З. Фрейд “Почему война”. Учение Фрейда в свете христианской антропологии. II. Переломный момент в жизни Фрейда. Изменение теории

«Фрейд и Россия»

Введение………………………………………………………………………3

1. Учение Фрейда и история психоанализа в России……………………...4

2. Возрождение психоанализа в современной России……………………11

Заключение…………………………………………………………………...13

Список использованной литературы………………………………….……14

Введение

Среди психологов XX века доктору Зигмунду Фрейду принадлежит особое место. Его главный труд «Толкование сновидений» увидел свет в 1899 г. С тех пор в психологии восходили, сменяя друг друга, различные научные авторитеты. Но ни один из них не вызывает поныне такой неугасающий интерес, как Фрейд и его учение.

Сегодня личность Фрейда стала легендарной, а его работы единодушно признаются новой вехой мировой культуры. Интерес к открытиям психоанализа проявляют философы и писатели, художники и режиссеры.

Однако отношение в России к психоанализу Фрейда имеет давнюю историю.

1. Учение Фрейда и история психоанализа в России

Зигмунд Фрейд – выдающийся австрийский невропатолог и психиатр, отец-основатель психоанализа.

Широко распространено мнение, что Фрейд стал известен в России с 1900 года, когда впервые на русском языке была опубликована его работа «О сновидениях», представляющая собой краткое и популярное изложение идей, содержавшихся в его монументальном труде «Толкование сновидений», вышедшем в свет в конце 1899 года, но датированном 1900 годом.

Между тем имя Фрейда впервые появилось в русской печати еще до того, как он выдвинул свои психоаналитические идеи. Это произошло в 1884 году, когда в еженедельной медицинской газете «Врач» была опубликована статья Л. О. Даркшевича (1858-1925) - основателя казанской неврологической школы, директора Третьего московского медицинского института, а также Московского областного научно-исследовательского клинического института. В данной статье Л. О. Даркшевич сообщал русским медикам о работе, выполненной Фрейдом в лаборатория профессора Мейнерта. Речь шла о предложенном Фрейдом способе окраски хлористым золотом препаратов для исследования центральной нервной системы с целью изучения нервных волокон .

Молодой Даркшевич, в 1882 году окончивший Московский императорский университет и получивший звание лекаря, год спустя поехал учиться в Вену, где специализировался в области изучения анатомии мозга в лаборатории профессора Мейнерта. Там он и познакомился с Фрейдом, с которым на протяжении ряда лет поддерживал дружеские отношения вплоть до того периода, когда между ними появились идейные разногласия.

В течение последующих десяти лет, вплоть до начала первой мировой войны, в России были изданы многие работы Фрейда и примыкающих к нему психоаналитиков, включая К. Абрагама, А. Адлера, Г. Закса, О. Ранка, В. Штекеля. В России 20-х годов также неоднократно публиковалась зарубежная психоаналитическая литература. На русском языке были изданы практически все основные труды Фрейда. Ни в одной другой стране мира работы Фрейда не переводились столь интенсивно, как в России 20-х годов.
Более того, Россия оказалась не только благоприятной почвой для восприятия психоаналитических идей, но и одним из немногих центров позитивной разработки теории и практики психоанализа. Речь идет о русском психоанализе, становление и развитие которого имело многообещающие перспективы. К сожалению, постреволюпионная идейная борьба, инициированная политическими лидерами и отразившаяся на развитии отечественной науки, не только перечеркнула перспективы русского психоанализа, но и под знаком противостояния «буржуазной идеологии» фактически устранила психоанализ из России, сделав его объектом непримиримой критики на протяжении шести десятилетий.

В дореволюционный период идеи Фрейда нашли отклик среди части русских ученых, имевших возможность ознакомиться с теоретическим и клиническим психоанализом как во время заграничных командировок, так и в процессе осмысления результатов психоаналитических исследований, опубликованных на страницах зарубежных и ряда отечественных журналов, включая «Психотерапию», «Современную психиатрию», «Журнал нёвропатологии и психиатрии им. С. С. Корсакова. Распространению психоанализа в России в значительной степени способствовали такие теоретики и клиницисты, как М. Асатиани, Л. Белобородов, Н. Вырубов, М. Вульф, А. Залкинд, Ю. Каннабих, В. Лихницкий, Н.Осяпов, А. Певницкий, Т. Розенталь и другие.

Правда, с самого начала вторжения психоаналитических идей в русскую психологию и психиатрию учение Фрейда о сексуальной этиологии неврозов и бессознательной, деятельности человека вызвало неоднозначную реакцию. Некоторые психологи и медики, в частности О. Фельцман, Я. Рамист, Н. Скляр, критически отнеслись к психоаналитическим идеям, считая, что психоанализ может приносить вред и как терапевтический прием менее эффективен по сравнению с другими методами лечения психических расстройств.

Однако, по мере опубликования работ Фрейда, психоанализ стал обретать все больше сторонников среди русских психотерапевтов. Во всяком случае, начиная с 1909 года, когда в России наметилась устойчивая линия популяризации учения Фрейда, психоанализ стал привлекать к себе внимание ряда русских ученых. Появились оригинальные психоаналитические исследования. На протяжении 1910-1914 годов в журнале «Психотерапия» было опубликовано значительное число психоаналитических материалов.

Приглушенный первой мировой войной интерес к психоанализу вновь оживился после Октябрьской революции 1917 года. Впрочем, и в тревожные времена предвоенного и военного периода анализ учения Фрейда проводился не только в журнальных статьях, но и в фундаментальных трудах.

После первой мировой войны журнал «Психотерапия», на страницах которого наиболее активно обсуждались теоретические и клинические вопросы психоанализа, не возобновил свою деятельность. Тем не менее в последующие годы психоаналитические идеи имели широкое распространение среде части русских ученых. Эти идеи использовались не только в медицине, но и в психологии, педагогике и литературоведении.
В Москве, Киеве, Одессе, Казани, Ростове-на-Дону существовали группы, члены которых придерживались психоаналитических взглядов, разделяли учение Фрейда о неврозах и роли бессознательного в жизнедеятельности человека. В 1921 году в Москве возродилось Русское психоаналитическое общество, активными участниками которого были М. Вульф, Н. Оеипов, И. Ермаков, А. Лурия и другие.

Русские ученые принимали участие в работе международных психоаналитических конгрессов, публиковали свои материалы в зарубежных журналах, состояли членами зарубежных психоаналитических организаций. В тот период в постреволюционной России выходила психоаналитическая библиотечка, в рамках которой были переведены на русский язык и опубликованы исследования многих зарубежных психоаналитиков, включая Ф. Виттельса, Э. Джонса, М. Клейн, А. Фрейд, И. Нейфельда.

С 1910 по 1930 гг. психоанализ был одной из важнейших составляющих Российской культуры. В 1914 г. Фрейд писал: «В России психоанализ известен и распространен; почти все мои книги, как и других приверженцев психоанализа, переведены на русский язык» .

К середине 20-х годов наметилась поляризация позиций, сторонники которых по-разному оценивали психоаналитическое ученее Фрейда и вклад психоанализа как в клиническую терапию, так и в исследование повседневной жизни человека во всех разнообразных ее формах и проявлениях. Многие русские ученые оказались втянутыми в идейную полемику о психоанализе. М. Аствацатуров, П. Блонский, Б. Быховский, А. Варьяш, В. Волошинов, А. Воронский, Л. Выготский, В. Гаккебуш, И. Григорьев, А. Деборин, А. Залкинд, А. Лурия, Н. Карев, М. Рейснер, И. Сапир, Ю. Франкфурт, Б. Фридман, М. Ширвиндт, В. Юринец - вот далеко не полный перечень авторов, считавших необходимым в устной или письменной форме выразить свое отношение к психоаналитическому учению Фрейда, психоанализу и фрейдизму в целом.

Распространение психоаналитических идей в России на этапе радикальных социально-экономических, политических и культурных преобразований вызвало бурные дискуссии среди русских ученых.

Учение Фрейда, выводящее наиболее сложные и ценные формы психической жизни из бессознательных инстинктов, главным образом из полового, имело большой успех в кругах молодых ученых, но зато вызвало бурю негодования среди блюстителей общепринятой буржуазной морали, которые сочли непристойным такое выдвигание на первый план полового влечения и поспешили объявить фрейдизм учением «безобразным в эстетическом отношении и презренным и опасным в отношении моральном» .

Политика государства в отношении психоанализа была непрекословной.

В 1922 году на базе детского дома «Международная солидарность» создается Государственный психоаналитический институт, в рамках которого активизируется исследовательская и издательская деятельность по психоанализу, а уже летом 1925 года принимается официальное постановление о закрытии этого института.

К концу 20-х годов до предела обостряются дискуссии о месте и роли психоанализа в России. Претензии ортодоксально мыслящих ученых на единственно правильное понимание марксизма, идейно несовместимого ни с какими иными теориями и концепциями, органически вписались в политическую культуру пост революционной России, постепенно, но неотступно насаждавшую идеалы единомыслия, сопряженные с идеей обострения классовой борьбы в стране. Кровавые баталии на фронтах военных действий, ранее завершившиеся беспощадной расправой с врагами Советской власти, обернулись постоянно нарастающими атаками на инакомыслие, столь свойственное научному миру.

