, чести, даже часто противоречит им. То, что приносит большой доход, отнюдь не всегда разумно, красиво, нравственно.

Борис Гройс

Язык, к которому сегодня обычно прибегает общество, когда хочет поговорить о себе самом, – это язык денег. Деньги обеспечивают внутреннее единство нашего мира – функцию, ранее выполнявшуюся религией. Нынешняя социальная, политическая и культурная реальность на первый взгляд кажется предельно расщепленной, фрагментированной, плюралистичной. Более не существует никаких объединяющих традиций, общезначимых идей, общеобязательных политических проектов. Таким образом, кажется, что современный человек отпущен на свободу, которая одними переживается как эйфорическое состояние свободного парения, другими же – как удручающая беспочвенность. Но в то же самое время все в современном мире удивительным образом взаимосвязано, – поскольку все в этом мире имеет свою цену. Современная свобода получает конкретное воплощение в интернациональном рынке. После того как мы освободились от всех традиционных культурных идентичностей, преодолели все региональные границы и отреклись от всех общих идей, мы начинаем флюктуировать, свободно циркулировать, бесконечно изменяться и безгранично трансформироваться. Иначе говоря, человек уподобляется деньгам. Деньгоподобие как идеал современного человека пришло на смену богоподобию. Человек всегда стремился приблизиться к высшему и всеобщему и обрести внутреннее – пусть символическое – единство с абсолютом. Этот абсолют, определяющий каждой вещи ее настоящее, "объективное" место в мире – ее истинную цену – по ту сторону всех культурно обусловленных мнений, ценностей и позиций, выступает сегодня в виде интернационального рынка финансов. Каждое государство является для этого интернационального рынка всего лишь регионом, соревнующимся с другими регионами за инвестиции. Следовательно, государству сегодня также назначена своя цена – что окончательно лишает современное государство его прежней универсализирующей и легитимирующей роли.

При этом особенно важно, что пути интернационального финансового рынка кажутся неисповедимыми – как раньше пути Господни. Мы говорим о рынке, но мы его не видим. Он связывает все, но именно поэтому он ускользает от непосредственного созерцания. Деньги требуют скорее некоего чутья, некоего ощущения, некоей чувствительности, которую невозможно передать обычным языком. Поэтому язык денег становится самым главным ультимативным языком нашей культуры. Идеалом этой культуры является уже не сохранение своих традиций, но и не революционная ликвидация этих традиций, а скорее их деконструкция в форме потенциально бесконечного варьирования и комбинирования. Уже Маркс предварил свой анализ капитала анализом его эстетического функционирования. Поскольку рынок назначает совершенно разным, гетерогенным вещам одну и ту же цену, капитал отменяет все наши эстетические и идеологические порядки и иерархии. И в самом деле: что, к примеру, связывает между собой картину Леонардо, поставку нефти, рекламную кампанию в пользу политической партии и разрушение города в результате землетрясения? Казалось бы, ничего – но, с другой стороны, мы вполне можем предположить, что все эти столь разнообразные вещи имеют одну и ту же цену. Таким образом деньги оказываются недосягаемой границей любой художественной фантазии – намного более сюрреалистичной, чем любой сюрреализм, намного более абстрактной, чем любая абстракция.

Итак, можно сказать, что мы сегодня живем отнюдь не в эпоху атеизма, в постутопическую эпоху, как это часто утверждается. Мы живем в эпоху новой религии денег и рынка, которая отменила все старые религии главным образом потому, что ее притязание на универсальность еще более радикально. И все же я хотел бы предложить ниже кое-какие если не атеистические, то, по крайней мере, агностические комментарии к этой новой религии. И, в частности, я хотел бы поставить под вопрос объединяющую роль рынка, которая представляет собой центральный постулат этой религии. Действительно ли рынок един? Действительно ли можно сказать, что все в современном мире фрагментировано – за исключением рынка? В качестве исходного пункта для этой постановки вопроса я хотел бы взять так называемый "художественный рынок" и спросить: является ли художественный рынок частью общего, универсального, единого рынка – или все же нет?

