Тургенев дым содержание. «Роман И. С. Тургенева «Дым. Литературное направление и жанр

И.С. Тургенев не изменил своему литературному призванию и в новом произведении, о котором собираемся говорить. Как прежде в "Рудине", "Дворянском гнезде", "Отцах и детях", так и ныне он выводит перед нами явления и характеры из современной русской жизни, важные не по одному своему психическому или поэтическому значению, но вместе и потому, что они помогают распознать место, где в данную минуту обретается наше общество, и мысль, которою оно занято перед наметкой последующего своего шага. Самая участь нового романа в публике, вероятно, будет походить на участь многих старых произведений Тургенева: понятый одними, как выражение личных антипатий автора к известным людям и партиям, приветствуемый другими, как горькое разоблачение домашних наших язв, - новый роман, по всем вероятиям, скоро перейдет в общественное сознание, как художническая картина, не искавшая ни указать на кого-либо, ни кого-либо оскорблять, еще менее исцелять болезненные организмы, существующие в обществе, а только исполнившие настоящую свою задачу: олицетворить в искусстве известное историческое мгновение, переживаемое обществом. Покуда состоится, однако ж, такой приговор (а он состоялся же по другим произведениям Тургенева, возбуждавшим, в свое время, немалые прения), новый роман нашего автора, конечно, не будет иметь недостатка в укоризнах, упреках и осуждении. Можно уже предвидеть, по некоторым начаткам, самые вины, которые укажутся автору гласно и путем приватного дознания: роман, скажут, наговорил много лишнего на тайные стремления и пожелания некоторых литературных партий наших; роман утаил весьма существенные стороны общего нашего развития; роман не представил нам светлого лица, ни отрадного явления, которые вознаграждали бы нас за муку созерцания его мрачной картины, и, наконец, точка зрения романа противна и недостойна знаменитого писателя, который по милости ее утерял всякую патриотическую стыдливость в своих изображениях. Главные пункты великого процесса, ожидающего, по всем вероятиям, нашего автора, уже помечены и теперь с должной ясностью, но как бы они искусно и тщательно ни были разработаны впоследствии публичными и приватными обвинителями, все-таки останется еще весьма трудный вопрос, грозящий уничтожением всей аргументации преследователей. Им придется отвечать именно на вопрос - слышится ли в романе биение той жизни, которою мы окружены, переливаются ли в нем те самые краски, которые по одиночке поражали на каждом шагу нам собственный глаз, но которых мы собрать в картину никак не могли, не будучи художниками. Нам сдается, что не всякий, даже заклятый противник романа, решится, в виду его, отвечать на вопрос отрицательно; но чего не бывает на свете? Может найтись толпа, готовая и на этот смелый шаг, особенно, если она будет состоять из людей, не получивших литературного образования, с одной стороны, и из таких, с другой, которые судят о достоинстве произведения по глубине "всемирной скорби" - Weltschmerz - встречаемой у действующих лиц с самого появления их на свет, и по жгучести "всемирной иронии" - Weltironie - на какую они способны. Ничего не будет удивительного, если отрицание подобного рода прошумит и в каком-нибудь уголке журнального мира; но для нас, по крайней мере, не подлежит никакому сомнению, что произведение Тургенева, еще до окончания любопытного процесса, превратится для большинства читающей и образованной публики, как именно это и случилось с романом "Отцы и дети" - в исторический документ, свидетельствующий о современной нам эпохе столько же, сколько и всякие другие, официальные и неофициальные документы, нам доселе известные. С этой точки зрения мы и намерены разобрать повесть "Дым", прибавив ко всему сказанному, что она имеет значение весьма серьезного документа еще и по другому качеству, кроме живописи нравов и понятий, а именно, по необычайной искренности своего изложения, по характеру душевной исповеди и твердого убеждения, который сообщен ей автором. Такие документы особенно ценны для исследователей известных эпох и культуры. Уже вскоре после появления романа в печати замечено было, что часть его, посвященная анализу русских направлений, изображению нравов, характеристике лиц и партий, желающих дать свою окраску, сообщить свой дух всему строю насущной нашей жизни, написана бойчее, резче, энергичнее, чем все, что в этом роде написано доселе Тургеневым. Он так приучил читателей к тонким чертам, мягким очеркам, к лукавой и веселой шутке, когда ему приходилось смеяться над людьми, к изящному выбору подробностей, когда он рисовал их нравственную пустоту, что многие не узнали любимого своего автора в нынешнем сатирике и писателе, высказывающем все свои впечатления прямо и начистоту. Некоторые даже спрашивали: что с ним сделалось? - С ним ничего не сделалось, кроме того, что на него снизошла минута, часто являющаяся в жизни замечательных общественных деятелей, когда потребность быть искренним и откровенным превозмогает у них все другие соображения. Такие минуты хорошо знакомы были Пушкину, Гоголю, Руссо, Гёте и многим другим писателям, и приход их обыкновенно совпадает еще с каким-либо более или менее важным событием внутренней жизни тех лиц. Относительно Тургенева следует прибавить, что к такой внутренней, субъективной правдивости мысли и речи призывало уже его, кроме многого другого, и самое положение дел и умов в России. Никогда еще, может быть, не чувствовалась у нас так полно и сознательно крайняя необходимость для каждого человека, уважающего свое дело и призвание, занять то самое место, которое, в ряду других, он должен занять. Тургенев только подчинился условиям своего времени, когда выбрал себе "место", обнаруживающее его нравственные влечения, и сделал притом свой выбор прямо, откровенно, без наглости вызова и без низости лицемерных оговорок. То, что некоторые расположены считать у него непривычным и отчасти непристойным хлопаньем сатирического бича, есть не более, как его расчет с своим прошлым; то, что иным кажется нападками, личностями, даже пасквилями, есть не более, как старая, давно сделанная поверка зрелища, которого он долго сам был свидетелем. Тургенев в новом романе сводит правдивый итог впечатлений за последнее время своей многосторонней жизни, и мы думаем, что после этой работы образ его нисколько не уступит в нравственном значении тому симпатическому образу, который сложился в большинстве публики на основании прежних его произведений. Если вспомнить, что в некоторых случаях он отступился, ради истины, от обычных художнических приемов своих, на успех которых всегда мог положиться, то уважение наше к новому проявлению его деятельности должно еще увеличиться. Единственно из потребности выразить вполне свое мнение решился он осветить яркими, скажем, багровыми полосами света, грубо и прямо кинутыми на уродливую сторону выводимых лиц, - некоторые сцены своего романа, которые мог бы легко окаймит полупрозрачной атмосферой, поглощающей добрую часть настоящего выражения физиономии. Свидетелями его новой "манеры" остаются знаменитая сцена пикника на террасе Баденского замка, вечер у Ратмировой, заседание у Губарева и проч. Все это написано им непосредственно с натуры, как случалось ему писать прежде только в виде исключения. Он понасиловал обычные свойства своего таланта для того, чтоб сознательно не упустить резкие черты жизненной правды, как она ему представилась. Критика ли, общество ли не заметят этого явления? Но искренности еще мало для писателя. Это не такой флаг, который во всяком случае покрывал бы товар или упрочивал ему верный сбыт. Как ни почтенно это качество само по себе, все его нравственное значение зависит от того, что оно служит проводником. Достоинство и важность содержания - вот что требуется еще от искренности. Посмотрим же, что говорит нам у Тургенева поэтическая завязка романа, обработанная везде, где являются человеческие сердца, человеческие страсти и душевная борьба, совершенно иначе, чем полемическая сторона повести, а именно - с неимоверной тониной анализа, с жаром и вниманием юношеского пера, и что говорит само созерцание романа, представителем которого служит второстепенное лицо, некто Потугин, играющий тут роль древнего хора и, подобно ему, ведущий речь отчасти за себя, весьма часто за автора и постоянно, неуклонно за литературную партию, олицетворением которой он и должен считаться? Потугин - представитель известного созерцания, Потугин - олицетворение литературной партии! Да как же это может статься? Посмотрите - есть ли в нем что-либо отвечающее понятию о главе и руководителе школы или какого-либо распространенного учения? Где же у него величие представителя; самоуверенность наставника, всеми признанного, наслаждение самим собой, как это бывает у людей, вознесенных над собратами? Разве мы не видим, что это робкий, сосредоточенный в себе полусеминарист, полуразночинец, который большею частью скромно молчит, а вступая в разговор с другими, страшно конфузится при начале? Нам знакома отчасти и его жизнь. Он дозволил себе однажды поползновение - правда, также робко, застенчиво, как все, что он делает, - возвести из низменной сферы, где он влачит свое существование, молящие глаза кверху и поместить самое глубокое чувство своего сердца на голову высоко стоявшей над ним женщины. Что же вышло? Он платится за одно это поползновение годами покорных и неоцененных услуг, целым рядом безропотных, молчаливых и нескончаемых жертв. Какой же представитель, что в нем напоминает "вождя оппозиции" или "премьера" господствующей партии, и как мог Тургенев именно в уста подобного человека сложить все самые меткие, бойкие, горячие сатирические выходки, часть которых, может быть, и не износится никогда пациентами, их вызвавшими? Поступив таким образом, Тургенев, однако ж, по нашему мнению, обнаружил именно весь художнический свой инстинкт. Потугин - отчаянный "западник", продолжающий лучшие предания нашей литературы 40-х годов. Он делает это в эпоху реакции против них, в то время, когда люди озлобились против вековечного, нескончаемого учения, на которое присуждались этой литературой, и против послушничества, неизбежно с ним сопряженного. Носить одно прозвание ученика европейской жизни и цивилизации всю жизнь, на бессрочное и неопределенное время, сделалось уже невмоготу русскому образованному миру. Неодолимая жажда повышения, выхода в иное, более высшее и почетное звание, на каких бы то ни было основаниях и резонах, почувствовалась всем обществом сразу. Движение имело, как всякое социальное движение, свою законную причину и свою долю необходимости. Оно было вызвано отчасти надменностью, нестерпимым самохвальством ближайших наших учителей из немецкой братии, которая и не скрывала своего презрения к обществу, опекаемому им на всех пунктах. Сюда присоединилось еще и влияние кровной ненависти Европы к государству, которое никогда не жило с ней общей жизнью, вошло, как проходимец, в ее состав, помимо ее воли и гаданий, и располагает остаться на своем месте, не слушая ругательств и проклятий. Потугин умалчивает о всех этих вызывающих причинах, обращая только внимание на полученные результаты движения. Скромность во всяком случае не похвальная, но представители партий всегда так делают. О праве их так делать мы скажем несколько слов впоследствии. Может быть, Потугин даже неясно и сознает прямые источники свершившегося переворота: они заслонены для него последующим развитием дела. Он ясно видит только, что ученики, восставшие против своих менторов, у них же и выучились настоящим приемам восстания - низвержению мешающих почему-либо авторитетов, искусной диалектике, логическому анализу и полемике. Перед ним также проходили и те формулы, которые торжествующее восстание, уже уверенное в своем успехе, придумывало одну задругою, как оправдание поднятого ею знамени и как доказательство своей способности заменить обветшалые теории прежних учителей общества свежими и новыми положениями. Первоначально формулы эти носили все признаки поспешности: они были отчасти материального, отчасти сентиментального содержания и скоро пали, покинутые всеми. Трудно было и сохраниться положениям, например, вроде: "мы всех шапками закидаем", "земля наша обильна, и потому мы ни в ком и ни в чем не нуждаемся", или, наконец, такому афоризму: "история наша написана не кровью людской, как другие, а слезами народа, и мы заслуживаем быть учителями человечества по смирению, терпению и выносливости, которые отличают наше племя". Афоризмами подобного рода, теперь уже окончательно преданными забвению, пробавляются еще некоторые из прежних бойцов, оставшихся на арене, состарившихся и повторяющих эффектную тему своей молодости, но влияния они не имеют никакого. Гораздо более посчастливилось другой формуле, найденной тоже в жару поголовного восстания на европейское влияние. Ее можно выразить в следующих словах: "В русском народе заключается такое богатство духа и разума, что от него и должно ожидать оснований, на которых следует утвердить просвещение вообще: тот только и достоин носить звание учителя, кто чувствует в самом себе мудрость народа и способен сообщить некоторые черты ее". На этом афоризме Потугин и остановился: с ним только и воюет. Для того, чтоб несколько оправдать или, лучше, - пояснить его злобную речь, вспомним, что вскоре после обретения вышеупомянутой формулы произошло торжество неописанное, баснословное, устроилось пирование общее, шум которого продолжается доселе, да и не скоро еще кончится. С тех пор люди европейской школы и европейских воззрений, хотя бы они всеми силами души отвергали наглость иноземного господства над русским обществом, под предлогом науки, хотя бы горячо любили тот самый народ, во имя которого раздавались многочисленные "отлучения" - все эти люди, говорим, были отодвинуты на задний план. Шум торжества, праздновавшего восстановление - resorgimento - "народного духа", заглушал все их слова, оправдывания и предостережения. Напрасно утверждали они, что приемы для воспитания и получения плодов цивилизации одни и те же у всех европейских народов: им отвечали, что только Фамусов умел принанять для своей дочери вторую мать в m-me Розье, но что образование и способы образования народ, имеющий целые века своей обычной культуры, создает сам или, по крайней мере, призван создать. "Западники" умолкли и разошлись по сторонам; партия была рассеяна; члены ее, очутившиеся на различных поприщах общественной деятельности, принялись, по мере сил и по мере способов, представленных им, работать на пользу просвещения и развития в отечестве. Влияние их чувствовалось везде, самих их не было видно: они отказались от шума и от имени. Какая же была возможность автору выбрать эффективного представителя для разбитой партии? Где бы он нашел в ней блестящего "реномиста", как величают немцы человека, живущего рукоплесканиями и способного собирать вокруг себя толпу поклонников с грохотом, треском и овациями; где бы он взял в уничтоженной партии ту смесь непогрешимости патентованного муллы, толкующего закон хитрости, диалектика, сбивающего с толку своих противников, и искусного дипломата, вывертывающегося из всех затруднений - которую торжествующие литературные кружки любят осуществлять в своих представителях? Ему оставалось заявить, при посредстве искусства, что основная мысль европофилов нисколько не умерла на Руси, но что она живет преимущественно в мыслящих людях, много видевших на своем веку, сильно испытанных жизнью, богатых опытом и наблюдением. И вот каким образом случилось, что представителем некогда знаменитого кружка западников явился, после Белинского и Грановского, скромный, безвестный, ничем себя не заявивший, но глубоко убежденный полусеминарист и полуразночинец. Пойдем навстречу вопросов, возникающих отовсюду по поводу романа. Зачем было Тургеневу поднимать старый спор, кончившийся благополучно, хотя и очень недавно - со времени редакционных комиссий, если не ошибаемся, - полным примирением обеих партий, к великому удовольствию образованной публики. Известно, что торжествующая сторона с тех пор признала возможным допустить необходимость примирения "народной мудрости" с европейским смыслом и общечеловеческими началами, а бывшие противники ее, взамен этой любезности, признали настоятельную потребность совещаться во многих случаях с привычками, убеждениями и представлениями народных масс. Чего же лучше желать? Если от времени до времени и являются у нас отголоски прошлой, еще недавней борьбы, если там и сям какой-нибудь ревнитель народности бросит грязью в почтенное имя уже замолкшего деятеля западной партии, если, наоборот, какой-либо неумеренный "западник" разразится внезапно хулою на светлые личности, дорогие не одному кругу из знакомых и друзей - то это ничего не доказывает. Генеральная баталия уже кончилась на всех пунктах; досадные перестрелки, нарушающие общее затишье, исходят из прежних сорвиголов, которых годы не могли укротить, и которые продолжают, не будучи в состоянии успокоиться, обмениваться ударами уже от одного своего имени и на свой страх. Так зачем же было - повторяем вопрос - воскрешать в романе 1867 года дух, приемы, сущность полемики 40-х годов и снова начинать битву, но теперь уже перед пустыми лагерями и с двойной опасностью: во-первых, прослыть врагом спокойствия и порядка, с таким трудом водворенных, а во-вторых, иметь подобие писателя, подогревающего свое произведение едкими воспоминаниями прошлого - на манер наших романистов и драматургов, обращающихся за тем же к упраздненному крепостному праву? Мы позволяем себе, однако ж, думать совсем наоборот, что настояла полная, совершенная необходимость поднять снова старый, забытый спор, и что Тургенев, выдвинув его теперь вперед при самом начале романа, как будто он никогда не разрешался или разрешился преждевременно, тем самым показал глубокое понимание, верное художническое чутье современных задач. Потугин, в одну из минут своего злобного вдохновения, объявил, что он тогда только признает за русским обществом способность к творчеству и самодеятельности, когда оно изобретет зерносушилку, совершенно необходимую ему и ненужную в Европе. Но что это за вызов? Пишущий эти строки сам видел на Волге образец доморощенной зерносушилки, который, правду сказать, имел еще довольно аляповатый вид, но с годами и опытом, вероятно, получил более стройную форму и все нужные качества для исполнения своего предназначения. Нет ничего мудреного русскому человеку выдумать зерносушилку, особенно с помощью американских образцов того же инструмента. Зерносушилка будет нами сочинена, без участия Европы - в том нет сомнения: не труднее же она коноводки, амосовских печей и прочего, что русский человек сочинил вполне уединенно и независимо. Напрасно Потугин и не предложил других условий для своего публичного покаяния и не сделал, например, вызова русскому образованному обществу сочинить, без содействия европейской цивилизации, что-либо похожее на публичные и домашние нравы, т.е. что-либо, заслуживающее названия нравов в человеческом смысле. Он мог бы также задать и другую тему обществу, например, изобресть, без употребления в дело европейской мысли и европейского развития, что-либо похожее на жизненные руководящие идеалы личного и семейного существования, которые достойны были бы признания и, в то же время, способными оказались устроить разумно внутренний быт людей, склад их мыслей и самый способ выражения - язык их сношений между собою. Если бы приобретение всего этого зависело от восторженного и - прибавим - вполне законного поклонения доблестям избранных русских людей, которые засвидетельствованы историей, или от невольного удивления к силе народного дара, создавшего громадное государство, имеющее не менее громадную будущность перед собой, или от поразительных примеров деятельной жизни нашего великого племени, верующего в себя и никогда не унывающего, - то зачатки достойных нравов и благородных жизненных идеалов оказались бы повсеместно. Но именно очевидное, изумляющее отсутствие тех и других, за малым исключением, почти во всех слоях общества, во всех обычных отправлениях, публичной жизни нашей, даже иногда в лицах, одушевленных горячим желанием добра, и в таких, которые, по-видимому, обладают высоким светским образованием - ясно свидетельствует, что обыкновенных нынешних уроков наших нам еще мало, и что мы лишены какого-то весьма важного двигателя развития и образованности. Когда роман Тургенева представляет нам живые образцы некоторых существующих теперь нравов и понятий на Руси, он обнаруживает только пустоту, оставленную между нами и этим отсутствующим двигателем. Значение его особенно понижается после рассказа о том, как выразилась чистая самодеятельность русской жизни и, вдобавок, на высших ее ступенях! С одной стороны, это великолепный Губарев со своей командой из нигилистов и социалистов низшего порядка; с другой - "благоухающий" генерал Ратмиров со своими сослуживцами и ровесниками, готовыми ринуться на все уже существующие завоевания фажданственности и порядка. Каковы они с виду и в своих беседах, читатель может увидеть в создании Тургенева. Картина, им написанная, становится еще мрачнее при мысли, что обе партии стараются, каждая с своей стороны, овладеть влиянием, получить мысль и нравственное воспитание общества в свое распоряжение, и что между ними обеими ничего нет, кроме кликов празднества, все еще продолжающегося, по случаю победы "народного духа" над его отрицателями. Можно попытаться, однако ж, взять Потугина с другой стороны и ослабить его желчную аргументацию, показав, что, в сущности, она не имеет цели и направлена на борьбу с призраками. Потугин стоит за сближение с Европой, а кто же не видит, что наше сближение с Европой только увеличилось за последнее время, что мы никогда не переставали изучать все ее распорядки, а теперь более, чем когда-либо. Проповедуя необходимость общения с ней в духе и разуме, Потугин, по французской пословице, занимается ломанием отворенной двери. Мы по уши стоим в европейской цивилизации! Разве не ей приписывали у нас появление самого нигилизма, хотя Европа ни в каком случае отвечать за него не сможет, так как он есть собственно произведение невежественных отношений к ее серьезным социальным учениям и весьма солидному реалистическому направлению в науках. Но, кроме того, чего мы не перенимали и не перенимаем у нее доселе? Разве не переводим мы и не издаем каждый день произведений ее знаменитых мыслителей, ученых, моралистов и проч., что дает нам возможность наслаждаться всеми их положениями и страстно принимать их к сердцу? Переходя к низшему порядку явлений, спрашиваем: есть ли в Европе какое-нибудь общественное увеселение, какая-нибудь народившаяся молва, какая-нибудь светлая идея, хоть,- например, идея о вводе героинь demi-mond"a (полусвет (фр.)) в жизнь высших и средних кругов общества, - которые не нашли бы тотчас отголоска и повторения на нашей почве? С достоверностью можно сказать, что нет меры, выдуманной на западе для устройства толпы по известному порядку и на известный образец, нет бойкой статьи и искусной ораторской речи, закрепляющих что-либо в готовую форму, с которых, при самом их появлении, не были бы сняты у нас верные списки для домашнего употребления, при случае. Можно идти и еще далее в вопросах. Трудно сомневаться, например, в том, чтоб успех какого-либо предприимчивого человека во Франции или где в другом месте, смело расталкивающего людей кругом себя и опрокидывающего, для достижения одних собственных целей, все их верования, лучшие надежды и стремления, - не заставлял некоторые головы мечтать и здесь о таком же успехе. Наконец, тесный, неразрывный союз наш с Европой подтверждается и явлениями, в высшей степени необычайными. Разве мы не знаем людей, до того породнившихся со всеми взглядами соседнего нам Запада, что они его глазами смотрят и на Россию, осуждая ее усилия к сохранению себя в целости и единстве, потому что и сосед не одобряет этих усилий, не считает нужными мер, принимаемых для возвышения и укрепления русской национальности, потому что и сосед не считает их особенно полезными и желательными. Какого же большего сближения с Европой нужно Потугину, и с чего дозволил ему почтенный автор, создавший этот замечательный тип, распространяться о необходимости любовных отношений к Западу, когда они уже достигают иногда степени, близкой к самозабвению и экстазу, и подчас напоминают детскую игру "в гуси-летели", когда ребенок, повторяя движения руки своего партнера, поднимает палец даже и на его слова: "собаки летели"!? Да, мы находим, что Литвинов слабо отвечал Потугину, когда, в видах охлаждения его восторга к иноземным чудесам развития и к материалам для нашего подражания, существующим в Европе, указал ему только на игорные дома и на толпу кокодесок, французских остроумцев и наших князей и дворян, их окружающую. Благодаря слабости возражений, можно подумать, будто Литвинов считает игорные дома единственным пятном Европы: отсюда такой вывод, что если Пруссия и Бельгия согласятся, например, закрыть их на своих территориях, то никакого пятна на Европе уже не останется более. Нет, у ней есть пятна покрупнее, и притом такие, которые служат признаками серьезных болезней, и от которых она силится освободиться со всеми муками страдающего организма. Но, может статься, - и это всего вернее, - что Литвинов, предлагая слабое свое вознаграждение, невольно чувствовал, что собеседник его говорит не о той Европе, которой мы подражаем, а о той, которую мало видим и почти не знаем. Боже мой! Какая же это малоизвестная нам Европа, нам, исколесившим ее во всех направлениях и изучившим ее более своей родины? Да вот та самая, на которую автор романа только и указывает своим читателям через посредство Потугина. Отличие ее от видимой нами Европы состоит в том, что, посреди множества отрицательных, часто возмутительных явлений своего быта, иногда под гнетом грубого давления материальной силы, еще далеко не устроенной ею, иногда в пылу национальных увлечений, подвигающих ее на вопиющие несправедливости, - она занята устройством человеческой личности, ближайшей среды, ее окружающей, и возвышением духовной природы человека вообще. Нашим туристам по Европе (да и одним ли туристам?) кажется, что знаменитые ее университеты, богатейшая литература и музеи, сохраняющие гениальные произведения искусств, направлены к тому, чтобы украшать жизнь, и без того достаточно красивую, избранных