70 лет назад скончался первый психоаналитик в истории человечества - Зигмунд Фрейд. Для современников его теории были равнозначны революционному перевороту. Он первым заявил о том, что многое в поведении человека объясняется бессознательными мотивами, имеющими скрытый сексуальный подтекст. Это открытие принесло Фрейду одновременно мировую славу и звание одного из самых неоднозначных ученых в истории.

Большую часть своей жизни Фрейд потратил на решение проблем своих пациентов, среди которых было немало знаменитостей. Многие считали профессора лишенным каких-либо нервных расстройств человеком, но этот миф опроверг сам Фрейд, оговорившись однажды, что из всех пациентов больше всего он интересовался самим собой.

И действительно, жизнь Фрейда, о которой он так не любил рассказывать, была лучшей иллюстрацией его теорий. Он неслучайно часто писал друзьям о раннем детстве, пытаясь найти в этих переживаниях истоки своих душевных проблем. А после смерти отца Фрейд ввел практику заниматься самоанализом по полчаса в день и записывать собственные сны.

"Золотой Сиги"

Фрейд родился 6 мая 1856 года в небогатой семье торговца тканями Якоба Фрейда. Своего отца, обладавшего жестким характером, он боялся, а к матери питал сильную привязанность, что неудивительно, если учесть, что она выделяла его среди других детей. "Золотой Сиги", как называла его мать, мог в отличие от других жить в отдельной комнате и посвящать занятиям максимум времени, пишет sem40.ru .

Позже Фрейд признал, что именно материнские амбиции сыграли решающую роль в формировании его характера: "Человек, в детстве безгранично любимый матерью, на всю жизнь сохраняет в себе чувство победителя, ту веру в успех, которую зачастую действительно стимулирует успех".

Окончив школу с отличием, Фрейд поступил на медицинский факультет Венского университета, хотя врачевание в его традиционном понимании юношу не привлекало. В перерывах между работой в лаборатории он посещал лекции по философии. Получив диплом, Фрейд начал научную деятельность как специалист в области физиологии и неврологии.

Диагноз: любовь

Один из самых распространенных мифов приписывает Фрейду сексуальную распущенность, из-за которой он видел во всем скрытый эротический подтекст. Но это далеко не так. Один из биографов ученого писал, что специалист по сексуальным расстройствам свой первый сексуальный опыт получил только в тридцать лет.

Долгое время Фрейд считал, что может спокойно обойтись без женщин в своей жизни. Но все изменилось 7 мая 1883 года, когда он встретился Мартой Бейрнайс.

Свадьба Зигмунда и Марты состоялась только через четыре года, когда жених смог поднакопить немного денег. До этого влюбленные не раз оказывались на грани расставания. Фрейд был довольно ревнивым и претендовал на безраздельное обладание вниманием своей невесты: "Отныне Вы в своей семье не более чем гость... Если же Вы не в состоянии отречься ради меня от семьи, то потеряете меня, погубите всю свою жизнь и никогда не будете иметь счастья в семейной жизни... В моей натуре есть определенная тираническая черта".

Всего Фрейд написал около полутора тысяч писем своей возлюбленной, называя ее "своей маленькой принцессой". "Мы обеднили бы наши отношения, если бы я видел в тебе только лишь возлюбленную, а не друга", - писал он Марте.

После свадьбы Фрейд неожиданно охладел к жене и заинтересовался ее сестрой Минной . "Минна похожа на меня, - писал ученый. - Оба мы неуправляемые и страстные, и не очень хорошие люди, в отличие от Марты, человека очень положительного".

Минна довольно скоро оставила доктора, к облегчению всей его семьи. После этой истории Фрейд вообще отказался от какой-либо интимной близости.

Замена гипнозу

Женившись, Фрейд открыл собственную небольшую практику. Однако вначале все его попытки найти новый эффективный способ лечения неврозов заканчивались неудачами. В то время популярным способом лечения истерии был гипноз. Его практиковал, в частности, доктор Шарко - тот самый, который изобрел контрастный душ. Однако в полной мере овладеть гипнозом Фрейду не удалось, и тогда он пришел к методу свободных ассоциаций. В ходе сеансов он предлагал пациентам отбросить сознательный контроль над своими мыслями и говорить первое, что придет в голову. Через достаточно длительное время свободная ассоциация подводила пациентов к забытым событиям, которые они вновь могли пережить эмоционально. Заметив, что многие пациенты во время сеансов обращаются к снам, Фрейд пришел к выводу, что часто ассоциации раскрывают тайный смысл сновидений. Свои открытия Фрейд опубликовал в работе "Толкование сновидений" в 1900 году.

Только новая техника начала давать первые положительные результаты, как Фрейд сам почувствовал себя в эмоциональном тупике. "Я не могу, когда меня рассматривают по 8 часов в день. И в глаза пациентам тоже смотреть не могу", - жаловался он жене. В итоге Фрейд придумал класть пациентов на кушетку, а самому садиться за его головой.

Позднее он в подробностях рассказал о собственной методике немецкому медицинскому журналу, впервые употребив термин "психоанализ". Многое из того, что Фрейд создавал в процессе беседы с пациентами, сегодня повсеместно используется психоаналитиками.

Гений

Долгое время Фрейд оставался отвергнутым своими коллегами и широкой публикой. Однако после того, как Лондонский университет провозгласил пять великих гениев человечества - Филона, Мемонида, Спинозу, Фрейда и Эйнштейна, - поклонников у психоаналитика стало в разы больше. Его дом все время был заполнен знаменитостями. Запись на прием к Фрейду велась на много лет вперед.

Во время встреч со своими учениками профессор не любил рассказывать о себе, зато с удовольствием рассказывал о своих пациентах. Хрестоматийной стала история русского пациента Сергея Панкеева. Она легла в основу монографии Фрейда "Человек-волк. Из истории одного детского невроза".

Проблема Панкеева состояла в полной зависимости от окружающих. По мнению Фрейда, основными причинами заболевания стали непристойные приставания старшей сестры и детская книга Сергея с картинкой волка, стоявшего на задних лапах. Также свою роль сыграла наследственность - маниакально-депрессивное заболевание отца и болезненное состояние матери, из-за которого она мало занималась детьми. Метод Фрейда дал положительные результаты, и он смог помочь своему пациенту.

Фрейду не удалось в полной мере насладиться славой и богатством. Знаменитого врача постигла тяжелая болезнь - рак ротовой полости. До последних дней он был вынужден носить протез, мешавший ему говорить и есть.

С приходом фашистов в Австрию Фрейд отказался покинуть Вену. Он вполне мог угодить в Освенцим, но за легендарного психоаналитика вступился весь мир. Президент США Франклин Рузвельт пробовал по дипломатическим каналам добиться депортации Фрейда. Но спасти ученого смог Бенито Муссолини, одного из друзей которого лечил Фрейд. Муссолини лично попросил Гитлера позволить Фрейду уехать. В ответ был предложен вариант выкупа, пишет taina.aib.ru .

Одна из благодарных пациенток Фрейда, внучка Наполеона Мария Бонапарт заявила, что готова заплатить за ученого "любую сумму". Фюрер потребовал два дворца княгини - почти все, что у нее было. "Слава Богу, фамилию деда вы у меня отнять не сможете", - сказала Мария, подписывая бумаги.

Когда Фрейд приехал в Париж, его встречали Мария Бонапарт и ее супруг принц Георг. На глазах Фрейда были слезы благодарности.

Пожив у Марии Бонапарт, ученый эмигрировал со своей семьей в Англию, где провел остаток своих дней. 23 сентября 1939 года Зигмунд Фрейд умер.

Материал подготовлен редакцией rian.ru на основе информации РИА Новости и открытых источников

Знаете ли Вы, что такое мысленный эксперимент, gedanken experiment?
Это несуществующая практика, потусторонний опыт, воображение того, чего нет на самом деле. Мысленные эксперименты подобны снам наяву. Они рождают чудовищ. В отличие от физического эксперимента, который является опытной проверкой гипотез, "мысленный эксперимент" фокуснически подменяет экспериментальную проверку желаемыми, не проверенными на практике выводами, манипулируя логикообразными построениями, реально нарушающими саму логику путем использования недоказанных посылок в качестве доказанных, то есть путем подмены. Таким образом, основной задачей заявителей "мысленных экспериментов" является обман слушателя или читателя путем замены настоящего физического эксперимента его "куклой" - фиктивными рассуждениями под честное слово без самой физической проверки.
Заполнение физики воображаемыми, "мысленными экспериментами" привело к возникновению абсурдной сюрреалистической, спутанно-запутанной картины мира. Настоящий исследователь должен отличать такие "фантики" от настоящих ценностей.

Релятивисты и позитивисты утверждают, что "мысленный эксперимент" весьма полезный интрумент для проверки теорий (также возникающих в нашем уме) на непротиворечивость. В этом они обманывают людей, так как любая проверка может осуществляться только независимым от объекта проверки источником. Сам заявитель гипотезы не может быть проверкой своего же заявления, так как причина самого этого заявления есть отсутствие видимых для заявителя противоречий в заявлении.

Это мы видим на примере СТО и ОТО, превратившихся в своеобразный вид религии, управляющей наукой и общественным мнением. Никакое количество фактов, противоречащих им, не может преодолеть формулу Эйнштейна: "Если факт не соответствует теории - измените факт" (В другом варианте " - Факт не соответствует теории? - Тем хуже для факта").