Конечно, первое слово, какое приходит в голову, когда мы сегодня размышляем о культуре, это слово "финансирование". Возникает впечатление, что искусство в наше время окончательно превратилось в часть и функцию рынка. И даже если выдвигается протест против культурного диктата рынка, формулируется этот протест также в терминах денежной политики – как требование государственной финансовой поддержки. Эта сверхвласть денежного кода имеет, кстати, свои преимущества. Называние денежной стоимости произведения искусства позволяет современному зрителю измерить, дифференцировать и уточнить свое эстетическое суждение. Без обращения к денежному коду эстетическая оценка превратилась бы для нас в демонстрацию малоинтересного выбора между простыми "да" и "нет", или "хорошо" и "плохо", или "нравится" и "не нравится". Между этими двумя вариантами не было бы пространства для дифференцированной оценки собственного эстетического чувства. Называние цены художественного произведения дает шанс судить об искусстве намного более точно и тонко. О произведении искусства можно, например, сказать: "да" за 2000 $, но "нет" за 2500 $. При этом такое суждение еще не означает, что высказавший его действительно купил бы это произведение за названную сумму, будь у него такая возможность. Скорее таким высказыванием мы маркируем невидимую количественную ценностную границу между "да" и "нет" – границу, при переходе которой качественная оценка превращается в свою противоположность.

Это маркирование, с одной стороны, относительно точно, но, с другой – весьма загадочно: откуда зритель знает, какая дистанция разделяет "да" и "нет" и как измерить эту дистанцию?

Именно здесь вступает в игру универсальное измерение денег – утопическая, религиозная сторона нашего чувства денег. Не существует объективных законов спроса и предложения для художественного произведения, которое обычно имеется только в единственном экземпляре. Все обычные соображения, оправдывающие цену ссылками на имя художника, на его известность и т. д., в конечном счете оказываются весьма проблематичными. Скорее цифра, обозначающая сумму, которую зритель "готов был бы заплатить за это произведение", есть выражение внутреннего, чисто субъективного, эстетического ощущения, являющегося одновременно внутренним, субъективным ощущением денег. Искусство с уникальной радикальностью манифестирует субъективное, психологическое измерение денег, внутреннюю, загадочную связь между цифрой и чувством, которая часто ускользает из виду в "объективно" функционирующей экономике и на которую в повседневности указывают лишь в непрямой форме, прибегая к таким нежным обращениям, как "мой дорогой" или "мое сокровище". При этом следовало бы тотчас спросить: дорогой – но насколько дорогой? Или: сокровище – но какой ценности? В сфере так называемых межчеловеческих отношений этот вопрос о точной цифре, имплицируемой нежными чувствами, как правило, подавляется и остается невысказанным. Иначе обстоит дело в искусстве. В сущности, мы можем даже не знать, что данное произведение искусства стоит именно 2000 $. Но мы это чувствуем. Это странное, загадочное чувство – внутреннее ощущение скрытого присутствия денег во всех вещах – заставляет нас снова и снова непроизвольно спрашивать себя: как я ощущаю себя в присутствии предметов, оцениваемых в ту или иную сумму? Подобный вопрос мы задаем себе и другим, когда попадаем в чужой дом: сколько, по-твоему, стоит этот дом? Этот вопрос вовсе не имеет целью выяснить степень достатка домовладельца или цены на недвижимость в данном регионе. Скорее мы чувствуем себя в этом доме, говорим мы, как в доме, который стоит миллион (в сущности, безразлично, в какой валюте). И мы хотим знать, не обманывает ли нас это чувство.

