У дороги стоял дуб отрывок. Фрагменты произведений. Отрывки для заучивания наизусть из романа

(По мотивам строк: Л.Н. Толстой. Война и мир. Том 2, часть третья, глава I, III.)

На краю дороги стоял дуб, выросший до небес.
Вероятно, в десять раз старше берёз, составлявших лес,
он был в десять раз толще и сильнее в разы,
и в два раза выше каждой берёзы.
Это был огромный, в два обхвата дуб, стоявший здесь веками,
с обломанными, давно видно, суками
и с обломанной корой, заросшей старыми болячками,
с огромными своими, неуклюжими, несимметрично-растопыренными,
корявыми руками и пальцами –
пред нами
он старым, сердитым и презрительным уродом
стоял между улыбающимися берёзами.
Только он один не хотел подчиняться обаянию весны
и не хотел видеть ни солнца, ни весны.
«Весна, и любовь, и счастие!» – как будто говорил этот дуб, -
«и как не надоест вам всё один и тот же
глупый и бессмысленный обман.
И всё – обман, всё – одно и то же!
Нет ни весны, ни солнца, ни счастия в мирах веков.
Вон смотрите, сидят задавленные мёртвые ели,
всегда одинокие – мир таков.
И вон и я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы,
где ни выросли они – из спины, из боков;
как выросли – так и стою,
и вашим надеждам и обманам не верю.»...
...Цветы и трава были и под дубом, но он всё так же, хмурясь на них,
неподвижно, уродливо и упорно стоял посреди их.
«Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, видящий небеса...
пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, слушая чьи-то голоса,
что жизнь не всегда обречена,
а мы знаем жизнь – наша жизнь кончена!»
...
Уже было начало июня...
Бубенчики ещё глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад;
всё было полно, тенисто и густо; и зеленело, как огромный сад;
и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты, созданной веками,
и, подделываясь под общий характер,
нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
Целый день был жаркий, где-то собиралась гроза,
но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги
и на сочные листья, где красовалась берёза.
Левая сторона леса была темна, в тени;
правая – мокрая, глянцевитая – блестела на Солнце, чуть колыхаясь на ветру.
Всё было в цвету!
Cоловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко, радуясь лету!
«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны».
«Да где он?», – подумалось опять, глядя на левую сторону дороги,
и, сам того не зная, не узнавая его, каким он был во время весны –
любовался тем дубом, чьи ветви были так краcивы и сердцу дороги.
Старый дуб, весь преображённый,
раскинувшись шатром сочной зелени тёмной,
млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего Солнца, благовидно.
Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя –
ничего не было видно.
Сквозь жёсткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья –
так, что верить нельзя было, что этот старик произвёл их – чары бытия.
«Да, это тот самый дуб», – подумалось тотчас – чудо, явление!
И нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления.
Все лучшие минуты жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему!.. Жизнь не обречена!
...Нет, жизнь не кончена!

–––––––––
Л.Н. Толстой. Война и мир. Том 2, часть третья, глава I, III, (отрывок).

На краю дороги стоял дуб. Вероятно в десять раз старше берез, составлявших лес, он был в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный в два обхвата дуб с обломанными, давно видно, суками и с обломанной корой, заросшей старыми болячками. С огромными своими неуклюжими, несимметрично-растопыренными, корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.
«Весна, и любовь, и счастие!» - как будто говорил этот дуб, - «и как не надоест вам всё один и тот же глупый и бессмысленный обман. Всё одно и то же, и всё обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастия. Вон смотрите, сидят задавленные мертвые ели, всегда одинокие, и вон и я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы, где ни выросли они - из спины, из боков; как выросли - так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам».
Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по лесу, как будто он чего-то ждал от него. Цветы и трава были и под дубом, но он всё так же, хмурясь, неподвижно, уродливо и упорно, стоял посреди их.
«Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, думал князь Андрей, пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь, - наша жизнь кончена!» Целый новый ряд мыслей безнадежных, но грустно-приятных в связи с этим дубом, возник в душе князя Андрея. Во время этого путешествия он как будто вновь обдумал всю свою жизнь, и пришел к тому же прежнему успокоительному и безнадежному заключению, что ему начинать ничего было не надо, что он должен доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая...
...
Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. Бубенчики еще глуше звенели в лесу, чем полтора месяца тому назад; всё было полно, тенисто и густо; и молодые ели, рассыпанные по лесу, не нарушали общей красоты и, подделываясь под общий характер, нежно зеленели пушистыми молодыми побегами.
Целый день был жаркий, где-то собиралась гроза, но только небольшая тучка брызнула на пыль дороги и на сочные листья. Левая сторона леса была темна, в тени; правая мокрая, глянцовитая блестела на солнце, чуть колыхаясь от ветра. Всё было в цвету; соловьи трещали и перекатывались то близко, то далеко.
«Да, здесь, в этом лесу был этот дуб, с которым мы были согласны», подумал князь Андрей. «Да где он», подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого недоверия и горя, - ничего не было видно. Сквозь жесткую, столетнюю кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что этот старик произвел их. «Да, это тот самый дуб», подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное, весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему.
...Нет, жизнь не кончена.