Максимально, на что может претендовать "мысленный эксперимент" - это только на внутреннюю непротиворечивость гипотезы в рамках собственной, часто отнюдь не истинной логики заявителя. Соответсвие практике это не проверяет. Настоящая проверка может состояться только в действительном физическом эксперименте.

Эксперимент на то и эксперимент, что он есть не изощрение мысли, а проверка мысли. Непротиворечивая внутри себя мысль не может сама себя проверить. Это доказано Куртом Гёделем.

Н евозможно переоценить влияние психоанализа на психологию современного человека. Влияние Фрейда глубже и сильнее, чем влияние Дарвина. Постхристианское человечество является фрейдовским в том же смысле, в каком христианское являлось христианским. Немногие знакомы собственно с психоанализом, как и прежде немногие вникали собственно во внутреннюю жизнь христианства, зато все с молоком матери всосали несколько основополагающих идей своей эпохи.

Нетрудно противопоставить Православие психоанализу, если ограничиваться внешним. Раньше похвалялись нравственность и обязательность, теперь раскованность и непосредственность. Любой отрицательный, так сказать, герой Достоевского по сути дела стократ нравственнее и обязательнее почти любого современного человека. Герой Достоевского по большей части только мечтает о раскованности, а современник в ней естественно пребывает. Для Верховенских это еще идея, для нас реальность, притом реальность, далеко превосшедшая идею Верховенских.

Но вот что интересно: между внутренним Православием, Православной духовной аскезой, и собственно Фрейдовским психоанализом, гораздо больше сходства, чем кажется при беглом взгляде.

Ведь собственно психоанализ Фрейда не есть призыв к раскованности.

Собственно психоанализ есть процедура, раскрывающая содержание человеческого «бессознательного», тайных страстей сердца человеческого. Психоанализ по сути дела тоже есть некая аскеза духа. Философия, антропология и тем более аморальная «мораль» психоанализа - это лишь более или менее вульгарное обобщение конкретных наблюдательных фактов, полученных Фрейдом, врачем-психотерапевтом, при работе со своими пациентами.

Самая же работа заключается в следующем: врач предлагает пациенту сообщать ему содержание всех мыслей, представлений и воспоминаний, приходящих на ум. Врач предупреждает пациента, что он должен отказаться от какой бы то ни было цензуры, не должен отбрасывать ничего, каким бы оно ни казалось неприличным, неуместным, случайным, маловажным и так далее. Пациент должен стать бесстрастным наблюдателем приходящих на ум помыслов, подобно пассажиру поезда, глядящему в окно. Это и есть собственно психоанализ.

Но поскольку пациент не является человеком бесстрастным, постольку он оказывается неспособным выполнить эту несложную на первый взгляд задачу. Сила, противодействующая процедуре, не замедливает проявиться. На языке Фрейда она именуется сопротивлением. Врач, собственно говоря, и призван бороться с обнаруживающимся сопротивлением, снова и снова предлагая пациенту продолжить процедуру психоанализа.

Трудность тут в том, что страстные помыслы, приходящие на ум, овладевают умом, так что человек не осознает их как собственно приходящие помыслы, которые надо исповедывать врачу, то есть спокойно констатировать факт появления такого-то помысла. Помысел не любит осознаваться как помысел, а любит сразу проецироваться вовне. Пациент обнаруживает склонность принимать содержание того или иного помысла за чистую монету, за действительность, за факт внешней, а не внутренней психической жизни.

Как метод лечения психических и нервных болезней психоанализ не срабатывает в тех случаях, когда эта склонность представляется непреодолимой.

Принимая помысел, пациент начинает действовать в соответствии с его направлением, что и делает продолжение психоанализа невозможным. Задача врача состоит в том, чтобы попытаться убедить пациента спокойно продолжить процедуру, объективируя помыслы и ТЕМ ПРЕПЯТСТВУЯ им превращаться в действие.

Итак, собственно психоанализ есть некая АСКЕЗА УМА. Ум должен НАУЧИТЬСЯ НЕ ПРИНИМАТЬ ПОМЫСЛЫ к исполнению, а осознавать их как собственно помыслы, как психическое явление. И здесь сходство с Православной аскезой потрясающе глубокое. Очевидно и различие. По теории Фрейда помыслы - это продукция бессознательного этажа (подвала) человеческой психики. Само по себе наблюдающееся разделение психики на сознательное и бессознательное представляет собой, по Фрейду, некую если не патологию, то потенцию патологии. Помыслы, по мысли Фрейда, есть одно из проявлений «психопатологии обыденной жизни». Медицинская мысль здесь заключается в том, что нервно-психическая болезнь возникает как проявление бессознательных желаний. По наблюдению Фрейда, бессознательное бессознательно именно и только потому, что человек отвергает его содержание как чуждое, как несоответствующее его представлению о собственном «Я». Но бессознательные желания, неизвестные самому человеку страсти, живущие в его душе, обладают реальной силой. Человек не желает осознавать их - так они ищут хотя бы частичного удовлетворения на пути символического замещения. На поверхности человеческого сознания они появляются в неузнаваемом, извращенном виде, в виде болезни.

Говоря кратко, по идее Фрейда, всякий нервно-больной человек в некотором отношении сам же и хочет болеть. Хочет, сам того не сознавая. Лечение и заключается в том, чтобы дать человеку возможность осознать свое неосознаваемое желание, ставшее двигателем болезни. С этим осознанием собственно болезнь прекращается. Человек, осознав живущую в его душе постыдную страсть (постыдную - поскольку она не осознавалась именно потому, что не соответствовала понятиям человека о самом себе), может поступить по-разному. Он может попытаться найти ей удовлетворение, а может попытаться подавлять ее и далее, но уже не используя тот прием, который и стал причиной возникновения болезни: он уже не может притворяться сам перед собой, будто этой страсти у него вовсе нет. Во всяком случае, это уже не проблема врача. Заставив пациента осознать, увидеть в собственной душе постыдное влечение, врач сделал для него невозможным бегство в нервно-псхическую болезнь, которая всегда является следствием глубинного самообмана.

Процедура психоанализа и была разработана Фрейдом как инструмент осознания бессознательного. Всплывающие на поверхности сознания помыслы обычно либо отвергаются цензурой (человек немедленно забывает их), либо немедленно принимаются умом, переходя затем в то или иное действие. В первом случае они почти не осознаются, представляясь случайными или бессмысленными (а по логике Фрейда не бывает помыслов ни случайных, ни бессмысленных), во втором случае они называются собственно мыслями данного человека. Во всяком случае помыслы почти никогда не осознаются собственно как таковые, как собственно помыслы. Играя важнейшую роль в формировании поведения, они действуют исподтишка.

Психоанализ ломает установившееся равновесие сил, изменяет представление человека о самом себе. Человек обнаруживает, что в повседневной работе его собственного ума огромную роль играет некая сила, которая вполне чужда его самосознанию. И это - великое открытие Фрейда, ведь Фрейд, подобно Колумбу, открыл для европейца Америку его собственного бессознательного, ничего не зная о достижениях своих предшественников - православных монахов, которые, подобно норманнам, открыли эту Америку страстей на несколько веков ранее.

В основе православной аскетики также лежит, вопреки распространенному заблуждению, некоторая дисциплина ума. Именно ума, а не тела.

От православного христианина требуется непрестанное пребывание в молитве. Это и есть собственно православная аскеза, по своей внутренней сути. Помыслы, приходящие на ум, овладевая умом, отвлекают от молитвы, а человек не должен уделять никакого внимания помыслам, сосредотачиваясь в молитве. Помыслы снова и снова овладевают умом, несмотря на самое искреннее усердие молящегося. Даже человек, имеющий специальную подготовку, способный к произвольной манипуляции собственным вниманием, имеющий опыт длительных медитаций, оказывается неспособен внимательно молиться в течение нескольких минут. Двадцатиминутное же сосредоточение в молитве остается по прежнему недоступным даже после многих лет молитвенного подвига. Наши помыслы находятся к молитве в отношении непримиримой вражды. Все, что мы можем - это вновь и вновь обращать к молитве неудержимо ускользающий ум. Всякий желающий убедиться в этом пусть попробует повторять слова Иисусовой молитвы: «Господи Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуй мя, грешнаго», - не позволяя памяти и воображению уноситься в сторону от этих слов. Если ему удастся повторить молитву более десяти раз так, чтобы ум не был расхищен каким-либо помыслом, такого человека можно считать особо одаренным в умственном отношении: ведь именно способность ума к произвольной фиксации является базовым его качеством, на котором нарастают все прочие его способности. Подавляющему большинству читателей это просто не удастся.

В этом отношении опыт молитвы и опыт психоанализа приводят к схожим результатам: человек обнаруживает внешнюю по отношению к его сознанию силу, которая хозяйничает в его уме, проявляясь в помыслах и затрудняя - даже делая невозможной - произвольную фиксацию ума в сознательно выбранном направлении.

В православной аскетике эта сила и считается по происхождению внешней, вполне сознательной бесовской силой, которая контролирует сознание почти каждого человека и всего человечества в целом. В этом смысле название «бес-сознательное» является по-русски очень удачной игрой слов, тут теория Фрейда приобретает некое созвучие с Православием. Все человечество в его нынешнем падшем состоянии находится «под колпаком», «зомбировано», «кодировано» (используя современный жаргон), попросту, пребывает в «прелести», в прельщении, в заблуждении, в удалении от истины. Люди попросту неспособны по-настоящему внимательно размыслить о самом главном, о Боге и о спасении души, поскольку помыслы им не дают сколько-нибудь серьезно сосредоточиться в этом направлении.