Это чувство, возникающее в присутствии определенных денежных сумм, настигает нас повсюду в нашей цивилизации – в ресторанах, музеях, бутиках, но также и на природе, ибо и природа сегодня стала дорогой. Таким образом, это чувство представляется наиболее глубоким и сокровенным среди всех наших чувств. Поэтому назвать цену художественного произведения вовсе не означает отказаться от эстетических чувств и переживаний и сосредоточиться на жестком расчете. Напротив, при виде картины мы задаем себе интимный вопрос: как я себя чувствую в присутствии этой картины? Конечно же, мы вспоминаем при этом другие картины и те чувства, что они у нас вызвали, а также то, сколько они стоили. Но мы вспоминаем также дома, в которых бывали в гостях, поездки, которые предпринимали, рестораны, в которых ели, а также чувства, которые при этом испытывали, и цены, которые за это заплатили. Следовательно, вся жизнь суммируется в оценке: эта картина стоит 2000 $. И значит, в присутствии этой картины мы чувствуем себя так же, как в присутствии 2000 $ – ни центом больше или меньше.

Один мой друг – художник – как-то сказал мне, что ни один художественный критик не может понять произведения искусства, ведь по-настоящему понять произведение значит купить его – а отнюдь не написать о нем. Называние цены, которую ты готов заплатить из собственного кошелька за произведение искусства, – вот единственная герменевтика, адекватная искусству. Конечно, это замечание весьма остроумно. Но, в конечном счете, оно имплицирует безоговорочное согласие с феноменом, который Маркс в свое время определил как товарный фетишизм и назвал главной чертой психологии капитализма. В капитализме, говорит Маркс, цена вещи принимается за ее собственное, внутреннее качество – причем труд, инвестированный в производство этой вещи, равно как и законы общей экономики, устанавливающие каждой вещи определенную цену, при этом ускользают из виду. Следовательно, чувство, возникающее в присутствии денежной стоимости, Марксу представляется одновременно необходимым и обманчивым. Соответственно, роль социального – а также, если угодно, художественного – критика заключается в том, чтобы спрашивать о количестве труда, который был инвестирован в определенный продукт и благодаря которому у зрителя этого продукта создается чувство, возникающее в присутствии денежной стоимости. На первый взгляд эволюция современного искусства сделала, впрочем, невозможной такую критическую постановку вопроса, поскольку эволюция эта следовала парадоксальному правилу: чем меньше труда вложено в произведение искусства, тем оно дороже.

Действительно, современное искусство представляет собой парадоксальное или, сказали бы мы, христианское занятие: оно понимается как выявление внутренней, скрытой, ускользающей от всякого непосредственного ощущения ценности вещей. Верующий христианин чувствует присутствие Бога прежде всего в таких вещах, которые не кажутся на первый взгляд драгоценными, дорогими или роскошными. Напротив, именно бедное, скромное, больное и некрасивое вызывают у христианина ощущение присутствия Бога. При виде бедной и некрасивой вещи христианин думает: она также пребывает в Боге, она также дорога для Бога. И именно эта мысль заставляет зрителя особенно ясно чувствовать всемогущество Бога как раз при созерцании нищеты. Поэтому в христианстве особенно высоко ценятся реликвии нищеты, страдания и мученической смерти.

Ничто не показывает более ясно божественное всемогущество, присвоенное деньгам в нашей современной цивилизации, как то парадоксальное, "христианское" чувство, с которым современный зритель диагностирует присутствие денег в произведении искусства. Именно картины, бедные знаками мирского успеха, роскоши, "внешнего" богатства, со времен классического авангарда обладают максимальными шансами быть опознанными как места, в которых манифестируются действительно большие деньги. Отсутствие непосредственно ощущения денег парадоксальным образом интерпретируется как верный знак их скрытого присутствия. Можно сказать словами какого-нибудь средневекового монаха, сидящего на голом полу в холодной келье: даже здесь – а это значит, прежде всего здесь – есть Бог. Так говорят сегодня перед картиной, на которой нельзя обнаружить знаков ценной художественной традиции: даже она стоит денег – и потому она стоит особенно много денег. Деньги становятся здесь внутренней ценностью, манифестирующей себя прежде всего в самом незначительном, тривиальном и неприметном.