(фото - картина И.И. Шишкина)

] для нового свидания с императором Наполеоном, и в высшем петербургском обществе много говорили о величии этого торжественного свидания.

В 1809-м году близость двух властелинов мира, как называли Наполеона и Александра, дошла до того, что, когда Наполеон объявил в этом году войну Австрии, то русский корпус выступил за границу для содействия своему прежнему врагу, Бонапарту, против прежнего союзника, австрийского императора, до того, что в высшем свете говорили о возможности брака между Наполеоном и одной из сестер императора Александра. Но, кроме внешних политических соображений, в это время внимание русского общества с особенной живостью обращено было на внутренние преобразования, которые были производимы в это время во всех частях государственного управления.

Жизнь между тем, настоящая жизнь людей с своими существенными интересами здоровья, болезни, труда, отдыха, с своими интересами мысли, науки, поэзии, музыки, любви, дружбы, ненависти, страстей шла, как и всегда, независимо и вне политической близости или вражды с Наполеоном Бонапарте и вне всех возможных преобразований.

Князь Андрей безвыездно прожил два года в деревне. Все те предприятия по именьям, которые затеял у себя Пьер и не довел ни до какого результата, беспрестанно переходя от одного дела к другому, все эти предприятия, без высказыванья их кому бы то ни было и без заметного труда, были исполнены князем Андреем.

Он имел в высшей степени ту недостававшую Пьеру практическую цепкость, которая без размахов и усилий с его стороны давала движение делу. Одно именье его в триста душ крестьян было перечислено в вольные хлебопашцы (это был один из первых примеров в России), в других барщина заменена оброком. В Богучарово была выписана на его счет ученая бабка для помощи родильницам, и священник за жалованье обучал детей крестьянских и дворовых грамоте.

Одну половину своего времени князь Андрей проводил в Лысых Горах с отцом и сыном, который был еще у нянек; другую половину времени в богучаровской обители, как называл отец его деревню. Несмотря на выказанное им Пьеру равнодушие ко всем внешним событиям мира, он усердно следил за ними, получал много книг и, к удивлению своему, замечал, когда к нему или к отцу его приезжали люди свежие из Петербурга, из самого водоворота жизни, что эти люди в знании всего совершающегося во внешней и внутренней политике далеко отстали от него, сидящего безвыездно в деревне.

Кроме занятий по именьям, кроме общих занятий чтением самых разнообразных книг, князь Андрей занимался в это время критическим разбором наших двух последних несчастных кампаний и составлением проекта об изменении наших военных уставов и постановлений.

Весною 1809-го года князь Андрей поехал в рязанские именья своего сына, которого он был опекуном.

Пригреваемый весенним солнцем, он сидел в коляске, поглядывая на первую траву, первые листья березы и первые клубы белых весенних облаков, разбегавшихся по яркой синеве неба. Он ни о чем не думал, а весело и бессмысленно смотрел по сторонам.