С точки зрения психоанализа православный взгляд на вещи может показаться проекцией бессознательного вовне, попыткой оправдать себя, приписывая содержание собственной психики некоей внешней злой силе. Всякая попытка такой проекции, конечно, является проявлением все того же «сопротивления», нежелания знать правду о себе самом. Но более внимательное знакомство с вопросом приводит к иному пониманию.

От бесов исходят собственно помыслы, то есть мысли и представления, спонтанно приходящие в голову. Постыдные страсти и греховные желания, которые возбуждаются этими помыслами, это страсти и желания отнюдь не бесовские, а человеческие. Скажем, бесплотным бесам очевидно чужда плотская страсть, которая, по Фрейду, является едва ли не доминирующей в бессознательном. Мы не приписываем бесам то некрасивое содержание, которое обнаруживается в нас посредством психоанализа; от бесов исходят только помыслы, которые и использует врач-психоаналитик для проникновения в глубину человеческой психики. Бесы возбуждают в человеке страстные движение посредством помыслов. Поэтому помыслы содержат в себе намек на живущие в нас страсти.

Но помыслы сами по себе если и бывают постыдны (чаще же просто странны или неуместны), то ведь психоаналитик почти никогда и не считает их собственно содержанием бессознательного, а только порывающимся сквозь цензуру намеком на действительно бессознательное, недоступное сознанию кроме как в намеке. Врач убеждает пациента без смущения открывать содержание этих помыслов, поскольку за их содержание человек не несет ответственности - ОТ НАС ЖЕ НЕ ЗАВИСИТ, ЧТО ПРИХОДИТ НАМ НА УМ, говорит Фрейд. Но ведь Православие говорит совершенно то же: от нас это не зависит, поскольку это не наше. Итак, представление о том, что НЕКОТОРЫЕ помыслы приходят человеку извне, не противоречит ПРОЦЕДУРЕ психоанализа, то есть не может быть орудием сопротивления. А ведь именно сопротивление, по Фрейду, искажает самосознание, не так ли? Следовательно, в данном случае спор идет между философией Фрейда и философией Отцов, но не между ПРАГМАТИЧЕСКИМИ результатами исследователей с той и с другой стороны.

Православие считает постыдные страсти действительным содержанием омраченного грехом сердца, ничуть не оправдывая человека - носителя страстей - тем, что эти страсти утвердились в человеке посредством усвоения человеком бесовских помыслов. Ведь усвоение это произошло произвольно. Человек априори вовсе не обязан принимать помыслы и усваивать их, что признается и Фрейдом, который и сам требует от пациента осознания помыслов, а не усвоения их содержания. Другое дело, что если это усвоение стало привычным, его нелегко преодолеть. Но оно от этого не перестает быть греховным. Борьба с этим привычным усвоением помыслов крайне тяжела и требует мобилизации всех душевных сил как в православной аскезе, так и в психоанализе.

С точки зрения Православия смысл этой борьбы в попытке человеческого ума освободиться от бесовского пленения; с точки зрения Фрейда - от собственной привычки с самообману. Не является ли и сама привычка к самообману следствием внешнего враждебного влияния, это вопрос. Фрейд считает самообман формой адаптации человека к социальной среде, ребенка - к требованиям родителей. Это похоже на правду. Но почему сама социальная среда требует от человека самообмана, вот вопрос. К примеру, почему в современном обществе, в общем благодушно относящемся к постыдным страстям, самообмана ничуть не меньше, чем в прошлом? Семья ли виновата? Но и семья стала гораздо либеральнее, а количество неврозов и психозов только возросло. Православие, мне кажется, смотрит на вопрос гораздо шире: само общество и сама семья требуют от человека самообмана потому, что сами находятся во власти помыслов нечистого. Церковь же требует не самообмана, а покаяния; действительное же покаяние невозможно без осознания живущих в нас страстей. Без этого осознания «покаяние» является только новым самообманом. С точки зрения Православия, подлинная аскеза - это незримая война с духами злобы, через помыслы поработившими человеческий род и препятствующими ему прийти ко Спасителю. В эту-то невидимую брань и оказался втянутым Фрейд, попытавшийся исследовать действительную динамику психических процессов. Психоаналитик вынужден бороться с сопротивлением, препятствующим человеку осознать реальное положение вещей. Это сопротивление, по признанию самого Фрейда, дьявольски остроумно и изобретательно. Практика психоанализа оставляет впечатление, что «бессознательное» в человека гораздо мудрее и дальновиднее самого человека. Теоретически полагая «сопротивление» одной из психических сил самого человека, Фрейд на практике сам относится к нему как к некоему третьему лицу, пытаясь преодолеть одержимость пациента этим третьим лицом, помогая ему осознать внешность приходящих помыслов по отношению к действительности текущего момента. То есть на практике-то он недалек от истины, в теории упорно пытаясь свести природу этой силы к привычке самообмана.

Действительное различие между психоанализом и Православием в том, что Фрейд считает постыдные страсти естественным содержанием человеческой души, а Православие считает их изначально привнесенными извне. Бесы всевают в нас семена страстей и тщательно взращивают их, сплетая естественное с противоестественным до полной неразличимости. По крайней мере, до такой неразличимости, что метод психоанализа неспособен отличить одно от другого. А вот православная аскетика способна.

Целью аскетики и является очищение сердца от страстей, и это не пустая мечта, но в каждом поколении православных Бог являет людей, в полной мере достигших этой цели. Если бы греховные страсти были естественными, чистота сердца была бы невозможной, и всуе были бы слова Христа: «Блаженны чистые сердцем, ибо они Бога узрят». Психоанализ именно в этом пункте, в отрицании самой возможности чистоты, становится в непримиримую позицию по отношению к христианству.

К сожалению, подавляющее большинство христиан по жизни занимают в этом вопросе вполне антихристианскую позицию, считая чистоту сердца принципиально недостижимой. На практике это приводит к тяжелым последствиям, в том числе и во внутрицерковной жизни, когда аскетические рекомендации, предназначенные для чистых сердцем, начинают применять к себе люди, обремененные страстьми.

Есть аскетические рекомендации, предназначенные для чистых сердцем, ведь собственно чистота сердца не является конечной целью Православия. Адам имел чистое сердце, но пал в грех. Православие ищет «узреть Бога», что сопряжено уже не с естественной, а со сверхъестественной утвержденностью в добре, когда человек ни в чем и никогда не действует по своей воле, всецело предавшись в волю Божию. Чистота сердца, в конце концов, всего лишь естественное состояние человека. Господь Иисус Христос принес на землю нечто большее. Будучи чист и совершенен, как человек, Он говорит о Себе: «Не ищу воли Моей, но воли Пославшего Мя Отца». Он молится перед казнью: «Да мимоидет чаша сия, но да не Моя воля будет, а Твоя». Не воплощением Своим, а смертью Своей открывает Он нам путь к Цели. Итак, Цель Православия - это не просто возвращение к первозданной чистоте, но нечто большее.

Психоанализ, созданный на почве исследования нервных заболеваний, имеет безмерно более узкий круг наблюдаемых явлений, чем Православная аскеза. Посему безмерно далеки от истины конечные выводы его последователей. Глубинное исследование человека, как и всякая истина, не может не служить в конечном итоге не к разрушению, а к утверждению нравственности.

Составляя в общем верное понятие о чудовищах, копошащихся в нечистом человеческом сердце, Фрейд занимает в отношении к ним изначально пораженческую позицию: дело врача-психоаналитика в том, чтобы помочь человеку осознать свои страсти, чтобы помешать ему удовлетворять их контрабандой, на пути нервно-психических нарушений. Но врач бессилен очистить человека от страстей. И конечная причина этой слабости в том, что сам создатель психоанализа, Зигмунд Фрейд, был одержим в общем теми же страстьми, что и его пациенты, что и каждый «нормальный» человек в его нынешнем ненормальном, падшем состоянии.

Православная аскеза открывает человеку те же печальные истины о действительном содержании его души, но идет гораздо дальше. Плотские похоти, тщеславие, самолюбие, подспудная ненависть к самым близким и любимым - это общее место. В глубине, в самой сердцевине страстей живет куда более могущественная страсть, являющаяся праматерью всего противоестественного в человеке. Эта страсть наиболее замаскирована и ни один психоаналитик никогда не примечал ее присутствия, поскольку был одержим той же страстью. Ведь психоаналитик не может помочь пациенту одолеть тех «сопротивлений», рабом которых он сам же и является. Он не может осознавать как помыслы, не может объективировать то, что вполне созвучно его собственным мыслям. Эта фундаментальная страсть, неразрывно прилепившаяся к своеволию, роднит человека с родоначальником всякого зла: это сатанинская гордость. Гордость - это совсем не то же, что тщеславие или желание показать себя лучше, чем ты есть. Гордость независима от других, она господствует над прочими страстями. В конечном итоге, именно гордость помешала Фрейду понять, что помыслы приходят к человеку извне, хотя они и возбуждают его собственные страсти. Гордость помешала ему признать, что он находится в плену внешней силы. Впрочем, великим достижением Фрейда было уже и то, что он осознал помыслы как таковые, на что мало способен средний человек. Трудно было требовать от него большего.

Те, кто достигли истинного самопознания, свидетельствуют, что сам по себе человек не добр и не зол. Он просто ничтожен.