Искусство модернизма непонятно без этой новой, квазихристианской мистики денег, ведь оно не может и не хочет заявлять о себе на визуальном уровне. Судя по всему, современное искусство превратилось в откровение глубочайшей тайны денег: истинную цену вещи невозможно узнать путем ее внешнего рассмотрения – деньги являются тайной, скрывающей себя. Современный художник – святой этой религии денег или, иначе говоря, мистический биржевой спекулянт, так как он стремится продемонстрировать скрытую ценность вещи, транспортируя эту вещь в специально созданное для этого пространство, в котором происходит епифания божественного всемогущества или, что то же самое, высокого искусства.

Цена произведения искусства становится здесь обещанием, которое может быть исполнено только в потенциально бесконечном будущем, – причем в настоящем нельзя дать на это никакой гарантии. А скорее именно отсутствие такой гарантии и обещает откровение будущей цены. Мы знаем это: если художнику здесь и сейчас удалось добиться коммерческого успеха, мы автоматически полагаем, что его произведения в будущем непременно потеряют свою ценность – а тем самым и свою цену. Только искусство, которое здесь и сейчас ничего не стоит, обещает в будущем вырасти в цене. Однако тем самым проявляется истинный характер современной религии денег. Она апокалиптична, как и любая аутентичная религия. И ее центральный образ – это пророк, предвосхищающий грядущую цену. Но если религия становится апокалиптической и пророческой, она распадается на секты, школы, эзотерические объединения и враждующие вероисповедания. Язык денег становится расщепленным, дифференцированным и внутренне противоречивым.

В самом деле, язык финансирования превратился сегодня в универсальный язык культуры прежде всего потому, что он со временем приобрел очень дифференцированный и расщепленный характер, – даже если он все еще сохраняет иллюзию целостности. В этом языке точно и без труда можно выразить все то, что раньше лишь очень неясно пытались выразить языком спиритуальности и утопии. Каждой художественной интенции соответствует ныне специфический вид ее финансирования. Эстетические решения стали практически тождественны финансовым решениям.

Если художник пытается добиться успеха в коммерческой, медиальной массовой культуре, то он одновременно необходимым образом принимает решение в пользу определенного содержания и определенной эстетической формы – и наоборот. Если содержание должно быть "провокативным", а форма "трудной", то художник с самого начала рассчитывает на узкую, миноритарную и, если угодно, элитарную публику, которая, тем не менее, готова платить за такое "трудное" искусство подобающую цену. Стало быть, говоря о "художественном рынке" как таковом, не следует упускать из виду огромное многообразие этого рынка. Коммерческие фильмы, телепередачи, поп-музыка, реклама и другие художественные формы, рассчитанные на широкую публику, а также, например, литература, функционируют в условиях, которые во многом похожи на общий товарооборот. Наибольшего коммерческого успеха добиваются при этом те авторы и произведения, которые оказываются аттрактивными для максимально широкой публики. Индивидуальный финансовый вклад, вносимый отдельным потребителем этого произведения, ничтожен. Поэтому решающее значение для окупаемости этих искусств имеет высокий тираж. Соответственно в содержательном и формальном отношении эти искусства также близки товару. Они апеллируют к темам, которые "интересны людям", и используют методы, "аттрактивные для людей". И это отнюдь не легкая задача, поскольку установить в нашем текучем и расколотом обществе, что интересует людей, весьма непросто. Поэтому лишь немногие продукты массовой культуры оказываются эстетически и экономически эффективными, – но уж если это происходит, то они отражают общее настроение лучше всякого статистического исследования. Любая эстетическая критика, оценивающая художественные произведения, циркулирующие в рамках массовой культуры, без учета их экономического успеха, неадекватна своему предмету. Экономический успех является в данном случае лучшим доказательством эстетической удачи, ведь этот успех удостоверяет точность, с которой утверждаются и воспроизводятся определенные общие места – и такое выяснение и воспроизведение общих мест является одновременно критерием, по которому необходимо эстетически оценивать произведения массовой культуры.