Проехали перевоз, на котором он год тому назад говорил с Пьером. Проехали грязную деревню, гумны, зеленя, спуск с оставшимся снегом у моста, подъем по размытой глине, полосы жнивья и зеленеющего кое-где кустарника и въехали в березовый лес по обеим сторонам дороги. В лесу было почти жарко, ветру не слышно было. Береза, вся обсеянная зелеными клейкими листьями, не шевелилась, и из-под прошлогодних листьев, поднимая их, вылезала, зеленея, первая трава и лиловые цветы. Рассыпанные кое-где по березняку мелкие ели своей грубой вечной зеленью неприятно напоминали о зиме. Лошади зафыркали, въехав в лес, и виднее запотели.

Лакей Петр что-то сказал кучеру, кучер утвердительно ответил. Но, видно, Петру мало было сочувствия кучера: он повернулся на козлах к барину.

Ваше сиятельство, лёгко как! - сказал он, почтительно улыбаясь.

Лёгко, ваше сиятельство.

Mon cher, - бывало, скажет, входя в такую минуту, княжна Марья. - Николушке нельзя нынче гулять: очень холодно.

Ежели бы было тепло, - в такие минуты особенно сухо отвечал князь Андрей своей сестре, - то он бы пошел в одной рубашке, а так как холодно, надо надеть на него теплую одежду, которая для этого и выдумана, вот что следует из того, что холодно, а не то чтоб оставаться дома, когда ребенку нужен воздух, - говорил он с особенной логичностью, как бы наказывая кого-то за всю эту тайную, нелогичную, происходившую в нем внутреннюю работу. Княжна Марья думала в этих случаях о том, как сушит мужчин эта умственная работа.

"...На краю дороги стоял дуб. Он был, вероятно, в десять раз старше берез, составлявших лес, в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный, в два обхвата дуб, с обломанными суками и корой, заросшей старыми болячками. С огромными, неуклюже, несимметрично растопыренными корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиниться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.

Этот дуб как будто говорил: «Весна, и любовь, и счастье! И как не надоест вам все один и тот же глупый, бессмысленный обман! Все одно и то же, и все обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастья. Вон смотрите, сидят задавленные мертвые ели, всегда одинокие, и вон я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы, выросшие из спины, из боков - где попало. Как выросли - так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам».

Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по лесу. Цветы и трава были и под дубом, но он все так же, хмурый, неподвижный, уродливый и упорный, стоял посреди них.

«Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, - думал князь Андрей. - Пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем: наша жизнь кончена!» Целый ряд мыслей, безнадежных, но грустно-приятных, в связи с этим дубом возник в душе князя Андрея. Во время этого путешествия он как будто вновь обдумал всю свою жизнь и пришел к тому же успокоительному и безнадежному заключению, что ему начинать ничего было не надо, что он должен доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая...

Уже было начало июня, когда князь Андрей, возвращаясь домой, въехал опять в ту березовую рощу, в которой этот старый, корявый дуб так странно и памятно поразил его. «Здесь, в этом лесу, был этот дуб, с которым мы были согласны. Да где он?» - подумал князь Андрей, глядя на левую сторону дороги. Сам того не зная, он любовался тем дубом, которого искал, но теперь не узнавал его.

Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, темной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого горя и недоверия - ничего не было видно. Сквозь столетнюю жесткую кору пробивались без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что это старик произвел их. «Да это тот самый дуб», - подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна - все это вдруг вспомнилось ему.

«Нет, жизнь не кончена в тридцать один год, - вдруг окончательно и бесповоротно решил князь Андрей. - Мало того, что я знаю все то, что есть во мне, надо, чтобы и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо. Надо, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтобы на всех она отражалась и чтобы все они жили со мной вместе».

Настроение: нет

Музыка: СТВ-радио

Дорогой мой Дневник!
Пишет тебе... непонятно кто.

Вот как должны были бы начинаться все мои письма к тебе.