Приписывание себе самому того грандиозного потенциала злодейства, которое обнаруживает во мне психоанализ, происходит от нежелания признать, что я являюсь жалким рабом весьма могущественной силы, притом силы враждебной. Нельзя не отметить, что психоаналитическое откровение весьма впечатляет, но это впечатление не вполне трезво.

Психоанализ по-своему прав, полагая страсти в человеке неодолимыми. То же утверждает и Церковь, настойчиво подчеркивая, что очищение от страстей не в человеческих силах, ибо сами эти силы порабощены страстям. Когда мы боремся со своими страстями, какую энергию мы можем использовать, кроме энергии тех же страстей?

Если бы в человеческих силах было избавление от рабства, то кто оказался бы в роли пациента? Есть религии, в которых утверждается, будто человек только играет сам с собой, представляя себя самого несчастным ничтожеством и будучи при этом едва ли не всемогущим; жизнь наша тогда является сплошным фарсом, затеянным от скуки. Спор с такими воззрениями требует особого времени; сейчас идет разговор о психоанализе, который, впрочем, сыграл роль почвы для возрастания подобных воззрений в христианском ареале. Тут достаточно указать, что если распятие Христа - это не фарс, то и вообще жизнь - не фарс.

Итак, в Православии падший человек выглядит ничуть не красивее, чем в психоанализе; еще и хуже. Потому, подчеркну, уверенность, что помыслы приходят извне, не связана с желанием себя оправдать. Страсти - наши, просто они являются искусственными насаждениями и рычагами в руках падших духов, контролирующих сознание человека. Человек, чистый сердцем, неуправляем со стороны дьявола. Хотя он и может быть искушаем со стороны, но может без труда выйти из искушения победителем. (Впрочем, повторюсь, прежде стяжания Духа Святого, Ниспосланного на землю страданием Христа, такой человек может так же легко и утратить чистоту, как это случилось с Адамом. Чистота сердца - состояние неустойчивого равновесия.) Мы же порабощены дьяволу; даже сознавая живущее в нас зло, даже искренне желая прилепиться к добру, не умеем противостать той тонкости и хитрости, с какой враг наш выдает лукавое за благое. Это происходит от отсутствия истинного ведения; в нас же это следствие того контроля над нашим умом, который враг осуществляет через помыслы. Те помыслы, которое он выдает нам за добрые, мы и считаем за добрые. Когда человек пытается бороться с бесом, бес тут же приходит ему на «помощь», вкладывая в его ум идеи, как начать борьбу, к чему стремиться, чего опасаться и так далее. По учению Отцов, враг далеко превосходит любого человека тонкостью и силой ума.

Потому-то главный принцип православной аскетики состоит в том, чтобы не принимать никакие помыслы, ни злые, ни добрые (кажущиеся добрыми). Необходимо полностью признать свое бессилие в различении добра и зла и предать себя в волю Божию, принимая только один помысел - молитву. Это очень сильный принцип, делающий человека неуязвимым со стороны бесов. Психоанализ вынужден различать помыслы и мысли: ведь он основан на контакте двух людей, врача и пациента, которые обмениваются мыслями о помыслах. Молитва не требует другого человека; молитва есть мысль, адресованная Тому, Кто и Сам знает все наши мысли. Чтобы не уклониться с пути, надо следить только за тем, чтобы не принять ту или иную мысль за ответ от Бога. Мы неспособны различить ответ Бога от дьявольской подделки. Пока наше сердце нечисто, молитва для нас ценна сама по себе, как место, куда мы убегаем от коварства вражеского. Не откровений, не спецэффектов надо искать от молитвы, но самой молитвы, как точки чистоты в нечистой, страстной душе. Итак, надо осуществлять «передачу», отвергая всякие попытки перевести нас «на прием». Господь вначале полностью очищает человека, а потом уже открывается ему. «Блаженны чистые сердцем.» Прежде достижения чистоты сердца крайне опасно и неразумно по своему рассуждению принимать то или иное событие за ответ от Бога. Когда Бог захочет ответить, Он делает это со властью, не оставляя места даже для малейших сомнений, не требуя от человека что-либо «принимать». Собственно ответом на молитву является изменение судьбы.

Но откуда вера, что молитва освобождает нас от сетей дьявольских? Почему не предположить, что сама молитва может быть внушена нам нечистой силой? Это основано на представлении, что Бог Всемогущ, Непостижим, Всеведущ, в то время как враг наш, будучи гораздо умнее и осведомленнее нас, перед Богом ничтожен и бессилен. Враг никогда не внушает нам молитву, потому что правильная молитва, молитва в правой вере, есть обращение к Непредсказуемому. Такую молитву нельзя как бы то ни было использовать, поскольку последствия ее невозможно предвидеть. По человеческому рассуждению, результатов частенько вообще не видно. Но духи злобы гораздо умнее и чувствительнее нас в отношении духовного. Они серьезно опасаются даже упоминания Имени Господня, поскольку знают, что такое упоминание никогда не остается без последствий, никогда не бывает всуе. Говорить о Боге всуе - это безумие, детская шалость с огнем. Это имеет влияние на судьбу. Бесы так не делают сами, а учат нас делать так. Бесы весьма боятся Бога, при этом внушая нам бесстрашие в отношении к Богу. Они знают, что ни одно упоминание о Боге не остается без последствий. Тем более, в гораздо большей степени это относится к молитве, которая не есть только упоминание Бога, но сама обращена к Богу. Итак, они никогда не побуждают нас к молитве, но лишь пытаются по возможности извратить молитву молящегося.

Очень важным для аскезы является убеждение, что молитва к Богу не может быть плодом собственно человеческого естества. Без помощи свыше, сами по себе, мы неспособны помолиться Богу Вышнему, Творцу всего, что есть, поскольку Он недоступен для тварного естества. Только Сам Бог дает молитву молящемуся, а значит, всякий, кто молится, не чужд благодати Бога.

Итак, бывают помыслы, приходящие к нам извне (от бесов), бывают помыслы, приходящие изнутри, от естества (желания), бывают и помыслы свыше, от Бога. Различать их мы, одержимые страстьми, неспособны. Трезвый аскетический подход заключается в том, чтобы отвергать любые помыслы, кроме помысла молитвенного, который наверняка свыше.

Итак, сходство и различие. И психоанализ, и Православие учат нас не принимать помыслы за чистую монету, избегать одержимости помыслом. Но психоанализ учит, не принимая помыслы, стараться объективно осознавать их содержание, а Православие учит вообще не уделять никакого внимания помыслам, вытесняя их молитвой, которая постепенно всецело овладевает умом и сердцем, преображая человека в «новую тварь», чада Божие по благодати. В этом преображении есть своя постепенность. На первом этапе человек почти не способен сосредоточиться на молитве сколько-нибудь продолжительное время как по рассеянности ума, так и по обстоятельствам жизни (а рассеянность жизни сама по себе тоже неслучайна). Мы начинаем молитвенное делание с того, чтобы непрестанно твердить краткую молитву языком, вслух или неслышно, стараясь по мере сил сосредотачивать внимание на произносимых словах. Опыт показывает, что у всех начинающих ум продолжает по большей части пленяться помыслами, которые он привык автоматически принимать. Приходится человеку смириться с тем, что он молится по большей части чисто механически, почти без внимания. Помыслы же имеют целью вовсе прекратить молитвенное дело, ибо это дело даже в таком неполноценном виде (одним ртом делаемое) невыносимо для бесов. Помыслы убеждают человека прекратить упражнение. Если человек устоит в решимости продолжить молитву, то дьявол вынужден проявить себя более явно, насильственно уводя ум от молитвы, несмотря на твердую решимость человека продолжать это священное дело. Если человек устоит в решимости вновь и вновь возвращаться к молитве, демон постепенно начинает утрачивать власть над его умом; внимание начинает укрепляться. Тут для человека становится явным, опытным фактом, что обычное рассеянное состояние нашего ума вовсе не естественно, что это вредительское действие извне. Наконец, ум человека вовсе оставляет кружение в помыслах и начинает совершать молитву сам в себе, как прежде он лишь прислушивался к молитве, читаемой языком. На этом этапе демон старается отвлечь от молитвы, пытаясь открыть человеку какие-либо тайны или предлагая какие-либо дарования. Если человек вменит это ни во что, продолжая лишь усердно молиться, молитва со временем становится все более искренней, сердечной. Молитва становится плачем. Такая молитва страшна для врага; борьба переходит на новую стадию. Бесы являются человеку чувственно, в безобразном или, напротив, прекрасном виде, пытаясь поразить ум и отвлечь его от молитвы. Дело же человека состоит в том, чтобы молитву никогда не оставлять, помня, что до тех пор, пока в сердце еще обитают постыдные страсти, он непотребен Богу.

Возникает законный вопрос: психоанализ исследует человека, наблюдая за его помыслами; как может приводить к самопознанию правильная молитва, если она основана на том, чтобы не уделять никакого внимания помыслам? Не является ли православная аскеза препятствием для самопознания и можно ли тогда доверять ее рекомендациям? Ответ таков: молитва несносна для бесов, поскольку исподволь выводит человека из под законов тварного мира, в котором бесы хотят господствовать; бесы используют все средства, чтобы прекратить молитву; невольно теряет человек молитву, вновь и вновь будучи обманут вражьей хитростью. Невольно враг открывает человеку свои секреты, будучи поставлен в безвыходное положение. Невольно познает человек свое ничтожество и свою порабощенность страстям. В невольности всего происходящего и заключается секрет достоверности полученного знания. Самопознание не является конечной целью Православия, но является непременным побочным эффектом аскезы. Молитвенный подвиг - это истязание врага, пытка даже не с целью допроса, но с целью духовного уничтожения. Грязную подноготную раскрывают тут поневоле.