Однако многие другие искусства предполагают совершенно иные критерии экономического успеха – даже если речь также идет о рыночном успехе. Так, произведения живописи или скульптуры, а также реди-мэйда и фотографии, покупаются не большими тиражами, а в единственном экземпляре или очень маленьким тиражом. В этом случае делается ставка уже не на популярность, а, напротив, на раритетность. Чем выше содержательная и формальная уникальность и эксклюзивность таких произведений, тем больший успех они могут иметь в узком кругу собирателей, кураторов и критиков и тем более высокой цены они могут добиться. Стало быть, в таких единичных произведениях искусства оценивается не их популярность на свободном рынке, а, наоборот, их содержательная замкнутость, недоступность, "трудность". Именно провал на свободном рынке, доступном для широкой публики, ведет в данном случае к признанию и высокой оценке на закрытом рынке для посвященных. Если же художественное произведение слишком хорошо принимают на свободном рынке, то его цена на рынке для знатоков падает. Успех на одном рынке ведет к провалу на другом рынке – и наоборот. А это и означает, что единого рынка не существует. Тот, кто говорит о рынке "вообще" или о художественном рынке "вообще", пребывает во власти идеологической иллюзии. Наши рынки так же фрагментированы, как и все наше общество. Таким образом, не существует единых критериев рыночного успеха, существуют только частные критерии, которые релевантны для определенных, частных рынков – а вне своих сфер действия теряют всякое значение. Эти частные экономические критерии по сути тождественны соответствующим эстетическим – но также и политическим – критериям. Так что конфликт между эстетическим и экономическим абсолютно фиктивен: он возникает лишь в том случае, когда смешивают друг с другом различные рынки и начинают оценивать произведения, циркулирующие в рамках одного рынка, согласно критериям, справедливым для других рынков.

Таким образом, мы можем говорить о "высоком искусстве" только по отношению к искусствам, продуцирующим уникальные предметы и потому ускользающим от широкой публики в силу не только эстетических, но и экономических причин. Тем самым стремление к эстетической оригинальности прежде всего ограничивается сферой искусств, которые не зависят от тиража и потому радикально и последовательно репрезентируют то, что мы называем художественным модернизмом. Художник в нашей цивилизации может получить более или менее хорошее экономическое обеспечение, когда его искусство нравится лишь немногим – всего лишь нескольким кураторам, галеристам и критикам. Эта ориентация на вкус меньшинства сообщила изобразительному искусству такую эстетическую динамику, о какой могут только мечтать те искусства, чей экономический успех зависит от одобрения большинства. Ни в литературе, ни в кино эстетически "трудные" формы и методы, в конце концов, так и не смогли утвердиться. Широкая публика не узнавала себя в трудных произведениях. Число их читателей и зрителей ограничивается в основном профессорами и студентами университетов, задача которых изучать и комментировать раритеты.