классов, или производить как можно более ораторов, депутатов, профессоров, ученых и писателей, между тем как они служат орудием у той малоизвестной нам Европы, о которой говорим, - поднять мысль самого последнего человека в государстве. Генрих IV, по свидетельству, впрочем, крайне подозрительному своих современников, определял назначение внутренней и внешней политики Франции единственно целью - доставить каждому из его подданных возможность иметь по праздникам "курицу" на своем столе. С тех пор, кроме этой "курицы", вошедшей из программы всех партий и всех европейских правительств, малоизвестная нам Европа нашла и другое назначение для политики государств. Главной ее задачей она поставляет точное, общедоступное определение идей нравственности, добра и красоты, и такое распространение их, которое помогло бы самому скромному и темному существованию выйти из сферы животных инстинктов, воспитать в себе чувства справедливости, благорасположения и сострадания к другим, понять важность разумных отношений между людьми и, наконец, получить способность к прозрению идеалов единичного, семейного и общественного существования. Последняя часть задачи, не во гнев будь сказано нашим реалистам, считается при этом и самой важной, существенной ее частью. Насколько успела эта вполовину скрытая от нас Европа - осуществить свою неписаную, нигде не заявленную, но, тем не менее, страстно исполняемую программу - составляет опять другой вопрос, хотя признаки таинственной работы, ею проводимой, обнаруживаются уже и для глаз, мало различающих предметы, которые им сначала не указаны. Появление у нас таких энтузиастов иноземщины, как Потугин, объясняется именно тем, что они успели прозреть эту, а не другую какую-либо Европу; да под ее же влиянием написан и разбираемый нами роман, чем достаточным подтверждением служит история Ирины Ратмировой и Литвинова, вся направленная к тому, чтобы показать, как складывается жизнь, даже на высших ступенях общества, если она лишена прозрения и творчества идеалов и их поддержки. На этой истории мы теперь и остановимся. Это весьма любопытная и поучительная история Прежде всего выступает в ней вперед одно из самых зрелых созданий Тургенева, образ героини любовного романа, ею же и завязанного, Ирины Ратмировой. Что это за женщина? Трудно себе представить более скудный запас предметов для мышления в образованной женщине, при более благородной натуре и при более ослепительных качествах тела. Зато Ирина и опирается единственно на свой смелый, честный и откровенный характер, который, однако ж, не может дать ей, несмотря на все благороднейшие порывы ее души, ничего, кроме сознания своего превосходства перед другими, да пустых наслаждений гордости и мести. Большая часть прежних героинь Тургенева были, по-своему, мыслящие головы (вспомним Асю, Лизу "Дворянского гнезда"), даже глубоко мыслящие головы, и читатели, конечно, не забыли того обаяния, которое они производили вообще на публику, благодаря столько же их женственной грации, сколько и выражению своеобычной идеи, игравшей на их физиономиях. Последней черты мы именно и не можем уловить в образе Ирины. Она осталась такой, какой вышла из рук благодатной природы, показавшей к ней истинно материнскую щедрость: ни семья, ни общество, ни жизнь ничего ей не дали сверх того, и сама она ничего не приобрела. Редко случалось нам в литературе нашей встречать такое поразительной изображение томлений одного страстного сердца по какой-то лучшей жизни, к которой, однако ж, оно совершенно неспособно. Не пожалел же автор и труда для того, чтоб достойным образом обрисовать этот тип с двойным его характером, способным дать высокое понятие о природных, естественных силах почвы, его породившей, и в то же время обнаружить всю беспомощность ее образования и недостаток воздуха для самого существования подобных типов. Ирина презирает и ненавидит окружающий ее мир, который вознес ее, однако ж, на высшую ступень благосостояния, почестей и довольства. Никакой благодарности она не чувствует к нему, и по одной причине. Он нем и молчалив перед нею, как могила. Чем более дает он ей из того, что только может дать, - средств, денег, комфорта, тем настоятельнее становятся ее требования, взятые из другого порядка идей, и на которые окружающий ее мир может отвечать только вопросом: "да чего же ей надобно еще?" И вопрос этот, во всей его оскорбительной наглости, именно и предлагается ей постоянно, ежедневно, немым, но несомненным образом, всеми ее окружающими. У них нет средств представить себе даже мысленно ее положение. Душевный голод, ее поедающий, кажется им просто темной, загадочной болезнью женского организма; но для Ирины муки этой болезни тем ощутительнее, что она ясно сознает - почти физически чувствует в себе присутствие всех качеств ума и сердца, которые обыкновенно спасают от нее людей. Неожиданная встреча в Бадене с Литвиновым, прежним своим женихом, давно покинутым ею, сразу возбуждает в ней предчувствие, что в этом случайном обстоятельстве заключается для нее единственный последний исход из того состояния духовного сиротства, в котором она находится. С невыразимой нежностью прильнула она к воображаемому своему спасителю, Литвинову, и в награду за первое слово сочувствия, за один призрак настоящей, полной жизни, за одно обладание человеческим обликом, от которого она уже отвыкла, Ирина отдается ему вся, со своей честью, со своим именем и со своей будущностью. Но сделав это, она останавливается. Литвинов, пожертвовавший ей невестой и целым, уже определенным строем жизни, продолжает опрометчивую свою игру и требует у нее разрыва с миром, бегства и вечных связей с собой. Разница между ними обнаруживается тотчас: покуда он бродит во тьме, она уже умеет трезво распознать, сквозь весь чад и облако неподдельной страсти, голую истину: ей невозможно покинуть места, к которому она прикована всеми своими привычками; она способна пожертвовать жизнью, оказать примеры героической решимости, бороться с судьбой до последнего издыхания, но только на своем, на одном - презираемом месте - и нигде более! На что же сводятся после того сношения Ирины с Литвиновым? Она прямо высказала свой взгляд на них, ужаснувший Литвинова, когда предложила ему остаться другом ее сердца без дальнейших условий. Спрашивается: какую же помощь, в конце концов, оказывают Ирине все силы, способности и преимущества, которыми осыпала ее природа без расчета и бережливости? Дело в том, что как бы ни велики были дары природы, всегда отыщутся в нравственном существе человека сторонние и темные уголки, куда не запала ни одна крупинка этих даров. Все такие закоулки внутреннего нашего мира уже очищаются мыслью, веянием идей, существующих в обществе, собственною работою человека над собой. Самыми великими целителями этих душевных тайных недугов признаны повсеместно жизненные идеалы. Где их нет, где они не могут народиться, где вместо них или под их именем являются уродливые исчадия испорченной и сластолюбивой фантазии - там нет и светлых личностей. Спасение человека зависти от них. Ирина представляет реальный пример благородной натуры, лишенной даже предчувствия той единственной силы, которая могла бы дать содержание ее жизни. Она вся состоит из стремлений, чаяний и прозрений, которые никак не могут сложиться в мысль и правило. По милости этого отсутствия жизненного идеала она лишена и всякого оружия для борьбы с собой, хотя необычайная зоркость сознания и совести, отличающая ее, помогает ей ясно видеть всю нравственную свою беспомощность. Таким образом, несмотря на все богатства своего сердца и своей природы вообще, она ничем не связана с душевным миром. Самый простой, скромный, незатейливый жизненный идеал помог бы ей освободиться, по крайней мере, от слепой привязанности к внешним изысканным формам существования, чего она теперь не в состоянии сделать при всем своем уме и характере. Нельзя забыть одной сцены романа, когда перед первым своим выездом на бал в Москве, решившим ее судьбу, Ирина берется за конец ветки, украшавшей ее молодую голову; и ждет только слова Литвинова, чтоб сорвать ее и отказаться от вечера. В эту минуту она лучше своего пламенного обожателя, тогда еще студента, прозревала будущность и чувствовала, что делает выбор, между простой жизнью, озаряемой любовью и мыслью, и жизнью в шуме и блеске пустых призраков; но Литвинов не сказал ожидаемого слова, и она ринулась в поток, который принес ее в объятия Ратмирова. Этой превосходной сцене можно противопоставить только другую в конце романа, когда спустя несколько лет и перед тем же Литвиновым, успевшим поумнеть с тех пор, но все еще много уступающим ей в понимании вещей и положения, Ирина плачет искренними слезами любви, раздирая и топча ногами великолепные кружева, с которыми, однако ж, расстаться не может. Имей эта женщина возможность обрести с какой-либо стороны светлое представление жизни, руководящий и обязательный нравственный идеал, она, может быть, не сделалась бы непременно Литвиновой, но не была бы и Ратмировой, а главное, не прошла бы всего того, что ей пришлось пройти! После всего сказанного рождается, сам собою, вопрос - откуда же берет Ирина ту власть над людьми, то неодолимое обаяние, которое захватило Литвинова тотчас, как он подпал снова под действие этой чарующей силы, которое разбило в прах все его мудрые предначертания, и не только разбило их, но заставило его изменить еще самым священным обязанностям, превратило его почти в лжеца и обманщика. Вместе с Литвиновым, конечно, только без горестных последствий, им испытанных, - обаянию этому невольно подчиняется и сам читатель романа. Одна красота, как бы превосходна ни была она изображена писателем, не имеет средств согласить все мнения и сообщить всем, или, по крайней мере, значительному большинству читателей одно и то же ощущение, потому что понимание и представление физической красоты разнообразны до бесконечности. В Ирине подчиняющее начало есть дух независимый, который отвечает протестом и горьким обличием на то, чему она сама уже покорилась; это неумолкаемый гнев благородного сердца против пошлости и ничтожества, часто обращенный на себя, не заговариваемый ни лестью, ни подкупом, ни коварными оправданиями самолюбия. Приближаясь к Ирине, люди испытывают такое же чувство, как при встрече с опасностью. От этого чувства не был свободен и Литвинов, завязывая с ней вторичное знакомство, как никогда не был свободен от него и муж ее. Вообще, надо сказать, что все создание этого образа изумительно по своей целостности: нигде нельзя найти в нем спайки, которая указала бы место, где произошло механическое сближение двойного характера, его отличающего. Процесс его создания напоминает почти химический процесс, когда из соединения различных минералов получается как бы новый, самостоятельный минерал. Тайна такого производства образов уже утеряна с Пушкина и его школы, последним представителем которой остается, вместе с И.А Гончаровым, и автор романа. Как бы то ни было, но Ирина, благодаря художническому воспроизведению типа, выражает уже не одно какое-либо частное лицо, выхваченное из жизни, говорит не за себя только, но делается выражением и олицетворением целого строя жизни в известном отделе общества. Не менее важен и любопытен, в смысле изъяснения некоторых сторон современной нашей истории, и характер Литвинова. К нему одному Ирина подошла простой, любящей, отчасти даже молящей женщиной, и этого было довольно, чтобы раскрыть прежние раны его сердца. Да это еще бы ничего. Приближение ее достаточно было, чтобы уничтожить все здоровые жизненные начала и правила, выработанные им с таким трудом дома и за границей. Он мгновенно сделался тем, чем мы его видим. Очевидно - честный, строгий к себе и размышляющий Литвинов принадлежит к числу русских людей, которых всегда можно застать врасплох. Воспоминание о первой любви еще плохо объясняет в нем ту невыразимую степень увлечения, какой он поддался: все-таки по ней прошел уже долгий промежуток времени, занятый серьезным трудом, что должно было умерить ее ход. Ничего этого не случилось, и нам остается предполагать в увлечении Литвинова, сразу достигающей последних границ возможного, какое-либо особенное психическое свойство, общее ему со многими из его соотечественников. В самом деле, герой этот напоминает нам тех спокойных, часто весьма здравомыслящих наших людей, которые необъяснимым образом оказываются замешанными в планы и предприятия, противоречащие их настоящему характеру, образу мыслей и привычкам суждения. Сколько таких примеров непонятного, противоестественного увлечения представила нам современная наша история за последнее время! Раз обнаружившееся или возникшее чувство любви ведет Литвинова по первому призыву мимо всех существующих дорог. Он должен достигнуть геркулесовых столбов нелепости (бегство с Ириной в Италию, без всякой материальной возможности к тому), прежде чем остановился, да и то не он останавливается, а его покидает в последний час сама Ирина, как было сказано. Можно было бы объяснить его поведение слепой страстью, но и слепая страсть имеет еще свою логику, свое представление лучшего исхода для себя. В Литвинове это уже не просто слепая страсть, а с примесью психического порока, свойственного нашему "образованному