А в психоанализе мы сами внимательно вслушиваемся в то, что враг соизволит нам предложить. А предлагает он нам то и в такой мере, в какой ему выгодно. Он вовсе не собирается открывать нам свои действительные тайны, а просто использует наш интерес к нему в своих собственных, неведомых нам целях. Потому последствия психоанализа столь далеки от тех благородных задач, которые ставил перед собою Зигмунд Фрейд. История Фрейда - это история врача, попытавшегося средствами науки вступить в противоборство, в незримую войну с нечистой силой. Он был обманут, цинично использован и выброшен за ненадобностью. Теперь то же происходит с другими людьми, идущими по его стопам. Хорошо, если эта заметка заставит кого-либо из них задуматься.

Неизбежна ли война? Можно ли предотвратить бессмысленное смертоубийство? Почему люди не могут жить в мире? Кажется, эти вопросы витали над человечеством на протяжении всего его существования как вида. Так что мы, дети XXI столетия, в этом отношении не оригинальны. Другое дело, что еще в XX веке угроза самоуничтожения стала настолько реальной, что на решение этих вечных вопросов были брошены лучшие умы человечества.

Публикуемый сегодня материал — яркий тому пример: это письмо психоаналитика Зигмунда Фрейда, адресованное в 1932 году физику Альберту Эйнштейну, в котором эксперт в области бессознательного размышляет про врожденность агрессии, неизбежность войны и силу культуры. Почему власть права, общественный договор, который пришел на смену власти силы и которому мы обязаны уменьшением роли насилия и произвола, не сумел удержать человечество от войн? При каком условии война могла бы стать средством достижени «вечного мира» и почему этого до сих пор не произошло? Может ли культура обуздать наши воинственные наклонности? Как управлять человеческой склонностью к агрессии? Сумеет ли наше врожденное стремление к любви и созиданию побороть присущее нам влечение к смерти и разрушению? Обо всём этом — в письме величайшего знатока тёмных сторон человеческой души знаменитому гению, открывшему не одну тайну Вселенной.

Читайте также Интервью с Карлом Густавом Юнгом:

Неизбежна ли война?

Вена, сентябрь 1932

Дорогой господин Эйнштейн!

Узнав, что вы намереваетесь предложить мне участвовать в обсуждении темы, интересующей вас и, по вашему мнению, заслуживающей внимания других людей, я сразу же согласился. Я предполагал, что избранная вами тема будет обсуждаться на уровне возможных сегодня знаний, и каждый из нас, физик или психолог, сможет найти свой особый подход к ней, и, таким образом, все мы, отправившись в путь с разных сторон, смогли бы встретиться в одном и том же пункте. Но затем меня привела в большое изумление постановка вопроса: что можно сделать, чтобы отвести от человечества зловещую опасность войны. В первый момент я буквально испугался при ощущении своей (я едва не сказал – нашей) некомпетентности, поскольку вопрос о войне казался мне практической задачей, разрешаемой государственными деятелями. Но затем я понял, что вы поставили вопрос не как естествоиспытатель и физик, но как гуманно настроенный человек, действующий в рамках призывов Лиги Наций, подобно тому как исследователь Севера Фритьоф Нансен взял на себя миссию помощи голодающим и оставшимся без родины жертвам мировой войны. Я подумал также и о том, что от меня не ждут практических предложений, я должен всего лишь рассказать, как выглядит проблема предотвращения войны с точки зрения психолога.

Но и об этом вы уже сказали в своем письме самое главное. Тем самым вы ослабили ветер в моих парусах, и я охотно поплыву в вашем кильватере, довольствуясь подтверждением всего, что вы пишете, но разверну ваши тезисы более пространно на основании моих знаний или предположений.

Вы начинаете с отношения права и власти. Наверняка это верный исходный пункт для нашего исследования. Но нельзя ли мне заменить слово «власть» более резким и жестким словом «сила»? Право и сила являются сегодня противоположностями. Легко показать, что право возникло из силы, и, если мы отойдем к истокам и посмотрим, как это произошло в самом начале, мы без усилий увидим суть проблемы. Но извините меня, что я сейчас изложу всем известное и общепризнанное так, словно бы я рассказывал нечто новое, наша тема заставляет меня сделать это.

Принципиальным является то, что конфликты интересов разрешаются среди людей с помощью силы. Так обстоит дело во всем животном мире, из которого человек не должен себя исключать; у людей добавляются лишь конфликты мнений, простирающиеся до высочайших вершин абстракции и требующие, по всей видимости, других способов своего разрешения. Но это более позднее осложнение. Вначале в небольшой человеческой орде лишь сила мышц решала, кому что должно принадлежать и чья воля должна возобладать. Но очень скоро сила мышц дополняется и заменяется использованием предметов для защиты и нападения; побеждает тот, у кого есть лучшее оружие и кто более ловко умеет им пользоваться. Уже с появлением оружия духовное превосходство начинает занимать место голой мускульной силы; конечная же цель схватки остается неизменной – один из противников посредством наносимых ему повреждений и ослабления его сил должен отказаться от своих притязаний и противоборства. Наиболее основательно эта цель достигается в том случае, если сила устраняет противника, то есть убивает его. Преимущества здесь в том, что противник уже никогда больше не поднимется для нового сопротивления и его судьба будет устрашать всех, желающих последовать его примеру. Кроме того, убийство врага удовлетворяет инстинктивную склонность, о которой мы поговорим позднее. Но намерению убить противостоит соображение, что врага можно использовать для полезных работ, если, победив и укротив его, сохранить ему жизнь. В таком случае сила удовлетворяется порабощением врага, но победитель теперь должен считаться с жаждой мести побежденного, и тем самым он ослабляет свою собственную безопасность.

Таким представляется первоначальное состояние, господство большей власти, голой или опирающейся на интеллект силы. Мы знаем, что этот режим в ходе развития изменился, дорога вела от силы к праву, но какова эта дорога? По-моему, возможен был лишь один путь. Суть его в том, что большая сила одного могла быть ослаблена благодаря объединению нескольких слабых. L’union fait la force ⓘ Сила – в единстве — франц. . Сила сламывается единством, власть этих объединившихся представляет собой право в противоположность силе отдельного человека. Мы видим, что право – это власть группы, сообщества. Право и в данном случае все еще сила, направленная против каждого отдельного человека, сопротивляющегося этой группе, оно работает силовыми средствами и преследует те же цели. Действительное различие заключается лишь в том, что решает уже не сила каждого отдельного человека, но сила сообщества. Но чтобы осуществился поворот от силы к новому праву, должно быть выполнено одно психологическое условие. Объединение многих должно быть постоянным, длительным. Если же оно устанавливается лишь для победы над кем-то одним, сверхсильным, и распадается по достижении цели, то этим еще ничего не достигается. Кто-то другой, считающий себя сильнее, снова будет стремиться к господству, и эта игра будет продолжаться до бесконечности. Сообщество должно сохраняться, организовываться, создавать предписания, предупреждающие опасные мятежи, определять органы, наблюдающие за выполнением предписаний или законов, и обеспечивать регулярные и своевременные силовые акции. На основе признания подобного единства интересов среди членов подобным образом объединившейся группы людей формируется общность чувств и чувство общности, что и составляет их реальную крепость.

Тем самым, на мой взгляд, налицо уже все существенное – преодоление силы посредством перенесения власти на более крупное единство, поддерживаемое общностью чувств своих членов. Все дальнейшее есть лишь детализация и повторение. Отношения будут простыми до тех пор, пока сообщество будет представлено некоторым числом одинаково сильных индивидуумов. В подобном случае законы этого объединения диктуются тем, в какой мере каждый отдельный человек должен отказаться от личной свободы в использовании своей силы как власти, чтобы сделать возможной совместную жизнь членов сообщества. Но подобное состояние покоя можно помыслить лишь теоретически, в действительности же положение дел осложняется тем, что сообщество с самого начала охватывает неравные с точки зрения силы компоненты: мужчин и женщин, родителей и детей, а после войны и порабощения еще и победителей и побежденных, которые по отношению друг к другу выступают как хозяева и рабы. Право сообщества в таком случае становится выражением неравного соотношения сил в его среде, законы издаются теми, кому принадлежит власть, охраняют их интересы и предоставляют мало прав побежденным. С этого момента в сообществе наличествуют два источника правовых волнений и правовых усовершенствований. Во-первых, это попытки отдельных из власть имущих возвыситься над общепринятыми ограничениями и вернуться от господства права к господству силы, во-вторых, постоянные попытки угнетенных добиться большей власти и подтверждения этого законом, что означало бы продвижение вперед от неравного права к равному праву для всех. Это последнее устремление становится особенно значительным, когда внутри общественного организма происходят действительные смещения в соотношении сил, как это и случается под воздействием многочисленных исторических факторов. Право может в таком случае постепенно приспосабливаться к новому соотношению сил, или – что случается чаще – господствующий класс оказывается неготовым к тому, чтобы признать правомерность подобных изменений, – так начинаются восстания, гражданские войны, то есть происходит временное упразднение права, и снова начинается проба сил, в результате которой устанавливается новый правопорядок. Но есть и еще один источник изменения права, обнаруживающий себя исключительно мирным способом,– это культурное развитие членов человеческого сообщества, что, впрочем, относится уже к такому контексту, который может быть принят во внимание лишь позднее.