Из-за этого современное искусство, истоки которого восходят к авангарду 20-х годов, в наше время все больше попадает под подозрение в антидемократизме, элитарности и даже заговоре – поскольку оно не вписывается в общий рынок и выстраивает собственный еретический, сектантский рынок. Такие авторы, как Бурдьё или Бодрийар, осуждают современное поставангардное искусство как экономическую стратегию, обслуживающую псевдоэлитарный вкус и тем самым уклоняющуюся от демократической легитимации. Основной смысл этой полемики вовсе не связан с критикой "богатых" во имя "бедных", как может показаться на первый взгляд. Элитарность часто смешивается с богатством. Однако история современного искусства дает нам немало примеров, показывающих, что те немногие, кто поддерживают прогрессивное искусство, необязательно принадлежат к числу самых богатых. Художник может экономически выжить – пусть и в скудных, минимальных условиях, – пользуясь финансовой поддержкой не особенно состоятельных друзей и покровителей. Следовательно, полемика против элитарного характера поставангардного искусства направлена не столько против богатых, сколько против возникновения закрытого рынка, отделяющегося от единых, открытых рынков. Такие изолированные, закрытые рынки для меньшинства вызывают недоверие, хотя никто не может сказать, чем же открытый массовый рынок лучше или, наоборот, хуже, чем рынок для меньшинства. Действительно, такое осуждение рынков для меньшинства необъяснимо из чисто экономических соображений: ведь в рамках экономической рациональности не должно быть никакой разницы между "правильным", то есть легитимируемым посредством свободных рынков, и "неправильным", элитарным рыночным успехом. Стало быть, осуждение рынков для меньшинства – феномен чисто идеологический. Закрытые, фрагментированные рынки критикуются здесь от имени свободного, единого рынка, как некогда закрытые протестантистские движения подвергались критике от имени единой, открытой, универсальной католической церкви. Если с тех пор наше общество научилось уважать "естественные", наследственные – например, этнические – меньшинства, то оно по-прежнему, как бы повинуясь инстинкту, отвергает "искусственные" меньшинства, возникающие благодаря эксклюзивным эстетическим преимуществам. Поэтому и успех на таких эксклюзивных рынках по морально-идеологическим причинам осуждается как "заговор".

Определенная и очень энергичная фракция общественного мнения возлагает на открытые, экспансивные, всеохватывающие рынки свои утопические тоталитарные надежды, которые раньше инвестировались в католицизм или в социализм. Только это религиозно-идеологическое преображение единого рынка, связывающего между собой все "человечество" и обеспечивающего тотальную "коммуникацию" всех со всеми, может объяснить, почему очевидная фрагментация рынков – и прежде всего культурных рынков – вызывает столь аллергическую реакцию у некоторых авторов. Здесь окончательно проясняется внутреннее единство эстетических, идеологических и экономических стратегий. Сегодня речь идет уже не об оппозиции "коммерческого" "некоммерческому", или "рынка" "не-рынку", или "товара" (Ware) "истине" (Wahre), а о весьма разнородных и даже противоположных рыночных стратегиях в условиях многообразных, фрагментированных, гетерогенных рынков – об агностицизме денег и релятивизме рынка. Когда художник и критик делают сегодня тот или иной эстетический выбор, то одновременно они выбирают рынок, на котором этот выбор может иметь экономические шансы. Поэтому многие нынешние эстетико-экономические дискуссии представляются такими непрозрачными и требуют для своего понимания такого тщательного анализа. Если кто-то выступает за свободный рынок, на котором искусство якобы должно сохранить свою автономность, то делает он это только потому, что с самого начала догадывается, какого рода искусство способно выжить на этом свободном рынке – и втайне симпатизирует этому искусству. Разумеется, это верно и для тех, кто выступает в защиту эксклюзивных рынков, ведь они тоже имеют определенные эстетические предпочтения и хотят им дать экономический шанс.

Однако речь идет не только о том, что культурные рынки претерпели фрагментацию и дифференциацию. Сегодня они могут быть заново сформированы и по-новому изобретены. В конце концов, рынок – в высшей степени искусственное образование, стабильность и функционирование которого зависит от многих явных и неявных конвенций, правил, ритуалов и обычаев. И прежде всего функционирование рынка зависит от спроса. Но так называемые "естественные" человеческие потребности крайне ограничены – и очень легко удовлетворяются. Поэтому экономика может развиваться только в том случае, если она преодолевает естественные потребности человека, если потребитель последовательно замещает свои естественные потребности искусственными, произвольно сформированными желаниями – если он начинает стремиться не только к естественно необходимому, но и к якобы ненужному, излишнему, чрезмерному – одним словом, к культуре.