Признаю, вчера я, конечно, хватила лишку – написала тебе... чёрт знает что! Ты уж прости. Это я, что называется, начиталась. Тяжёлое чтение*. Не оставляет выхода, так скажем. Но уже начала читать. А раз начала – надо было дочитать до конца, выхода не было.
А потом, уже после, значительно позже моего письма к тебе, ещё и... насмотрелась. Показывали документальный фильм про... Гитлера. Так совпало. Зачем смотрела? А тоже – выхода не было.
Почему не было? А вот сейчас я тебе расскажу. Потому, что вчера я весь день лежала: болела спина (потому и дочитать успела). Болела нестерпимо. Так что, про Гитлера – самое оно. Настолько ужасно, что отвлекало от этой телесной боли: мол, бывает и хуже.
Болит и сейчас. Любое движение, даже микродвижение вызывает боль: чихнуть, кашлянуть. Про встать и пойти в туалет (!) – вообще молчу. Разве такие девушки, как я, ходят в туалет? Это к вопросу о том, спустить ли меня на землю или всё-таки (пока) не спускать. И к тому, что у меня “тело не в последнюю очередь”. А чтобы совсем уж твои иллюзии развеять, добавлю: болит всё-таки не совсем спина, а... как это называется? поясница? крестец? копчик? таз? (и совсем уж шёпотом: задница?... и ещё тише: ж...а?) Всё одинаково ужасно – не по-девичьи, совсем не... небесной музыкой звучит.
И пью я от этой боли – далеко не нектар, не амброзию, а неблагозвучный, непристойный какой-то Спидифен. Это то же, что и Ибупрофен (ну это уже слишком!...), только действует быстрее.

– Мам, а ты сама-то “рыбку” делаешь? – это сын, 21 год ему, между прочим. (Одноклассники! делаем выводы!.. а не “Делайте ваши ставки, господа!”) “Рыбка” – упражнение такое, для спины.
– Да, какую мне щас “рыбку”, Сергунь? Разве что... “старую воблу”, – это я так шучу.

Зачем я пишу тебе всё это? Почему я это делаю? Почему хочу твои иллюзии разбить, развеять, по миру пустить? Вот ведь, действительно, начиталась! Да потому, что у главного героя моего чтива их не осталось. Я, видишь ли, наверное, всё-таки впечатлительная. А он... из серии “так не (д)оставайся ж никому!”** Ну ты помнишь, наверное, убивает (не взаправду, а образно говоря) Ларису Гузееву (говорящая фамилия). Вернее, убивает он как раз Бесприданницу, пока она не успела ещё стать Гузеевой.** Кстати, ему нравятся женщины полные (в оригинале “с толстой ж...ой”). Но любит он – худую. А на самом деле – никого. И хочет к маме.
Вот и я кое-что поняла. Или так: вот я и поняла кое-что. И не только про ж...у. И даже не только о противоположном поле (это было бы как-то очень... мелко, мелочно), а о жизни вообще. Сначала он/я понял/а всё о жизни, а потом перенёс/перенесла это понимание на... Да даже и переносить ничего не надо. Просто всё – про всё – стало понятно – само.

Теперь о том, почему ты держишь меня на небе. Почему не хочешь на землю спустить. Сказать тебе? Ведь я знаю. Потому, что я – твоя Последняя Иллюзия. Все остальные, видимо, уже упали и разбились. А я осталась. Последняя, по крайнем мере, на данный момент. А так, может, и предпоследняя. Может, будет потом ещё одна “последняя”. Без них ведь скучно. Скука смертная. Сам сказал: “Без волнения мозг понимает, что наступила смерть”. Вот как “нормально” тебе было до меня. И вот как “нормально” тебе будет после того как..., пока ещё одна “последняя” не найдётся, если всё-таки мне удастся. Разбить(ся).

А, хочешь, ещё скажу? Ещё добавлю? Вот ты говоришь, “в школе плохо знал” меня. И что сейчас “информации добавилось”, что скайп-интернет, трали-вали... Так вот, это уже не я. Или – тогда была не я. Да, ты плохо меня знал, не знал совсем. И... уже не узнаешь. Той меня уже нет. И никогда уже не будет. Опоздал. А эта – уже совсем другая я. Правда-правда. Можно только “по рассказам очевидцев”, “по отрывочным сведениям” восстановить. А очевидцы – все до единого! – забыли, “не помнят”, врут... Господи... как жалко бедную девочку.

Да что же я за злыдня такая?