Таким образом, мы видим, что и в рамках одного сообщества не удается избежать силового разрешения вступающих в конфликт интересов. Но воздействие объединяющих моментов, обусловленных совместной жизнью на одной и той же территории, благоприятствует быстрому окончанию подобных схваток, так что постоянно возрастает вероятность мирных исходов. И все же взгляд на историю человечества открывает нашим глазам беспрерывную цепь конфликтов между одним сообществом и другим или даже несколькими, между большими и меньшими группами, областями, местностями, племенами, народами, империями, которые почти всегда разрешаются при помощи силы и посредством войны. Подобные войны заканчиваются ограблением или полным порабощением, завоеванием одной из воюющих сторон. О захватнических войнах нельзя судить одинаково. Одни из них, исходившие, к примеру, от монголов или турок, приносили сплошные беды, другие же, напротив, способствовали преображению силы в право, ибо в результате их образовывались более крупные сообщества, внутри которых запрещалось применение силы и конфликты разрешались на базе нового правопорядка. Так, завоевание римлянами стран Средиземного моря привело к бесценному Pax Romana. Страсть французских королей к приросту территории привела к созданию мирной, объединенной и цветущей Франции. Как ни парадоксально это звучит, но нельзя отрицать, что война могла бы стать средством к достижению желанного «вечного» мира, ибо именно благодаря ей создавались те большие сообщества, внутри которых сильная центральная власть устраняла дальнейшие войны. Но все же война не стала этим средством, поскольку успехи завоеваний, как правило, недолговременны; вновь созданные единства и сообщества опять распадаются, по большей части из-за недостаточного притяжения отдельных частей, объединенных насильно. И кроме того, завоевания до сих пор способствовали лишь частичным объединениям, хотя бы и на больших пространствах, конфликты же между ними становились затем еще более неизбежными. В результате всех этих воинских усилий человечество заменило многочисленные, практически непрерывные локальные войны редкими, но тем более опустошительными тотальными войнами.

Обращаясь к нашей современности, мы получим тот же результат, который уже вытекает из этого краткого обзора. Надежное предотвращение войн возможно лишь в том случае, если люди объединятся для введения центральной власти, которой передадут право окончательного решения во всех конфликтах, вытекающих из различия интересов. Для этого должны быть непременно выполнены два условия: то, что такая верховная инстанция будет создана, и то, что ей будет предоставлена необходимая власть. При отсутствии одного из этих условий ничего не получится. Лига Наций задумывалась в качестве подобной инстанции, но второе условие оказалось невыполненным; Лига Наций не имеет собственной власти и может получить ее лишь в том случае, если члены нового объединения, отдельные государства, передадут ей свою власть. Но в настоящее время на это слишком мало надежды.

Институт Лиги Наций совершенно невозможно понять, если не знать, что она представляет собой попытку, на которую история человечества отваживалась нечасто, а возможно, еще и ни разу в подобном масштабе. Это попытка обосновать авторитет, то есть принуждающее к подчинению влияние, обычно основанное на власти, на апелляции к некоторым идеальным предпосылкам. Мы уже слышали, что две вещи удерживают сообщество вместе: давление силы и общность чувствований составляющих его людей, что иначе можно еще назвать идентификацией. Если один из этих моментов вдруг теряет силу, то сообщество еще может сохраниться. Общность чувств или объединяющие идеи, естественно, могут иметь значение лишь тогда, когда в них находят свое выражение весьма важные общие черты членов сообщества. Речь идет лишь о том, насколько они сильны. История учит, что они и в действительности имели порой довольно большое влияние. Панэллинистическая идея, к примеру, то есть сознание того, что быть членом определенного социума есть нечто лучшее, чем находиться за его пределами в качестве варваров, идея, получившая столь яркое выражение в амфиктиониях, оракулах и празднествах, была достаточно сильной, чтобы смягчить и способы ведения войны среди самих греков, но все же не могла предотвратить того, чтобы между отдельными частями греческого народа прекратились военные столкновения, и даже того, чтобы какой-то город или союз городов удержать от союза с персами, если требовалось наказать кого-то непокорного. В эпоху Ренессанса христианское чувство общности, силу которого нельзя приуменьшать, оказалось не в состоянии удержать малые и большие христианские города от того, чтобы во время их войн друг с другом не обращаться за помощью к турецкому султану. Также и в наше время нет такой идеи, которая заключала бы в себе подобный объединяющий авторитет. Слишком очевидно, однако, что властвующие сейчас над народами национальные идеалы работают на разъединение и на войну. Есть люди, которые предсказывают, что лишь повсеместное распространение большевистского образа мыслей может покончить с войнами, но в любом случае мы сегодня еще слишком удалены от подобной цели, и, по всей видимости, это стало бы достижимым после ужасающих гражданских войн. Таким образом, попытка заменить реальную власть властью идей сегодня еще обречена на неудачи. Ошибка в расчете начинается там, где забывают, что право у истоков своих было голой силой и что еще и сегодня оно не может обойтись без поддержки силы.

Теперь я могу прокомментировать еще одно из ваших положений. Вы удивляетесь тому, насколько легко людей охватывает военная истерия, и предполагаете, что в людях есть некий инстинкт ненависти и уничтожения, который подталкивает их к войне. И опять я должен полностью согласиться с вами. Мы верим в существование подобного влечения и как раз в последние годы стремились изучить его внешние проявления. Разрешите мне в этой связи изложить вам хотя бы часть теории влечений, к которой психоанализ пришел в результате многих проб и сомнений. Мы предполагаем, что влечения человека бывают лишь двоякого рода: либо такие, которые стремятся сохранить и объединить – мы называем их эротическими, совершенно в смысле Эроса в «Пире» Платона, или сексуальными с сознательным расширением популярного представления о сексуальности, – либо другие, стремящиеся разрушать и убивать, – мы называем их обобщенно агрессивным или деструктивным влечением. Вы видите, что речь, собственно говоря, идет лишь о теоретическом прояснении общеизвестного противопоставления любви и ненависти – противоположность, восходящая, вероятно, к более древней полярности притяжения и отталкивания, с которой вы сталкиваетесь в вашей области. Только давайте не будем торопиться слишком быстро трансформировать эти понятия в Добро и Зло. Оба эти влечения в равной мере необходимы, их взаимодействие и противодействие порождает явления жизни. И дело обстоит таким образом, что едва ли когда-нибудь одно из этих влечений может проявить себя изолированно, оно всегда связано с некоторой примесью с другой стороны или, иначе говоря, сплавлено так, что цель каждого из них модифицируется и становится достижимой лишь с помощью названного сплава. Так, например, инстинкт самосохранения является, без сомнения, эротическим по своей природе, но именно он нуждается в агрессивности, чтобы претвориться в жизни. Таким же образом любовное влечение, направленное на внешние объекты, нуждается в сплаве с влечением к овладению – лишь при этом условии оно вообще будет в состоянии овладеть своим объектом. Трудности, возникающие при попытках изоляции обоих видов влечений в их внешних проявлениях, очень долго препятствовали их опознанию.

Если вы захотите последовать за мной еще дальше, то придется обратить внимание на то, что в поступках людей заметно еще одно осложнение, но уже несколько иного свойства. Крайне редко поступок является результатом одного-единственного позыва влечения – пусть уже и представляющего собой сплав эроса и разрушения. Как правило, в одном действии соединяются многие мотивы, сплавленные подобным образом. Один из ваших коллег уже знал об этом, я имею в виду профессора Т. Хр. Лихтенберга, преподававшего во времена наших классиков физику в Гёттингене; но, возможно, он был более крупным психологом, чем физиком. Он изобрел розу мотивов, когда сказал:

Побудительные мотивы, по которым человек что-то делает, могут быть систематизированы так же, как 32 ветра, и названия их располагаются подобным же образом, например: хлеб – хлеб – слава или слава – слава – хлеб.

Таким образом, когда людей призывают к войне, то многие позывы их души отвечают на этот призыв утвердительно, позывы благородные и подлые, такие, о которых говорят вслух, и другие, о которых молчат. В данном случае у нас нет повода говорить обо всех. Но среди них, безусловно, присутствует влечение к агрессии и разрушению; неисчислимые жестокости истории и текущих дней поддерживают существование этого влечения и его силу. Переплетение деструктивных влечений с другими, эротическими и идеальными, конечно, облегчает их удовлетворение. Порой, когда мы слышим о чудовищных событиях в истории, возникает впечатление, что идеальные мотивы были лишь поводом для разгула деструктивных страстей, в иных же случаях, как, например, в жестокостях святой инквизиции, нам представляется, что идеальные мотивы превалировали в сознании, деструктивные же давали им бессознательное подкрепление. И то и другое вполне возможно.