Раньше это была социальная функция аристократии: заниматься инновативным и в то же время образцовым потреблением и постоянно придумывать новые, искусственные, невиданные потребности, на которые могло ориентироваться общественное производство. Традиционный художник-ремесленник всего лишь удовлетворял своей продукцией эти аристократические, искусственные желания. Почти сразу же после ликвидации традиционного общественного положения аристократии в результате Французской революции буржуазия поняла, что расширение экономики на массы и их естественные потребности, которое в свое время пропагандировал Жан-Жак Руссо, недостаточно для развития современной экономики. Вскоре после Французской революции началось подражание стилю жизни свергнутой аристократии, причем художники изначально играли здесь ведущую роль. Уже поэты и художники-романтики выдвинули культ расточительства, роскоши, утонченной, эксклюзивной жизни, необычного вкуса. Затем последовали различные варианты дендизма и декаданса, культивировавшие все новые формы неестественного, "больного", искусственно созданного желания. Художник превратился в особого уполномоченного современной экономики по изобретению и развитию новых потребительских желаний, к числу которых, впрочем, принадлежит и желание простоты, скромности и аскезы.

Парадигматический художник сегодня – это не столько производитель, сколько эксклюзивный, образцовый потребитель анонимно произведенных вещей, циркулирующих в нашей культуре. Можно утверждать, что в современной художественной системе производятся уже не новые продукты, а исключительно новые способы, образцы потребления и желания. В современном искусстве изобретается потребление, которое затем еще раз потребляется обществом. Искусство стоит сегодня уже не в начале художественного производства, а в его конце. Это уже не изготовление вещи, а ее эксклюзивное употребление – хотя такое употребление, конечно же, может включать в себя художественную обработку и преобразование вещи. Подпись художника означает уже не то, что он произвел определенный предмет, а то, что он этот предмет использовал – причем каким-то особенно интересным образом.

Как-то я спросил одну свою знакомую американку, которая принимала активное участие в событиях 1968 года, что, по ее мнению, осталось от этого славного времени. Ее ответ меня поразил. Она сказала: прежде всего, движение 1968 года открыло много новых рынков – для рок-музыки, для экологичных продуктов питания и еще много для чего. Эти рынки исправно функционируют по сей день – благодаря им многие люди получили работу и обеспечили свое существование. Признаюсь, мне такая интерпретация этого события понравилась намного больше, чем обычные разговоры о крахе тогдашних утопий в условиях победы единого рынка. И я подумал: как жаль, что еще не написана история политических и эстетических революций как история возникновения рынков – ее написанию препятствует, очевидно, вера в автономную, всеобъемлющую, безусловную реальность общего рынка. В действительности рынок и деньги являются не только самым новым языком, посредством которого с нами говорит абсолют, но и языком, в котором мы можем артикулировать самих себя – что уже и происходит, пусть мы этого еще не вполне осознаем.

Перевод с немецкого Андрея Фоменко

Борис Гройс
Родился в 1947 г. в Ленинграде. Философ, теоретик и критик современного искусства. С 1981 г. живёт в Германии. Автор фундаментальных исследований современной художественной культуры. Один из наиболее авторитетных в Европе интерпретаторов современной русской культуры.
Живёт в Кёльне.

Что если, проголодавшись, мы бы хватали какой-нибудь кулинарный глянец, вырывали бы из него пару рецептов и принимались бы их уминать (в прямом и переносном смысле )? Эффект был бы, как минимум, неожиданным. Странно есть то, что едой не является. Но именно так мы поступаем с деньгами. Используя их явно не по назначению.

Мы не просто зарабатываем, тратим и сберегаем деньги. Мы с ними заигрываем и флиртуем.

Любим их и ненавидим; почитаем и презираем; теряем с ними рассудок, а без них – душевный покой. В общем, питаем к ним явную слабость и страсть.

Но деньги – это ни сила, ни слабость и даже ни страсть. Деньги – это деньги, ни больше ни меньше. Но мы превращаем их в нечто большее, чем они есть. Мы наделяем их силой и смыслом, которых у них нет, и ожидаем от них того, на что они не способны.