Почему я с упорством маньяка-(само)убийцы это делаю: почему рублю сук, на котором сижу? Наверное, как раз потому, что это – сук, а никакое не небо: сидеть, жить на нём крайне неудобно. Узко как-то, больно... У меня же поясница, ты забыл? – я вообще сидеть не могу. Разве только висеть, когда нет сил уже сидеть-держаться... Или когда тебя на нём, на суку этом... против твоей воли... подвесили. Приятного, так скажем, мало. Приятнее лежать в постели и смотреть... да хоть и про Гитлера. Сама-то лежишь. А Гитлера мы уже победили.

А (и это самое интересное!) сижу-то я на нём (на небесном суку, на суку-небе, на суконебе, на небосуку – вот сколько интересных вариантов!) только в твоём воображении. На самом-то деле я – на земле. По земле хожу –“в больших сапогах, в полушубке овчинном”*** – по земле-матушке. Прямо по перепаханному... нет, по перекопанному (интересно, зачем? вот знаю, а не скажу) огороду, туда дальше – за забор (забора... давно нет, никогда не было) – через поле, вот оно-то, точно уже, перепаханное (под озимые), и трудно идти по большим, влажным комьям... через туман... и легко – через луг: сквозь звенящий, коричневый, в рост человека, сухой бурьян... к лесу, по узкой, скользкой тропинке, по лысеющим (жидкие желтоватые космы вкруг) кочкам (а холодно уже...) до леса рукой подать... (а воздух, воздух-то какой!..) Прямо в-о-он туда, к тому дубу...

Вот он. Вот и сук этот, давно уж обломившийся, весь уже серый, сизый, седой... И подхожу, шкандыбая, гремя сапогами (велики), и глажу шершавую, изрытую кору... скольжу, цепляясь, заскорузлой, почти мужской... а лучше-таки – мужской (лирический герой у меня – мужик, простой деревенский мужик, с ним-то ты сейчас и имеешь дело) рукой (непременно с въевшейся в кожу, в узловатые пальцы и обломанные ногти, землёй) трогаю... нахожу... узнаю, будто вслепую, самый этот сук... дёргаю, будто проверяя... (И чего проверяю? Чистой воды ритуал – знаю ведь, что он моей руки крепче.) И стою... В расстёгнутом... ватнике (так правдивее), в засаленном на груди (не поймёшь, какого цвета) дешёвом, старом, рваном на животе свитере... руки в карманах уже... вздутые на коленях, измазанные глиной штаны... в пол-оборота к дубу... он навис надо мной поредевшей, старой, доброй кроной... к лесу спиной... и смотрю... сначала под ноги себе, потом вокруг... и – с прищуром – вдаль... и через туман вижу: и поле, и тропинку, и огород... и свой дом... и деревню свою... И небо – ещё не голубое, но уже и не серое – светлое, беловато-золотистое... И холодный воздух так свежо, так... молодо и так ласково льнёт к обветренному лицу, давно небритым щекам... умывает... и не тронет, не шелохнёт бережно бывшие когда-то густыми волосы... то, что осталось от них... желтоватые космы вкруг. И снова вверх – на ветви... будто удивляясь, промаргиваясь (уже без прищура), о чём-то вздыхая...

Утро. Никого. Занимается день... И ты стоишь один... На краю леса... во всём мире... Один на один... с дубом... с миром... с собой.
Где-то корова мычит... И что-то навстречу этому мычанию звякает... Выходит – не один. Жизнь, выходит, продолжается... Какая-никакая, а жизнь.

Но разве... Что-то он не очень простой получился.

Просто... Андрей Болконский какой-то!! – “Старый дуб стоял весь преображённый...” Или какой он там стоял? Он ведь несколько раз там стоял, в романе-то... ****

Вот ты знаешь, испортила человеку утро – и уже легче. Значительно. Правда.