Мне кажется, что я уже злоупотребил вашим интересом к теме, направленным на предотвращение войны, а не на наши теории. И все же мне хотелось еще на мгновение задержаться на влечении к разрушению, внимание к которому все еще не соответствует его значению. На основании некоторых умозаключений мы пришли к выводу, что это влечение заключено внутри каждого живого существа и направлено на то, чтобы разрушить его, снова свести жизнь к состоянию неживой материи. Это влечение с полной серьезностью заслуживает названия влечения к смерти, тогда как эротические влечения представляют собой стремление к жизни. Влечение к смерти становится разрушительным влечением, когда оно с помощью особых органов обращается наружу, против объектов. Живое существо, если можно так выразиться, сохраняет свою жизнь тем, что разрушает чужую. Но все же определенная доля влечения к смерти остается действовать и внутри живого существа, и мы в своей практике пытались вылечить наших пациентов, у которых деструктивное влечение было загнано вовнутрь. Мы даже пришли к крамольной мысли о том, что возникновение нашей совести объясняется именно этим поворотом агрессии вовнутрь. Нетрудно заметить, что в случае слишком большой активизации этого процесса можно ожидать ухудшения здоровья, в то время как поворот этих деструктивных влечений во внешний мир облегчает живые существа и действует на них благоприятно. Это своего рода биологическое извинение всех ужасных и опасных устремлений, которые мы пытаемся преодолеть. При этом нужно признать, что они ближе к природе, чем наше восстание против них, для которого мы также еще должны найти объяснение. Возможно, у вас возникает впечатление, что наши теории являются своего рода мифологией, в таком случае эта мифология не из самых обнадеживающих. Но разве любая естественная наука не сталкивается в конце концов с подобного рода мифологией? Разве у вас в физике сегодня дела обстоят иначе?

Из всего сказанного мы можем сделать по крайней мере вывод, что желание лишить человека его агрессивных наклонностей практически неосуществимо. Говорят, что есть счастливые уголки земли, где природа с избытком предоставляет человеку все необходимое, и там есть племена, живущие в блаженной кротости, незнакомые с насилием и агрессией. Я с трудом могу в это поверить и охотно бы узнал побольше об этих счастливцах. Так же и большевики надеются, что они смогут совершенно избавиться от человеческой агрессивности, обеспечив удовлетворение материальных потребностей и установив равенство среди членов общества. Я считаю это иллюзией. В настоящее время они усиленно вооружаются и удерживают своих сторонников не в последнюю очередь благодаря разжиганию ненависти против всех, кто не с ними.

Впрочем, как вы сами заметили, речь идет не о том, чтобы полностью устранить человеческое влечение к агрессии; можно попытаться отвлечь его так далеко в сторону, что оно необязательно должно будет находить свое выражение в войне.

Наше мифологическое учение о влечениях легко подсказывает формулу опосредованного пути борьбы с войнами. Если готовность к войне возникает под воздействием влечения к разрушению, то проще всего было бы направить против него противника этого влечения, то есть эрос. Войне должно противоборствовать все, что объединяет чувства людей. Эти связи могут быть двоякого рода. Во-первых, связи, напоминающие отношения к объекту любви, но лишенные сексуальной цели. Психоаналитик не должен смущаться, если он в подобном случае говорит о любви, ведь и религия утверждает то же самое: «Возлюби ближнего твоего, как самого себя» ⓘ Евангелие от Марка: 12, 31 . Подобное требование легко выдвинуть, но трудно исполнить. Другой род связей, основанных на чувствах, возникает с помощью идентификации. Все, что объединяет людей в существенных вещах, вызывает у них общность чувств, идентификации. На них во многом основывается строительство человеческого общества.

Из вашей жалобы на злоупотребление авторитетом я вывожу вторую возможность опосредованной борьбы с наклонностью к войнам. То, что люди распадаются на вождей и подчиненных, является врожденным и неустранимым неравенством людей. Подчиненные и зависимые составляют огромное большинство, они нуждаются в авторитете, который вместо них берет на себя принятие решений, которым они подчиняются по большей части добровольно и безусловно. И здесь можно порассуждать о том, насколько важно было бы воспитать прослойку самостоятельно думающих, бесстрашных, стремящихся к истине людей, которые могли бы управлять несамостоятельными массами. Вряд ли стоит доказывать, что злоупотребления государственной власти и запрет на мышление со стороны церкви мало благоприятствуют подобному воспитанию. Идеальное состояние, конечно, возможно в сообществе людей, которые подчинили бы жизнь своих влечений диктатуре разума. Ничто другое неспособно вызвать столь совершенного и прочного объединения людей – даже при условии отказа от основанных на чувствах связях между ними. Но в высшей степени вероятно, что и это всего лишь утопическая надежда. Другие пути опосредованного предотвращения войны являются наверняка более доступными, но они не обещают быстрого успеха. Не хочется думать о мельницах, которые мелют так медленно, что скорее можно умереть от голода, чем дождаться муки.

Вы видите, как мало можно извлечь пользы, советуясь с далеким от текущих дел теоретиком, когда требуется решение настоятельных практических задач. Пожалуй, лучше в каждом конкретном случае пытаться предотвратить опасность теми средствами, которые в данный момент находятся под рукой. Но мне хотелось бы обсудить еще один вопрос, который вы не поднимаете в вашем письме, но который меня особенно интересует. Почему мы так ненавидим войну, вы и я и многие другие, почему мы не воспринимаем ее столь же естественно, как мы воспринимаем всякие иные досадные горести жизни? Ведь война как будто вытекает из самой природы вещей, имеет под собой твердую биологическую основу, и на практике ее едва ли можно избежать. Не ужасайтесь моей постановке вопроса. Для исследовательских целей, по-видимому, возможно натянуть на себя маску превосходства, которой мы не обладаем перед лицом действительности. Ответ же будет следующим: потому, что каждый человек имеет право на свою собственную жизнь, потому, что война уничтожает исполненные надежд человеческие жизни, ставит отдельного человека в самое унизительное положение, вынуждает его убивать других людей, чего он не хочет делать, война уничтожает огромные материальные ценности, результаты человеческого труда, да и многое другое. Равно как и то, что война в ее сегодняшнем виде не предоставляет больше возможности осуществить старые героические идеалы, а будущая война вследствие усовершенствования средств разрушения будет означать уничтожение одного или даже обоих противников. Все это правда, и выглядит она столь убедительно, что остается только удивляться, почему военные действия все еще не отброшены с помощью всеобщей человеческой договоренности. Хотя о некоторых из приведенных выше тезисов можно было бы и поспорить. Например, о том, должно или не должно сообщество иметь право на жизнь отдельного человека; о том, что нельзя в одинаковой степени проклинать все виды войн; до тех пор пока на свете есть богачи и отдельные нации, готовые к безоглядному уничтожению других наций, эти другие нации должны быть готовы к вооруженной борьбе. Но мы не хотим останавливаться на этом, поскольку это не относится к дискуссии, в которой вы пригласили меня участвовать. Моя же мысль нацелена на другое: я думаю, мы ненавидим войну потому, что иначе не можем. Мы – пацифисты, мы должны быть ими в силу нашей натуры. И потому нам должно быть легко найти аргументы для оправдания нашей позиции.

Мое утверждение, видимо, требует некоторых объяснений. Я имею в виду следующее: с незапамятных времен человечество включилось в процесс культурного развития. (Я знаю, что многие предпочитают слово «цивилизация».) Этому процессу мы обязаны всем лучшим, что мы создали, равно как и заметной частью того, от чего мы страдаем. Поводы и истоки этого процесса скрыты в темноте, его исход неизвестен, отдельные его черты легко опознаваемы. Возможно, он приведет к угасанию человеческого рода, поскольку он самыми разнообразными способами воздействует на сексуальную функцию и уже сегодня нецивилизованные расы и отсталые слои населения размножаются интенсивнее, чем высокоцивилизованные. Видимо, этот процесс можно сравнивать с процессом приручения некоторых видов животных; вне всякого сомнения, он влечет за собой и изменения в конституции тела; мы все еще не свыклись с мыслью о том, что культурное развитие представляет собой особый органический процесс. Сопутствующие этому культурному процессу изменения психики очевидны и недвусмысленны. Они состоят в прогрессирующем смещении целей влечений и ограничении инстинктивных позывов. Сенсационные наслаждения, доставлявшие радость нашим предкам, стали нам безразличны или даже отвратительны; и если наши этические и эстетические требования к идеалу изменились, то это имеет под собой органические обоснования. Из психологических характерных черт культуры две представляются мне наиважнейшими: усиление интеллекта, который начинает подчинять себе жизнь влечений, и перемещение склонности к агрессии вовнутрь осознающей себя личности со всеми вытекающими отсюда преимуществами и опасностями. Психические установки, на которые настраивает нас культурно-исторический процесс, вступают в самое кричащее противоречие с войной, и уже поэтому мы должны ненавидеть войну, мы просто не можем ее больше выносить, и в данном случае это уже не только интеллектуальное или эмоциональное отталкивание, у нас, пацифистов, война вызывает физическое отвращение, своего рода идиосинкразию в самой крайней форме. И в то же время кажется, что эстетическое безобразие войны подталкивает нас к ненависти почти в такой же степени, как и ее ужасы.

Как долго еще придется нам ждать, пока и другие также станут пацифистами? Этого нельзя предсказать, но, возможно, это не такая уж утопическая надежда, и под воздействием обоих факторов, влияния культуры и оправданного страха перед последствиями будущей войны, еще в обозримое время будет положен конец войнам. На каких путях или окольных дорогах это произойдет, мы не можем пока предвидеть. И все же мы осмеливаемся утверждать: все, что способствует культурному развитию, работает также и против войны.

Я сердечно приветствую вас и прошу прощения, если мои соображения разочаровали вас.

Ваш Зигмунд Фрейд