миру". Раз попав на стезю безумия, Литвинов должен изжить безумие до конца Прежде чем он увидит перед собой зияющую пустоту, предел всякого реального существования и всякой возможности жизни - лихорадка его не покидает. Только тогда он падает и исцеляется. Что касается до нравственной сущности этого лица, помимо черты, упоминаемой нами, то все соображения о его "индифферентизме", о неприличной воздержанности его слова при встрече с противными ему мнениями и делами, и прочее в том же роде, кажутся нам лишенными достаточных оснований. Литвинов - просто зритель в комедии, разыгрываемой губаревской и ратмировской партией в Бадене. У него есть свое важное дело, как ему кажется, а у кого есть что-либо похожее на дело, тот неохотно расточает себя и свою мысль по сторонам и на побочные дела. Он сосредоточен в себе и молчалив, как человек, имеющий свой запас наблюдений и свою ношу материалов опыта и науки, которые нужно еще поместить достойным образом. В таком настроении он слушает и горячую речь Потугина. Автор романа, очевидно, имел в виду представить знакомое нам лицо, русского человека, приготовляющегося к какой-то задаче, по-видимому, весьма твердо намеченной им для себя, который приобрел даже все внешние очертания серьезного и порядочного человека, достигнув уже и понимания условий дельного существования на земле. С обычным своим тактом автор не говориттолько, что выйдет из всего этого добра. Он ограничивается указанием в Литвинове человека, так сказать, разнородных возможностей и совсем умалчивает о его верованиях, политических убеждениях и проч., потому что все это должно развиться у него с началом жизненного труда, когда только и развиваются все верования и убеждения, достойные внимания. А затем автор рассказывает нам печальную историю погибели, или, по крайней мере, остановки дальнейшего развития своего героя. В самую последнюю минуту - в двенадцатый час - долгого европейского искуса, пройденного Литвиновым, он забывает все, к чему готовился, поворачивает совсем в другую сторону и уносится за тридевять земель от всех своих целей и намерений. Это ли наговор и напраслина, взведенная на русский быт, да еще эпохи 1862 года, и за это ли необходимо нужно мстить Литвинову унижением, преследованием и нареканиями? Так намечены характеры главных действующих лиц романа, и между этими-то характерами завязывается драма, перипетии которой прослежены автором с подробностью и художнической выдержкой, вынуждающими признание у самых строгих его судей. Ирина Ратмирова и Литвинов идут друг на друга не просто быстрыми шагами: это каждый раз смертельные встречи, оставляющие после себя изумление с обеих сторон и вопрос - какая сила выносит их из беды? И несмотря на это, несмотря на самые решительные доказательства взаимной страсти, сойтись действительно друг с другом они не могут. Автор не пропустил без внимания ни одной из тех нравственных препон, которые образуют бездну между ними, и картина их бесплодных усилий к настоящему сближению, помимо разделяющей их бездны, выходит у него так жизненна и верна, что неразрешимый вопрос, составляюший ее содержание, волнует читателя, как будто он был его собственный. Когда не удались им все попытки отыскать связь, которая не уничтожала бы возможности существования для одного из них, или не приводила к верной гибели обоих, - они, измученные и полуживые, расходятся в разные стороны, и каждое лицо возвращается опять в свою сферу, откуда недавно вынес его слепой случай. Море, кипевшее так бурно сейчас, затягивается снова невозмутимой тишиной. Никаких признаков или остатков кораблекрушения на нем не видно. В голову приходит мысль - да полно, и было ли тут что-либо похожее на крушение?! Роман кончился, достигнув все своих целей. Перенесите историю, рассказанную им, из любовной сферы в другую общественную сферу - это будет история множества явлений социального порядка, происходивших на наших глазах, история проектов, предприятий, начинаний, родившихся из тех же побуждений и случайностей, которые управляли Ириной и Литвиновым, представлявших такую же незаконную помесь, ряд таких же усилий до чего-либо договориться, и также разлетевшихся "дымом", при первых попытках их осуществления. Но мы не можем расстаться с романом, не сказав еще одного и последнего слова. Из всех суждений, возникших по поводу "Дыма", наибольшего внимания заслуживает то, которое называет роман не вполне справедливым. В основание этого мнения положены следующие соображения. Автор, взявшийся за изображение нравственного быта нашего, представляет одну только сторону его, менее важную, и забыл о другой, существенной стороне его, которая одна только надлежащим образом его и выражает. Пускай не отговаривается он тем, что имел в виду положение дел и умов в 1862 году, когда много задач, теперь приводимых в исполнение ею, еще не стояли не очереди. Понимание этой серьезной стороны общественного быта нашего должно было все-таки сказаться в духе и настроении романа, но оно там на сказалось. Роман несправедлив и потому, что в своей характеристике лиц и партий умалчивает о важных заслугах обществу, сделанных некоторыми из них, и поддается искушению представлять их на основании уже обветшалых воззрений на их дело. Затем, в романе есть черты, позволяющие думать, что автор заподозревает даже духовную сущность русского народа, его силы и способности, умевшие создать, однако ж, наше громадное государство. Вообще, на последнем произведении Тургенева лежит отпечаток того отрицания, которое можно назвать заграничным отрицанием русской жизни и которое разнится с домашним, туземным ее отрицанием тем, что боится малейшей живой и свежей черты, так как всякая подобная черта уже не укладывается в отвлеченное, мертвое, закостенелое представление русских порядков и должна быть устраняема им, для собственного его спасения, всеми силами и средствами. Мы не умалили, кажется, смысла возражений, на которые намекали уже и в начале статьи. Теперь приходится к слову разобрать их подробнее. Допустим, что они все, без исключения, справедливы и верны, но остается еще узнать - возможно ли было автору, памятуя вышеприведенные наставления, написать не только художнически-полемический роман, как он это сделал, но выразить просто какое-нибудь личное мнение о вопросе нашего внутреннего строя, не прибегая при этом к форме застольного спича, обязанного помянуть добром всех присутствующих. По горячности и искренности, с каким написано произведение, можно почти безошибочно заключить, что автор, создавая его, имел в виду сказать нужное слово, по его мнению, для нашей эпохи. - Найдутся, конечно, люди, которые ни этого и никакого другого слова не согласятся признать нужным, как только оно отвлекает внимание публики от них самих; но мы можем противопоставить им другую массу людей, считающих роман автора не только замечательным литературным произведением, но и благородным делом, сделанным в самую настоящую, потребную минуту. Как же делаются все такие дела? Отличались ли они когда-нибудь тем родом отвлеченного беспристрастия, который требуется точным смыслом возражений, сейчас приведенных. Любопытно было бы ознакомиться хоть с одним примером такого воображаемого беспристрастия, когда у писателя или вообще у публичного деятеля зародилось намерение отвечать, по мере своих сил, призыву общества и помочь ему в сознании своих случайных, преходящих или хронических, застарелых болезней. Не думаем, чтобы скоро мог отыскаться пример сухого, невозмутимого беспристрастия при таких условиях, да оно просто и несовместно, по нашему крайнему разумению, ни с какой мало-мальски серьезной задачей мысли. Покуда мысль эта вся покорена стремлением достичь общеполезной цели, она не может глазеть по сторонам, приветливо раскланиваться с явлениями жизни, стоящими на ее дороге, как бы они знакомы ни были ей: она оставляет их все на своих местах, без внимания, торопясь исполнить свое главное призвание. Если явления эти действительно обладают нравственной силой и имеют будущность, они найдут себе путь рядом, обок с движением посторонней им мысли, и в своем роде будут неизбежно поступать точно так же, как и она. Это закон существования для стойких идей и сильных убеждений, и трудно представить себе, какие благоприятные последствия могли бы выйти из ограничения или поправки закона условиями мечтательного беспристрастия - разве только он предназначался бы в новом своем виде на то, чтобы ослабить энергию деятелей и лишить их на полудороге сил для достижения своих целей. Абсолютное беспристрастие есть достояние и принадлежность одних только правительств - только от правительств и можно ожидать кого и требовать; да и то, уравновешивающее действие органов государственной власти обнаруживается тогда, когда частные стремления вполне высказались и определились, без утайки, как и без потаенных сделок между собою и подозрительных соглашений. Вообще, различные направления тем честнее и тем более приобретают значение, чем ярче отделяются от других смежных с ними. В природе их, так сказать, лежит уже потребность жертвовать всеми пунктами соглашения с противниками, какими только пожертвовать можно, да и к оставшимся затем они приближаются еще нехотя и с большими предосторожностями. Это не значит распадение общества на враждебные лагери, потому что у всех дельных направлений всегда одно связующее начало - благо и сохранение страны, которое в известные великие минуты ее истории и заставляет их всех говорить одним и тем же голосом. Но без перечисленных теперь условий частной деятельности общество обращается в безличную смесь элементов, топкую, не способную ничего выдержать и обыкновенно заваливаемую чем ни попало, когда кому-либо приходится на ней строиться. Нужды нет, если писатель сам в глубине своей совести почувствует несправедливость, сделанную им в пылу работы: она ему простится и благоразумнейшим из его противников, если помогла обнаружить свойство и сущность его мысли. Обидчиков и обиженных рассудит затем общественное мнение, время и свидетельство - неумытное свидетельство самих обстоятельств, окончательно подтверждающих или опровергающих всякое обвинение: это судьи надежные. До какой степени несостоятельно в литературном деле требование отрешенной от жизни, мелкой справедливости праздных или равнодушных людей - можно составить понятие, позволив себе весьма небольшое усилие фантазии. Пусть вообразит кто-нибудь, хотя на одно мгновение, роман нашего автора в той форме, которую он непременно получил бы, если б написан был по рецепту этой справедливости. Что, если бы каждое из его резких, метких и горячих определений нашей современности сопровождалось вежливой оговоркой, наполовину уничтожающей смысл и значение прежде сказанного? Что, если бы рядом с картиной безобразного явления в том или другом кругу общества, предложено было читателю и посильное утешение в противоположном примере, там же отысканном, или, наконец, - если бы под каждым указанием романа обретался приличный комментарий, предупреждающий опасность недоразумений и принятия кем-либо на свой счет дурного намека, не ему адресованного? Справедливость была бы полная, автор избавился бы, наверное, от всякого нарекания, но что сталось бы с его романом? Вместо художнической картины, тревожащей теперь нашу мысль и воображение, мы имели бы подобие пансионного менуэта, где все сходятся и расходятся по рисунку, никогда не задевая друг друга. А между тем, в словах возражателей слышится отчасти нечто подобное такому требованию справедливости, конечно, не обнаруживающему в них ни громадного политического смысла, ни особенно глубокого понимания условий творчества. Что же касается до предположения, что автор потерял чутье разнообразных задач, за которыми трудится современное наше общество, что он не видит и лишен возможности видеть восход солнца, которое начинает прогонять тени прежнего застоя и возбуждать повсюду новую жизнь, что он глух к голосу замечательных людей, вынесенных вперед движением проснувшихся общественных сил, - то мы оставляем предположение это на совести тех, кому оно принадлежит. Нам кажется наоборот, что единственная и исключительная причина создания романа может быть отыскана именно только в страхе за судьбу многочисленных элементов развития, существующих в нашей стране. Роман их хорошо знает, потому что всем своим содержанием и общим тоном изложения направлен против настоящих, действительных помех, которыми усеян их нынешний путь. Правда, избегая пошлости, он не перечисляет доблестных приобретений последнего времени, но он только их и имеет в виду, когда показывает дикие силы, еще теснящиеся и гарцующие вокруг молодых зачатков нашего развития, когда говорит о всем том, что, по его мнению, отводит глаза кажущимся достоинством и величием представлений от прямых условий этого развития. В том и положительная сторона романа, которую так напрасно ищут его ценители. Никогда произведения подобного рода не писались и не пишутся для возбуждения цинического хохота над всем строем народной жизни: надо уметь различать сквозь художническую форму их ту степень понимания настоящих нужд этой жизни и благорасположения к ней, которую они, несомненно, заключают в себе. Впервые опубликовано: "Вестник Европы", 1867. N 6. С. 100 - 120. Оригинал здесь:

Литературные критики утверждают, что созданная классиком художественная система изменила поэтику романа второй половины XIX века. Иван Тургенев первым почувствовал появление «нового человека» – шестидесятника - и показал его в своем сочинении «Отцы и дети». Благодаря писателю-реалисту в русском языке родился термин «нигилист». Иван Сергеевич ввел в обиход образ соотечественницы, получивший определение «тургеневская девушка».

Детство и юность

Родился один из столпов классической русской литературы в Орле, в старинной дворянской семье. Детство Ивана Сергеевича прошло в материнском имении Спасское-Лутовиново неподалеку от Мценска. Он стал вторым сыном из трёх, родившихся у Варвары Лутовиновой и Сергея Тургенева.

Семейная жизнь родителей не сложилась. Отец, прокутивший состояние красавец-кавалергард, по расчету женился на не красавице, но состоятельной девушке Варваре, которая была старше его на 6 лет. Когда Ивану Тургеневу исполнилось 12, отец покинул семью, оставив на попечение супруги троих детей. Спустя 4 года Сергей Николаевич умер. Вскоре скончался от эпилепсии младший сын Сергей.

Николаю и Ивану пришлось несладко - у матери был деспотический характер. Умная и образованная женщина хлебнула в детстве и юности немало горя. Отец Варвары Лутовиновой умер, когда дочь была ребенком. Мать, вздорная и деспотичная барыня, образ которой читатели увидели в рассказе Тургенева «Смерть», вышла замуж повторно. Отчим пил и не стеснялся бить и унижать падчерицу. Не лучшим образом обращалась с дочерью и мать. Из-за жестокости матери и побоев отчима девушка сбежала к родному дяде, оставившему племяннице после смерти в наследство 5 тысяч крепостных.

Не знавшая в детстве ласки мать хотя и любила детей, особенно Ваню, но обращалась с ними так же, как с ней в детстве обращались родители - сыновьям навсегда запомнилась тяжелая матушкина рука. Несмотря на вздорный нрав, Варвара Петровна была женщиной образованной. С домашними она разговаривала исключительно на французском языке, требуя того же от Ивана и Николая. В Спасском хранилась богатая библиотека, состоящая в основном из французских книг.

Иван Тургенев в возрасте 7 лет

Когда Ивану Тургеневу исполнилось 9, семья переехала в столицу, в дом на Неглинке. Мама много читала и привила детям любовь к литературе. Предпочитая французских писателей, Лутовинова-Тургенева следила за литературными новинками, дружила с и Михаилом Загоскиным. Варвара Петровна досконально знала творчество , и цитировала их в переписке с сыном.

Образованием Ивана Тургенева занимались гувернеры из Германии и Франции, на которых помещица не жалела денег. Богатство русской литературы будущему писателю открыл крепостной камердинер Федор Лобанов, ставший прототипом героя рассказа «Пунин и Бабурин».

После переезда в Москву Ивана Тургенева определили в пансион Ивана Краузе. Дома и в частных пансионах юный барин прошел курс средней школы, в 15 лет он стал студентом столичного университета. На факультете словесности Иван Тургенев проучился курс, затем перевелся в Петербург, где получил университетское образование на историко-философском факультете.

В студенческие годы Тургенев переводил стихи и лорда и мечтал стать поэтом.

Получив диплом в 1838 году, Иван Тургенев продолжил образование в Германии. В Берлине прослушал курс университетских лекций по философии и филологии, писал стихи. После рождественских каникул в России Тургенев на полгода отправился в Италию, откуда вернулся в Берлин.

Весной 1841-го Иван Тургенев прибыл в Россию и через год сдал экзамены, получив магистерскую степень по философии в Петербургском университете. В 1843-м поступил на должность в Министерство внутренних дел, но любовь к писательству и литературе перевесила.

Литература

Впервые Иван Тургенев выступил в печати в 1836 году, опубликовав рецензию на книгу Андрея Муравьева «Путешествие к святым местам». Спустя год написал и опубликовал поэмы «Штиль на море», «Фантасмагория в лунную ночь» и «Сон».

Известность пришла в 1843-м, когда Иван Сергеевич сочинил поэму «Параша», одобренную Виссарионом Белинским. Вскоре Тургенев и Белинский сблизились так, что молодой литератор стал крестным отцом сына известного критика. Сближение с Белинским и Николаем Некрасовым повлияли на творческую биографию Ивана Тургенева: писатель окончательно распрощался с жанром романтизма, что стало очевидным после публикации поэмы «Помещик» и повестей «Андрей Колосов», «Три портрета» и «Бретер».

В Россию Иван Тургенев вернулся в 1850-м. Жил то в родовом имении, то в Москве, то в Петербурге, где писал пьесы, которые успешно шли в театрах двух столиц.

В 1852 году не стало Николая Гоголя. Иван Тургенев отозвался на трагическое событие некрологом, но в Петербурге, по повелению председателя цензурного комитета Алексея Мусина-Пушкина, его отказались публиковать. Осмелилась поместить заметку Тургенева газета «Московские ведомости». Цензор не простил ослушания. Мусин-Пушкин называл Гоголя «лакейским писателем», не достойным упоминания в обществе, к тому же разглядел в некрологе намек на нарушение негласного запрета – не вспоминать в открытой прессе погибших на дуэли Александра Пушкина и .

Цензор написал донесение императору . Иван Сергеевич, находившийся под подозрением из-за частых поездок за границу, общения с Белинским и Герценом, радикальных взглядов на крепостничество, навлек на себя еще больший гнев властей.

Иван Тургенев с коллегами по "Современнику"

В апреле того же года писателя на месяц посадили под стражу, а потом отправили под домашний арест в имении. Полтора года Иван Тургенев безвыездно пребывал в Спасском, 3 года он не имел права покидать страну.

Опасения Тургенева насчет запрета цензуры на выпуск «Записок охотника» отдельной книгой не оправдались: сборник рассказов, ранее печатавшийся в «Современнике», вышел. За позволение печатать книгу уволили чиновника Владимира Львова, служившего в цензурном ведомстве. В цикл вошли рассказы «Бежин луг», «Бирюк», «Певцы», «Уездный лекарь». По отдельности новеллы не представляли опасности, но, собранные вместе, носили антикрепостнический характер.

Сборник рассказов Ивана Тургенева "Записки охотника"

Иван Тургенев писал и для взрослых, и для детей. Маленьким читателям прозаик подарил сказки и рассказы-наблюдения «Воробей», «Собака» и «Голуби», написанные богатым языком.

В деревенском уединении классик сочинил рассказ «Муму», а также ставшие событием в культурной жизни России романы «Дворянское гнездо», «Накануне», «Отцы и дети», «Дым».

За границу Иван Тургенев отбыл летом 1856 года. Зимой в Париже завершил мрачную повесть «Поездка в Полесье». В Германии в 1857-м написал «Асю» – повесть, переведенную при жизни писателя на европейские языки. Прототипом Аси, рожденной вне брака дочери барина и крестьянки, критики считают дочь Тургенева Полину Брюэр и незаконнорожденную единоутробную сестру Варвару Житову.

Роман Ивана Тургенева "Рудин"

За границей Иван Тургенев пристально следил за культурной жизнью России, вел переписку с писателями, оставшимися в стране, общался с эмигрантами. Коллеги считали прозаика противоречивой личностью. После идейного расхождения с редакцией «Современника», ставшего рупором революционной демократии, Тургенев порвал с журналом. Но, узнав о временном запрете «Современника», высказался в его защиту.

В период жизни Западе, Иван Сергеевич вступил в долгие конфликты с Львом Толстым, Федором Достоевским и Николаем Некрасовым. После выхода романа «Отцы и дети» он поссорился с литературной общественностью, называвшейся прогрессивной.

Иван Тургенев первым из российских писателей получил признание в Европе как романист. Во Франции он сблизился с писателями-реалистами , братьями Гонкурами, и Гюставом Флобером, ставшим ему близким другом.

Весной 1879 года Тургенев приехал в Петербург, где молодежь встретила его как кумира. Восторг от визита знаменитого писателя не разделяли власти, дав Ивану Сергеевичу понять, что длительное пребывание литератора в городе нежелательно.

Летом того же года Иван Тургенев побывал в Британии - в Оксфордском университете русскому прозаику дали звание почетного доктора.

В предпоследний раз Тургенев приехал в Россию в 1880 году. В Москве он присутствовал на открытии памятника Александру Пушкину, которого считал великим учителем. Русский язык классик называл поддержкой и опорой «во дни тягостных раздумий» о судьбе родины.

Личная жизнь

Роковую женщину, ставшую любовью всей жизни писателя, Генрих Гейне сравнил с пейзажем, «одновременно чудовищным и экзотическим». У испано-французской певицы Полины Виардо, невысокой и сутулящейся женщины, были крупные мужские черты лица, большой рот и глаза навыкате. Но когда Полина пела, она сказочно преображалась. В такой момент Тургенев увидел певицу и влюбился на всю жизнь, на 40 оставшихся лет.

Личная жизнь прозаика до встречи с Виардо была похожа на американские горки. Первая любовь, о которой Иван Тургенев с горестью поведал в одноименном рассказе, больно ранила 15-летнего юношу. Он влюбился в соседку Катеньку, дочь княгини Шаховской. Какое же разочарование постигло Ивана, когда он узнал, что его «чистая и непорочная» Катя, пленявшая детской непосредственностью и девичьим румянцем, – любовница отца, Сергея Николаевича, прожженного ловеласа.

Юноша разочаровался в «благородных» девицах и обратил взоры на девушек простых – крепостных крестьянок. Одна из нетребовательных красавиц – белошвейка Авдотья Иванова – родила Ивану Тургеневу дочь Пелагею. Но, путешествуя по Европе, писатель встретил Виардо, и Авдотья осталась в прошлом.

Иван Сергеевич познакомился с мужем певицы, Луи, и стал вхож в их дом. Современники Тургенева, друзья писателя и биографы разошлись во мнениях об этом союзе. Одни называют его возвышенным и платоническим, другие говорят о немалых суммах, которые оставлял российский помещик в доме Полины и Луи. Муж Виардо сквозь пальцы смотрел на связь Тургенева с женой и позволял месяцами жить в их доме. Есть мнение, что биологический отец Поля, сына Полины и Луи, – Иван Тургенев.

Матушка писателя не одобряла связи и мечтала, что любимый отпрыск остепенится, женится на молодой дворянке и подарит законных внуков. Пелагею Варвара Петровна не жаловала, видела в ней крепостную. Иван Сергеевич любил и жалел дочь.