Мы пытаемся измерить деньгами успех, поднять настроение, заглушить тоску, загладить вину, спастись от одиночества… Мы стремимся купить за них счастье, общение, прощение, влияние, власть. И всячески ими манипулируем, то наказывая, то поощряя.

Из финансового инструмента мы превратили деньги в средство решения личных проблем и удовлетворения эмоциональных потребностей (в признании, любви, безопасности )… И этим все усложнили. Связав деньги с эмоциями, мы разучились их контролировать.

Иллюзия контроля

Нам только кажется, что мы управляем деньгами и действительно ведаем, что творим. Ой ли? – Шаткая иллюзия! Хорошо и обстоятельно написано об этом в книге “Тайный язык денег. Как принимать разумные финансовые решения“. Вся книга – захватывающее доказательство эмоциональности и иррациональности нашего денежного интеллекта.

“Когда дело касается финансов, наши действия руководятся нашими чувствами, а сознательные мысли являются к шапочному разбору, – пишет ее автор, Дэвид Крюгер.

Четко усвойте последовательность процесса: сначала возникают чувства, затем действия и лишь потом мысли. Если из всей книги вы вынесете лишь один этот факт, ваши шансы на улучшение финансовой стороны жизни значительно возрастут”.

Мы говорим с деньгами на языке эмоций, а не на языке цифр. Осознав и приняв это, вы проникнете в глубину ваших потребностей и желаний. А это, к слову сказать, не одно и то же. Желания переменчивы, истинные же потребности – неизменны. В этом вся суть.

И в этом рецепт принятия разумных финансовых решений – удовлетворять желания, соответствующие нашим потребностям. Ведь когда дело касается денег, разум с желаниями теряют контакт. Из-за капризов нашего “хочу” мы глухи к наставлениям нашего “надо”.

“Когда голос разума говорит: “Пора копить деньги на старость”, желания отвечают: “Давай-ка для начала закажем еще рюмочку хорошего коньяка и купим новый плазменный телевизор!” – в этих словах Дэвида Крюгера многие узнали себя…

А ведь так все и есть, особенно, если на новую плазму недавно разжился твой друг или сосед. “Чем, спрашивается, ты хуже?” – возмущается эго и торопит тебя за покупками. Прикрываясь праведной целью восстановить справедливость. Так виток за витком закручивается спираль конкурентных расходов.

Спираль конкурентных расходов

На чем вертится эта спираль? – На нашем стремлении быть не хуже других. А точнее, не хуже тех, кто нас окружает. Ведь наверняка, говоря “чтобы все было как у людей “, вы подразумеваете конкретных людей? В этом вся фишка. Нам не нужно быть богаче всех – нам важно быть лучше соседа (друга, коллеги ). Даже если это нам не по карману.

Для американцев такой стиль жизни стал уже нормой: они давно тратят больше, чем могут позволить. И чаще всего делают это, пытаясь соответствовать уровню окружающих.

При этом, по результатам исследования компании Genworth Financial, 8 из 10 участников эксперимента видели причину такого поведения в их окружении, и лишь 1 из 10 признавал, что причина бесконтрольных покупок находится в нем самом.

Только задумайтесь: 8 из 10 людей тратят больше, чем у них есть, погружаясь в пучину кредитного рабства. Не думая ни о причинах, ни о последствиях. В соревновательной гонке они забыли спросить себя: “Действительно ли это то, что мне нужно?” и “Даст ли мне это то, что я ожидаю?”

А чего вы ждете от денег? Не возлагаете ли вы на них пустые надежды? Не думаете ли, случайно, что больше денег, чем у вас есть сейчас, сделают вас счастливым? – Не занимайтесь самообманом!

Замените язык эмоций на язык цифр, и вы поймете, о чем говорят с вами деньги. Деньги – вещь материальная, они работают на внешнем уровне и не решают проблем внутри. Деньги могут сделать вам больше денег, все остальное вам придется сделать самим.

___________________________________________________________