Полина Виардо, слушая об издевательствах деспотичной бабушки, прониклась сочувствием к девочке и взяла ее в свой дом. Пелагея превратилась в Полинет и росла вместе с детьми Виардо. Справедливости ради стоит отметить, что Пелагея-Полинет Тургенева не разделяла отцовской любви к Виардо, считая, что женщина украла у нее внимание родного человека.

Охлаждение в отношениях Тургенева и Виардо наступило после трехлетней разлуки, случившейся из-за домашнего ареста писателя. Попытки забыть роковую страсть Иван Тургенев предпринимал дважды. В 1854 году 36-летний литератор повстречал юную красавицу Ольгу, дочь кузена. Но когда на горизонте забрезжила свадьба, Иван Сергеевич затосковал по Полине. Не желая ломать жизнь 18-летней девушке, Тургенев признался в любви к Виардо.

Последняя попытка вырваться из объятий француженки случилась в 1879-м, когда Ивану Тургеневу исполнился 61 год. Актрису Марию Савину не испугала разница в возрасте – возлюбленный оказался в два раза старше. Но когда пара в 1882 году отправилась Париж, в жилище будущего супруга Маша увидела множество вещей и безделушек, напоминавших о сопернице, и поняла, что она лишняя.

Смерть

В 1882 году после расставания с Савиновой Иван Тургенев заболел. Доктора поставили неутешительный диагноз – рак костей позвоночника. Умирал писатель на чужбине долго и мучительно.

В 1883 году Тургенева прооперировали в Париже. Последние месяцы жизни Иван Тургенев был счастлив, насколько может быть счастливым измученный болью человек - рядом с ним находилась любимая женщина. После смерти она унаследовала имущество Тургенева.

Классик скончался 22 августа 1883 года. Его тело доставили в Петербург 27 сентября. Из Франции в Россию Ивана Тургенева сопровождала дочь Полины, Клаудиа Виардо. Похоронили писателя на петербургском Волковом кладбище.

Называвший Тургенева «бельмом на своем глазу», отреагировал на смерть «нигилиста» с облегчением.

Библиография

• 1855 – «Рудин»
• 1858 – «Дворянское гнездо»
• 1860 – «Накануне»
• 1862 – «Отцы и дети»
• 1867 – «Дым»
• 1877 – «Новь»
• 1851-73 - «Записки охотника»
• 1858 – «Ася»
• 1860 – «Первая любовь»
• 1872 – «Вешние воды»

РОМАН И. С. ТУРГЕНЕВА «ДЫМ»

После отмены крепостного права перед Россией открылся путь, по которому давно уже шествовал Запад,- путь буржуаз ного развития. Это заставило многих русских пристальнее вгля деться в то, что представляла собой Западная Европа, обогнав шая Россию в экономическом развитии. Давний спор междч западниками и славянофилами стал особенно злободневен. В не приятии западной буржуазной действительности оказались еди нодушны такие разные писатели, как Л. Толстой, Ф. Достоевс кий, Салтыков-Щедрин, А. Герцен. А. И. Герцен в статье 1862 г. «Концы и начала» дал саркасти ческий портрет западного буржуазного мещанства и попыталс; обосновать идею своеобразного, незападного исторического разви тия России. Основу индивидуального пути развития России Герце] видел в самобытном народном русском характере, народной жиз ни, в существовании народной общины. Это была прямая полеми ка с Тургеневым, писатель это понял и ответил Герцену в лично] переписке. Тургенев отнюдь не восторгался буржуазным укладе! европейской жизни, но с глубочайшим пессимизмом смотрел о: также и на Россию. «Народ, перед которым вы преклоняетесь, -писал он Герцену,- консерватор преимущественно - и даже носи в себе зародыш такой буржуазии в дубленом тулупе, теплой и гря^ ной избе, с вечно набитым до изжоги брюхом и отвращением к всякой гражданской ответственности и самодеятельности - чт Далеко оставит за собою все метко верные черты, которыми т] изобразил западную буржуазию в своих письмах». Противопоставление Запада и России Тургеневу казалос фальшивым: и там и здесь виделись ему одни и те же пороки, поэтому и спасение представлялось единым - цивилизация, не сителем которой должен стать «образованный класс». Герцен и Огарев видели революционность в народе, а Тургенев возражал, что «революция в широком значении этого слова существует только в меньшинстве образованного класса». В общине же Тургенев видел социальное зло, ибо «община и круговая порука очень выгодны для помещика, для власти»... но выгодна ли крестьянам? В этот период писатель отмечал: «Я схватил за рога большой роман - не знаю только, одолею ли зверя... Может быть, мне все же удастся - иногда мне кажется, что у меня есть еще, что сказать. Такая вера необходима в работе». Еще современники заметили, что большинство персонажей нового тургеневского романа «Дым» имеет прямое соответствие с реальной жизнью. Но Тургенев возражал против такого суждения. Есть в «Дыме» немало соответствий между действующими лицами и их прототипами, значительно больше, чем в других романах. И прежде всего это относится к кружку так называемых баденских генералов, прибывших в Баден-Баден на отдых представителей верхушки российского административно-правительственного аппарата, изображенных в романе. Мериме писал о романе: «Я слышал, что санкт-петербургская аристократия негодовала при появлении романа "Дым": она увидела в нем сатиру на себя, тем более обидную, что изображение отличалось большим сходством с оригиналом. Посетители любого салона находили здесь свои портреты». Баденские генералы - это «отцы» организации дворянской крепостнической реакции в России, озлобившиеся и перешедшие от разговоров к действиям. Основополагающий принцип их действий сформулирован в романе с предельной ясностью и лаконизмом: «Вежливо, но в зубы». Это те самые люди, на чьей совести лежит бессмысленный и трусливый террор, развязанный в России. Это испугавшаяся за свое положение и привилегии власть, стремящаяся, насколько возможно, удержать старые порядки. К этим «отцам» автор «Дыма» испытывал чувства вполне определенные: их низость, пошлость, глупость, духовную пустоту он выставил на всеобщее обозрение с безжалостной издевкой. Но что же «дети»? Лагерь «детей» представлен в романе кружком Губарева. В частном письме Тургенев назвал изображение этого кружка «гейдельбергскими арабесками». Арабески - сатира в высшей степени ядовитая. Старые знакомые - ситниковы да кукшины, только под другими фамилиями, объединившиеся вокруг грубого деспота по натуре,- вот что такое кружок Губарева. Псевдореволюционность, пустота, пошлость самого низкого пошиба - вот из чего образованы узоры арабесок. Истинная сущность представителя русских «гей-яельбергцев» откровенно разоблачается автором в одной из заключительных сцен «Дыма», в которой Губарев, вернувшийся в Россию, демонстрирует манеры помещика-крепостника старой закваски. «Вглядись попристальнее в людей, командующих у нас,- и во многих из них ты узнаешь черты того типа»,- писал Тургенев Полонскому по поводу Губарева. «Гейдельбергские арабески» - сатира против псевдореволюционеров, «хористов революции», так называл их Герцен, сатира точная и справедливая. «В "Дыме" ситниковы возомнили себя господами положения. Но где же Базаров?» На вопрос Писарева автор ответил так: «Вы не сообразили того, что если сам Базаров и жив - в чем я сомневаюсь,- то в литературном произведении упоминать о нем нельзя: отнестись к нему с критической точки не следует, с другой - неудобно; да и наконец,- ему теперь только можно заявлять себя - на то он и Базаров; пока себя не заявил, беседовать о нем или его устами было бы совершенно прихотью - даже фальшиво...» Имея особое чутье ко всем переменам в общественной жизни, Тургенев не мог не ощутить ее ослабления во второй половине 60-х годов XIX века. В тот момент Базаровы, по мнению Тургенева, никак не заявляли о себе, и, верный жизненной правде, писатель отказался от изображения нового русского Инсарова. А он прежде всего «хотел быть искренним и правдивым». Тургенев понимал революцию не как коренной переворот, а как медленное преобразование действительности, важнейшим моментом которого явля-этся торжество просвещения и цивилизации. Реакционерам-генералам и губаревскому кружку Тургенев щейно противопоставил не нового Базарова, а проповедника за-1адноевропейской цивилизации - Потугина. «Быть может, мне)дному это лицо дорого; но я радуюсь тому, что оно появилось, ITO его наповал ругают... Я радуюсь, что мне именно теперь удаюсь выставить слово: «цивилизация» на моем знамени,- и густь в него швыряют грязью со всех сторон...» - так писал Тур-гнев Писареву, подчеркивая, что не Базаров, а именно Потугин юлее всего близок и дорог ему. В речах Потугина - отголоски давних споров Тургенева со -лавянофилами, а позднее с Герценом: «Да-с, да-с, я западник, я предан Европе; то есть, говоря точнее, я предан образованности, над которою у нас так мило теперь потешаются,- цивилизации,- да, да, это слово еще лучше,- и люблю ее всем сердцем, и верю в нее,и другой веры у меня нет и не будет». Однако и взгляды Потугина вряд ли могут стать точкой опоры в той стихии всеобщего отрицания, которая господствует в романе «Дым». Сам автор признавался позже, что в его герое есть доля шаржа. Слищ. ком уж беспощадно порою отрицает Потугин то, что не могло не быть дорого автору,- Россию. В своих раздумьях о судьбах родины Потугин доходит до остроумного вывода: разгуливая однажды по всемирной выставке в лондонском Хрустальном дворце, он I вдруг решает, что, «если бы такой вышел приказ, что вместе с исчезновением какого-либо народа с лица земли неминуемо должно было бы исчезнуть из Хрустального дворца все то, что тот народ выдумал,- наша матушка, Русь православная, провалиться бы могла в тартарары, и ни одного гвоздика, ни одной булавочки не потревожила бы родная...» В этих рассуждениях ела- , бость крайнего западничества: механическое понимание прогресса как совокупности научно-технических достижений - при полном пренебрежении к ценностям духовным. Нужно заметить, что если бы «провалилась Русь», то ведь с нею бы и вся русская литература, главное дело жизни Тургенева. Рассудочные потуги западника оказываются несостоятельными. Потугин в жизни разочаровавшийся неудачник. Он порой жалок в своем бессильном отрицании, и это не может не породить сомнений в его идеях. В романе «Дым» отражен глубокий пессимизм Тургенева, выросший в ту самую эпоху, когда большая часть общества жила теми или иными надеждами. Исток этого пессимизма - разочарование личности в «мире всеобщего». Дымом, чем-то обманчивым и нереальным представляется вся жизнь главному герою романа Литвинову. «Дым, дым,- повторил он несколько раз; и все вдруг показалось ему дымом, все, собственная жизнь, русская жизнь - все людское, особенно все русское. Все дым и пар, думал он; все как будто беспрестанно меняется, всюду новые образы, явления бегут за явлениями, а, в сущности, все то же да то же; все торопится, спешит куда-то - и все исчезает бесследно, ничего не достигая; ...дым, шептал он, дым...» Эти рассуждения Литвинова отдаленно перекликаются с завершающей идеей тургеневской речи о Гамлете и Дон Кихоте: «Все пройдет, все исчезнет, все рассыплется прахом... Все великое земное Разлетается, как дым... Но добрые дела не разлетаются дымом; они долговечнее самой сияющей красоты...» Тогда Тургеневу виделся еще выход в добрых делах, была надежда на Дон Кихота - теперь на это нет и намека, Дон Кихоту нет места в этом мире. Героиню романа «Дым» можно было бы назвать «несостоявшейся тургеневской девушкой». По задаткам характера, по свойствам натуры Ирина подходит именно под тип «тургеневской героини», но, в отличие от своих предшественниц, она полностью подчиняется среде. Личность Ирины измята и искорежена внешними обстоятельствами. Героиня ненавидит, презирает окружающее общество, но не имеет воли выйти из-под его власти. Впрочем, сама воля уже не представляется автору такою же безусловной ценностью, как прежде. Наоборот - теперь она становится основой деспотизма, заменяя собою подлинную цельность личности, она рождает власть Губаревых. Брезгливое презрение и насмешка автора сопровождают почти всех героев «Дыма». «Нет ни к чему почти любви»,- верно заметил Л. Толстой по поводу нового романа Тургенева. Романы Тургенева - социальные, это своего рода летопись общественной жизни, а действительность больше не давала писателю необходимого материала. Критики начинают порицать писателя за «несовременность его творчества». Тургенев создает прекрасные, художественно совершенные творения - повести, стихотворения в прозе, а их почти единогласно величают «пустяками», «безделками», «ничтожеством». Но Тургенев был верен себе, своему таланту. И время все расставило на свои места. Мы восхищаемся его романами, начиная от «Рудина» и заканчивая «Новью» и «Вешними водами». Но писатель много услышал несправедливого в свой адрес, так как не сразу были поняты его лучшие творения.

Роман глубоких сомнений и слабо теплящихся надежд, «Дым» резко отличается от всех предшествующих романов писателя. Прежде всего в нем отсутствует типичный герой, вокруг которого организуется сюжет. Литвинов далек от своих предшественников - Рудина, Лаврецкого, Инсарова и Базарова. Это человек не выдающийся, не претендующий на роль общественного деятеля первой величины. Он стремится к скромной и тихой хозяйственной деятельности в одном из отдаленных уголков России. Мы встречаем его за границей, где он совершенствовал свои агрономические и экономические знания, готовясь стать грамотным землевладельцем.

Рядом с Литвиновым - Потугин. Его устами как будто бы высказывает свои идеи автор. Но не случайно у героя такая неполноценная фамилия: он потерял веру и в себя и в мир вокруг. Его жизнь разбита безответной, несчастной любовью.

Наконец, в романе отсутствует и типичная тургеневская героиня, способная на глубокую и сильную любовь, склонная к самоотвержению и самопожертвованию. Ирина развращена светским обществом и глубоко несчастна: жизнь людей своего круга она презирает, но в то же время не может сама от нее освободиться.

Роман необычен и в основной своей тональности. В нем играют существенную роль не очень свойственные Тургеневу сатирические мотивы. В тонах памфлета рисуется в «Дыме» широкая картина русской революционной эмиграции. Много страниц отводит автор сатирическому изображению правящей верхушки русского общества в сцене пикника генералов в Баден-Бадене.

Непривычен и сюжет романа «Дым». Разросшиеся в нем сатирические картины на первый взгляд сбиваются на отступления, слабо связанные с сюжетной линией Литвинова. Да и потугинские эпизоды как будто бы выпадают из основного сюжетного русла романа.

После выхода «Дыма» в свет критика самых разных направлений отнеслась к нему холодно: ее не удовлетворила ни идеологическая, ни художественная сторона романа. Говорили о нечеткости авторской позиции, называли «Дым» романом антипатий, в котором Тургенев выступил в роли пассивного, ко всему равнодушного человека.

Революционно-демократическая критика обращала внимание на сатирический памфлет по адресу революционной эмиграции и упрекала Тургенева в повороте вправо, зачисляя роман в разряд антинигилистических произведений. Либералы были недовольны сатирическим изображением «верхов». Русские «почвенники» (Достоевский, Н. Н. Страхов) возмущались западническими монологами Потугина. Отождествляя героя с автором, они упрекали Тургенева в презрительном отношении к России, в клевете на русский народ и его историю. С разных сторон высказывались суждения, что талант Тургенева иссяк, что роман его лишен художественного единства.

Роман «Дым» - произведение с особой художественной организацией сюжета, связанной с изменившейся точкой зрения Тургенева на русскую жизнь. Он создавался в эпоху кризиса общественного движения 60-х годов, в период идейного бездорожья. Это было смутное время, когда старые надежды не осуществились, а новые еще не народились. «Куда идти? Чего искать? Каких держаться руководящих истин? - задавал тогда и себе и читателям тревожный вопрос М. Е. Салтыков-Щедрин. - Старые идеалы сваливаются с своих пьедесталов, а новые не нарождаются... Никто ни во что не верит, а между тем общество продолжает жить и живет в силу каких-то принципов, тех самых принципов, которым оно не верит». Тургенев тоже оценивал пореформенный период исторического развития России как время переходное, когда старое разрушается, а новое теряется в далеких горизонтах будущего: «Говорят иные астрономы, что кометы становятся планетами, переходя из газообразного существования в твердое; всеобщая газообразность России меня смущает - и заставляет меня думать, что мы еще далеки от планетарного состояния. Нигде ничего крепкого, твердого - нигде никакого зерна; не говорю уже о сословиях - в самом народе этого нет».

В романе «Дым» Тургенев изображает особое состояние мира, периодически повторяющееся: люди потеряли ясную, освещавшую их жизнь цель, смысл жизни заволокло дымом. Герои живут и действуют как будто впотьмах: спорят, ссорятся, суетятся, бросаются в крайности. Им кажется, что они попали во власть каких-то темных стихийных сил. Как отчаявшиеся путники, сбившиеся с дороги, они мечутся в поисках ее, натыкаясь друг на друга и разбегаясь в стороны. Их жизнью правит слепой случай. В лихорадочной скачке мыслей одна идея сменяет другую, но никто не знает, куда примкнуть, на чем укрепиться, где бросить якорь.

В этой сутолоке жизни, потерявшей смысл, и человек теряет уверенность в самом себе, мельчает и тускнеет. Гаснут яркие личности, глохнут духовные порывы. Образ «дыма» - беспорядочного людского клубления, бессмысленной духовной круговерти - проходит через весь роман и объединяет все его эпизоды в симфоническое художественное целое. Развернутая его метафора дается к концу романа, когда Литвинов, покидающий Баден-Баден, наблюдает из окна вагона за беспорядочным кружением дыма и пара.

В романе действительно ослаблена единая сюжетная линия. От нее в разные стороны разбегается несколько художественных ответвлений: кружок Губарева, пикник генералов, история Потугина и его западнические монологи. Но эта сюжетная рыхлость по-своему содержательна. Вроде бы уходя в стороны, Тургенев добивается широкого охвата жизни в романе. Единство же книги держится не на фабуле, а на внутренних перекличках разных сюжетных мотивов. Везде проявляется ключевой образ дыма, образ жизни, потерявшей цель и смысл. Отступления от основного сюжета, значимые сами по себе, отнюдь не нейтральны по отношению к нему: они многое объясняют в любовной истории Литвинова и Ирины. В жизни, охваченной беспорядочным, хаотическим движением, трудно человеку быть последовательным, сохранить свою целостность, не потерять себя.

Сначала мы видим Литвинова уверенным в себе и достаточно твердым. Он определил для себя скромную жизненную цель - стать культурным хозяином. У него есть невеста, добрая и честная девушка из небогатой дворянской семьи. Но захваченный баденским вихрем, Литвинов быстро теряет себя, попадает во власть неотвязных людей с их противоречивыми мнениями, с их духовной сутолокой и метаниями. Тургенев добивается почти физического ощущения того, как баденский дым заволакивает сознание Литвинова: «С самого утра комната Литвинова наполнилась соотечественниками: Бамбаев, Ворошилов, Пищалкин, два офицера, два гейдельбергских студента, все привалили разом...» И когда после бесцельной и бессвязной болтовни Литвинов остался один и хотел было заняться делом, «ему точно копоти в голову напустили». И вот уже герой с ужасом замечает, «что будущность, его почти завоеванная будущность, опять заволоклась мраком».

Постепенно Литвинов начинает задыхаться в окружающем его и проникающем в него хаосе. В состоянии потерянности герой и попадает во власть трагически напряженной любви. Она налетает как вихрь и берет в плен всего человека. И для Литвинова, и для Ирины в этой страсти - единственный живой исход и спасение от духоты окружающей жизни. Ирина признается, что ей «стало уже слишком невыносимо, нестерпимо, душно в этом свете», что, встретив «живого человека посреди этих мертвых кукол», она обрадовалась ему, «как источнику в пустыне». Сама катастрофичность, безрассудность и разрушительность этого чувства - не только следствие трагической природы любви, но и результат особой общественной атмосферы, этот трагизм усугубляющей.

Мы видим среду, в которой живет Ирина: придворный генералитет, цвет правящей страной партии. В сцене пикника генералов Тургенев показывает политическую и человеческую ничтожность этих людей. Пошлые, трусливые и растерянные, они открыто выступают против реформ, ратуя за возвращение России назад, и чем дальше, тем лучше.

Их лозунг: «Вежливо, но в зубы!»

На фоне баденского «дыма» роман Литвинова и Ирины прекрасен своей порывистостью, безоглядностью и какой-то огненной, разрушительной, опьяняющей красотой. Но с первых страниц понимаешь, что эта связь - на мгновение, что она тоже плод клубящейся бессмыслицы, царящей вокруг. Литвинов смутно сознает, что его предложение Ирине начать с ним новую жизнь и безрассудно, и утопично: оно продиктовано не трезвым умом, а безотчетным порывом. Но и Ирина понимает, что в ее характере произошли необратимые перемены. «Ах! мне ужасно тяжело! - воскликнула она и приложилась лицом к краю картона. Слезы снова закапали из ее глаз... Она отвернулась: слезы могли попасть на кружева». Светский образ жизни стал уже второй натурой героини, и эта вторая натура берет верх в решительную минуту, когда Ирина отказывается бежать с Литвиновым.

Сатирическими красками рисует Тургенев и русскую революционную эмиграцию во главе с Губаревым. На новом материале Тургенев продолжает здесь тему грибоедовской «репетиловщины» с ее «шумим, братец, шумим!».

Культурнические идеи Тургенева в какой-то мере выражает Потугин - герой, возбудивший всеобщее недовольство современников, которые склонны были полностью отождествлять его с автором. Действительно, многое в речах Потугина отвечает убеждению Тургенева: Россия - европейская страна, которую нельзя искусственно отрывать от Западной Европы; она призвана органически освоить достижения европейской цивилизации, чтобы выработать на этой основе собственные принципы. К концу 60-х годов правительственные круги взяли на вооружение некоторые консервативные положения славянофильских теорий, подвергнув их грубой официальной адаптации. Это вызывало у Тургенева серьезную тревогу. Поэтому удар по официальной идеологии рикошетом отскакивал и в сторону славянофилов, и в сторону революционеров-народников, идеализировавших крестьянскую общину.

Вместе с тем нельзя отождествлять автора с Потугиным, которого сам Тургенев не отделял от баденского «дыма», хотя и считал ведущим героем романа. Писатель чувствовал слабость и своей собственной западнической программы. Потому-то «неисправимый западник» Потугин лишен в романе всяких признаков идеализации. Он велеречив и болтлив под стать всем другим героям романа. Это человек неловкий, не устроенный в жизни, диковатый и бесприютный. Даже юмор его уныл, а речи отзываются не желчью, а печалью. В своих критических «потугах» герой часто хватает через край, впадает в шарж и карикатуру. Есть в его речах нигилистическая бравада. Некоторые его высказывания оскорбительны для национального достоинства русского человека. Но Тургенев дает понять, что сам Потугин страдает от своей желчности и ворчливости, что его выпады - жест отчаяния, порожденный внутренним бессилием потерянного человека.

Надежды Тургенева в романе «Дым» связываются с Литвиновым. Писатель делил лучших представителей рода человеческого на героев и строителей: герои толкают историю вперед, но, как Дон Кихоты, делают это с типичными для них «святыми» ошибками. Творят же историю в конечном счете не они, а «повседневные строители жизни». На долю Лежневых и Литвиновых падает почетная, хотя и скромная задача будничных практических дел. В конце 60-х годов, по Тургеневу, на первый план и вышла такая задача терпеливого и скромного практического труда. Но этот труд имел мало общего с типичным буржуазным предпринимательством, с жаждой только личного обогащения. Литвинов мечтает принести своей деятельностью «пользу всему краю». Однако Тургенев далек и от чрезмерной апологетики литвиновского дела, свойственной, например, либеральным народникам с их теорией «малых дел». Литвиновы - практики переходной эпохи, деятели во имя грядущего возрождения, почву для которого они готовят исподволь, скромным своим трудом.

В финале романа появляется надежда, что в отдаленном будущем Россия перейдет из газообразного состояния в твердое. Мы видим, как медленно освобождается душа Литвинова от «дыма» баденских впечатлений, как в деревенской глуши он ведет хозяйственную и культурническую работу. Его тропинка узка, да на большее он и не способен. Но великое ведь и начинается с малого. Постепенно к Литвинову возвращается уверенность в себе, а вместе с нею и любовь, и прощение Татьяны, той девушки, от которой оторвала его баденская круговерть. Мирный финал романа не ярок, свет в нем приглушен, краски жизни акварельны. Но тем не менее он согревает читателя верой и надеждой в будущность России. В одном из писем начала 70-х годов Тургенев писал: «Народная жизнь переживает воспитательный период внутреннего, хорового развития, разложения и сложения; ей нужны помощники - не вожаки, и лишь только тогда, когда этот период кончится, снова появятся крупные, оригинальные личности».

И ван Тургенев был одним из самых значимых русских писателей XIX века. Созданная им художественная система изменила поэтику романа как в России, так и за рубежом. Его произведения восхваляли и жестко критиковали, а Тургенев всю жизнь искал в них путь, который привел бы Россию к благополучию и процветанию.

«Поэт, талант, аристократ, красавец»

Семья Ивана Тургенева происходила из старинного рода тульских дворян. Его отец, Сергей Тургенев, служил в кавалергардском полку и вел весьма расточительный образ жизни. Для поправки финансового положения он вынужден был жениться на немолодой (по меркам того времени), но очень состоятельной помещице Варваре Лутовиновой. Брак стал для них обоих несчастливым, их отношения не складывались. Их второй сын, Иван, родился спустя два года после свадьбы, в 1818 году, в Орле. Мать записала в своем дневнике: «…в понедельник родился сын Иван, ростом 12 вершков [примерно 53 сантиметра]» . Всего детей в семье Тургеневых было трое: Николай, Иван и Сергей.

До девяти лет Тургенев жил в имении Спасское-Лутовиново в Орловской области. У его матери был непростой и противоречивый характер: ее искренняя и сердечная забота о детях сочеталась с суровым деспотизмом, Варвара Тургенева нередко била сыновей. Однако она приглашала к детям лучших французских и немецких гувернеров, говорила с сыновьями исключительно по-французски, но при этом оставалась поклонницей русской литературы и читала Николая Карамзина , Василия Жуковского, Александра Пушкина и Николая Гоголя .

В 1827 году Тургеневы переехали в Москву, чтобы дети смогли получить лучшее образование. Спустя три года Сергей Тургенев ушел из семьи.

Когда Ивану Тургеневу было 15 лет, он поступил на словесный факультет Московского университета . Тогда же будущий писатель впервые влюбился в княжну Екатерину Шаховскую. Шаховская обменивалась с ним письмами, но ответила взаимностью отцу Тургенева и тем самым разбила его сердце. Позже эта история стала основой повести Тургенева «Первая любовь».

Через год Сергей Тургенев скончался, и Варвара с детьми переехала в Петербург, где Тургенев поступил в Петербургский университет на философский факультет. Тогда он серьезно увлекся лирикой и написал первое произведение - драматическую поэму «Стенo». Тургенев отзывался о ней так: «Совершенно нелепое произведение, в котором с бешеною неумелостью выражалось рабское подражание байроновскому Манфреду» . Всего за годы учебы Тургенев написал около сотни стихотворений и несколько поэм. Некоторые его стихи опубликовал журнал «Современник» .

После учебы 20-летний Тургенев отправился в Европу, чтобы продолжить образование. Он изучал античных классиков, римскую и греческую литературу, путешествовал по Франции, Голландии, Италии. Европейский уклад жизни поразил Тургенева: он пришел к выводу, что Россия должна избавиться от некультурности, лени, невежества, следуя за западными странами.

Неизвестный художник. Иван Тургенев в возрасте 12 лет. 1830. Государственный литературный музей

Эжен Луи Лами. Портрет Ивана Тургенева. 1844. Государственный литературный музей

Кирилл Горбунков. Иван Тургенев в молодости. 1838. Государственный литературный музей

В 1840-х годах Тургенев вернулся на родину, получил степень магистра греческой и латинской филологии в Петербургском университете, даже написал диссертацию - однако защищать ее не стал. Интерес к научной деятельности вытеснило желание писать. Именно в это время Тургенев познакомился с Николаем Гоголем, Сергеем Аксаковым, Алексеем Хомяковым, Федором Достоевским , Афанасием Фетом и многими другими литераторами.

«На днях возвратился из Парижа поэт Тургенев. Что за человек! Поэт, талант, аристократ, красавец, богач, умен, образован, 25 лет, - я не знаю, в чем природа отказала ему?»

Федор Достоевский, из письма к брату

Когда Тургенев вернулся в Спасское-Лутовиново, у него случился роман с крестьянкой Авдотьей Ивановой, который закончился беременностью девушки. Тургенев хотел жениться, но его мать со скандалом выслала Авдотью в Москву, где та родила дочь Пелагею. Родители Авдотьи Ивановой поспешно выдали ее замуж, а Пелагею Тургенев признал только через несколько лет.

В 1843 году под инициалами Т. Л. (Тургенез-Лутовинов) вышла поэма Тургенева «Параша». Ее очень высоко оценил Виссарион Белинский, и с этого момента их знакомство переросло в крепкую дружбу - Тургенев даже стал крестным сына критика.

«Этот человек необыкновенно умный... Отрадно встретить человека, самобытное и характерное мнение которого, сшибаясь с твоим, извлекает искры».

Виссарион Белинский

В том же году Тургенев познакомился с Полиной Виардо. Об истинном характере их отношений до сих пор спорят исследователи творчества Тургенева. Они познакомились в Санкт-Петербурге, когда певица приехала в город с гастролями. Тургенев часто путешествовал вместе с Полиной и ее мужем, искусствоведом Луи Виардо, по Европе, гостил в их парижском доме. В семье Виардо воспитывалась его внебрачная дочь Пелагея.

Беллетрист и драматург

В конце 1840-х годов Тургенев много писал для театра. Его пьесы «Нахлебник», «Холостяк», «Месяц в деревне» и «Провинциалка» были весьма популярны у публики и тепло принимались критиками.

В 1847 году в журнале «Современник» вышел рассказ Тургенева «Хорь и Калиныч», созданный под впечатлением от охотничьих путешествий писателя. Немного позже там же были опубликованы рассказы из сборника «Записки охотника» . Сам сборник вышел в свет в 1852 году. Тургенев называл его своей «Аннибаловой клятвой» - обещанием бороться до конца с врагом, которого он ненавидел с детства - с крепостным правом.

«Записки охотника» отмечены такой мощью таланта, которая благотворно действует на меня; понимание природы часто представляется вам как откровение».

Федор Тютчев

Это было одно из первых произведений, открыто говоривших о бедах и вреде крепостничества. Цензора, допустившего «Записки охотника» к печати, по личному распоряжению Николая I уволили со службы с лишением пенсии, а сам сборник запретили переиздавать. Цензоры объяснили это тем, что Тургенев хоть и поэтизировал крепостных, преступно преувеличил их страдания от помещичьего гнета.

В 1856 году в печать вышел первый крупный роман писателя - «Рудин», написанный всего за семь недель. Имя героя романа стало нарицательным для людей, у которых слово не согласуется с делом. Спустя три года Тургенев опубликовал роман «Дворянское гнездо» , который оказался невероятно популярен в России: каждый образованный человек считал своим долгом его прочитать.

«Знание русской жизни, и притом знание не книжное, а опытное, вынесенное из действительности, очищенное и осмысленное силою таланта и размышления, оказывается во всех произведениях Тургенева…»

Дмитрий Писарев

С 1860 по 1861 год в «Русском вестнике» публиковались отрывки романа «Отцы и дети» . Роман был написан на «злобу дня» и исследовал общественные настроения того времени - в основном взгляды нигилистически настроенной молодежи. Русский философ и публицист Николай Страхов писал о нем: «В «Отцах и детях» он показал явственнее, чем во всех других случаях, что поэзия, оставаясь поэзиею... может деятельно служить обществу...»

Роман был отлично принят критиками, впрочем, не получив поддержки либералов. В это время осложнились отношения Тургенева со многими друзьями. Например, с Александром Герценом : Тургенев сотрудничал с его газетой «Колокол». Герцен видел будущее России в крестьянском социализме, считая, что буржуазная Европа изжила себя, а Тургенев отстаивал идею об усилении культурных связей России и Запада.

Острая критика обрушилась на Тургенева после выхода его романа «Дым». Это был роман-памфлет, который одинаково остро высмеивал и консервативную российскую аристократию, и революционно настроенных либералов. По словам автора, его ругали все: «и красные, и белые, и сверху, и снизу, и сбоку - особенно сбоку».

От «Дыма» к «Стихам в прозе»

Алексей Никитин. Портрет Ивана Тургенева. 1859. Государственный литературный музей

Осип Браз. Портрет Марии Савиной. 1900. Государственный литературный музей

Тимофей Нефф. Портрет Полины Виардо. 1842. Государственный литературный музей

После 1871 года Тургенев жил в Париже, изредка возвращаясь в Россию. Он активно участвовал в культурной жизни Западной Европы, пропагандировал русскую литературу за рубежом. Тургенев общался и переписывался с Чарльзом Диккенсом, Жорж Санд, Виктором Гюго, Проспером Мериме, Ги де Мопассаном, Гюставом Флобером.

Во второй половине 1870-х годов Тургенев опубликовал свой самый масштабный роман «Новь», в котором резко сатирически и критически изобразил членов революционного движения 1870-х годов.

«Оба романа [«Дым» и «Новь»] только выявили его все возрастающее отчуждение от России, первый своей бессильной горечью, второй - недостаточной информированностью и отсутствием всякого чувства реальности в изображении могучего движения семидесятых годов».

Дмитрий Святополк-Мирский

Этот роман, как и «Дым», не был принят коллегами Тургенева. Например, Михаил Салтыков-Щедрин писал, что «Новь» была услугой самодержавию. При этом популярность ранних повестей и романов Тургенева не уменьшилась.

Последние годы жизни писателя стали его триумфом как в России, так и за рубежом. Тогда появился цикл лирических миниатюр «Стихотворения в прозе» . Книгу открывало стихотворение в прозе «Деревня», а завершал ее «Русский язык» - знаменитый гимн о вере в великое предназначение своей страны: «Во дни сомнений, во дни тягостных раздумий о судьбах моей родины, ты один мне поддержка и опора, о великий, могучий, правдивый и свободный русский язык!.. Не будь тебя - как не впасть в отчаяние при виде всего, что совершается дома. Но нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу!» Этот сборник стал прощанием Тургенева с жизнью и искусством.

В это же время Тургенев встретил свою последнюю любовь - актрису Александринского театра Марию Савину. Ей было 25 лет, когда она сыграла роль Верочки в пьесе Тургенева «Месяц в деревне». Увидев ее на сцене, Тургенев был поражен и открыто признался девушке в чувствах. Мария считала Тургенева скорее другом и наставником, и их брак так и не состоялся.

В последние годы Тургенев тяжело болел. Парижские врачи ставили ему диагноз грудная жаба и межреберная невралгия. Скончался Тургенев 3 сентября 1883 года в Буживале под Парижем, где прошли пышные прощания. Похоронили писателя в Петербурге на Волковском кладбище. Смерть писателя стала потрясением для его поклонников - и процессия из людей, пришедших проститься с Тургеневым, протянулась на несколько километров.