Пойду теперь... Как же! – “пойду!” – сначала долго-долго буду примериваться: как повернуться, каким боком; потом как, держась за тумбочку (а рука соскальзывает), встать... И только потом уже встану(естественно, неудачно) и пойду, похромаю (потому что – и в ногу отдаёт), пошаркаю... в туалет (!). Ну и только после него, туалета (вот нарочно повторю это слово!), завтракать. Чем попало. Одной рукой держась за поясницу-копчик-крестец, другой буду открывать холодильник, доставать и швырять (идти-то до стола мне сейчас далеко) на стол это самое “что попало” – коронное, национальное моё блюдо. Буквально: чем в стол попаду, тем и буду завтракать. И уже ничего не хочется, а хочется только скорей обратно, в постель. Потому, что болит-болит-болит... невыносимо.
Но перед завтраком – к мужу: чтобы тёплые носки мне надел. И его подёргать-проверить: “Я ль на свете...?” Не меня ли ждал ты всю жизнь? Не меня ли всю жизнь любить будешь? За это вот, ВОТ ЗА ЭТО?! ты боролся? Да ты смотри, смотри... А его и проверять не надо: и посмотрит, и наденет, и всю жизнь – будет. И вообще – он уже на кухне – завтрак мне готовит.

Так что... вот как-то так... Школьный ты мой... Дневничок. Потому как ты ведь тоже – не настоящий, а такой, каким я тебя вижу, каким сама выдумала. Иначе ведь и мне тоже наступит это самое “нормально”...
Скука смертная, одним словом.

Извини, если не дословно тебя (и классиков) цитирую. Да и кто будет точность эту проверять? Пусть тогда это будут... реминисценции. Вот.

Послушай! А зачем он всё-таки проверял?! А?! Он же – простой! Простой – деревенский – мужик! Чё он там мог проверять? Если только...
Вот чёрт!! Переживай теперь за него, беспокойся...

______________
Иллюстрация: Висенте Ромеро Редондо (Испания)

Примечания:

* Тяжёлое чтение – это “Каменный мост” А.М.Терехова. А ты сам попробуй!

** “Так не доставайся ж ты никому!” А.Н. Островский. Драма “Бесприданница”.

** Л.А.Гузеева. Её первой главной ролью в кино стала Лариса Огудалова в фильме Эльдара Рязанова «Жестокий романс».

*** Н. А. Некрасов. “Мужичок с ноготок”.

**** Л.Н.Толстой. “Война и мир”. Том второй Часть третья, в главе I читаем (на случай, если кто забыл):

На краю дороги стоял дуб. Вероятно, в десять раз старше берёз, составлявших лес, он был в десять раз толще, и в два раза выше каждой берёзы. Это был огромный, в два обхвата дуб, с обломанными, давно, видно, суками и с обломанной корой, заросшей старыми болячками. С огромными своими неуклюже, несимметрично растопыренными корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися берёзами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.

«Весна, и любовь, и счастие! - как будто говорил этот дуб. - И как не надоест вам всё один и тот же глупый бессмысленный обман! Всё одно и то же, и всё обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастья. Вон смотрите, сидят задавленные мёртвые ели, всегда одинакие, и вон и я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы, где ни выросли они - из спины, из боков. Как выросли - так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам».

Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по лесу, как будто он чего-то ждал от него. Цветы и трава были и под дубом, но он всё так же, хмурясь, неподвижно, уродливо и упорно, стоял посреди их.

«Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, - думал князь Андрей, - пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь, - наша жизнь кончена!» Целый новый ряд мыслей безнадежных, но грустно-приятных в связи с этим дубом возник в душе князя Андрея. Во время этого путешествия он как будто вновь обдумал всю свою жизнь и пришёл к тому же прежнему, успокоительному и безнадежному, заключению, что ему начинать ничего было не надо, что он должен доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая.

«Да, здесь, в этом лесу, был этот дуб, с которым мы были согласны, - подумал князь Андрей. - Да где он? » - подумал опять князь Андрей, глядя на левую сторону дороги и, сам того не зная, не узнавая его, любовался тем дубом, которого он искал. Старый дуб, весь преображенный, раскинувшись шатром сочной, тёмной зелени, млел, чуть колыхаясь в лучах вечернего солнца. Ни корявых пальцев, ни болячек, ни старого горя и недоверия - ничего не было видно. Сквозь столетнюю жёсткую кору пробились без сучков сочные, молодые листья, так что верить нельзя было, что это старик произвёл их. «Да это тот самый дуб», - подумал князь Андрей, и на него вдруг нашло беспричинное весеннее чувство радости и обновления. Все лучшие минуты его жизни вдруг в одно и то же время вспомнились ему. И Аустерлиц с высоким небом, и мёртвое укоризненное лицо жены, и Пьер на пароме, и девочка, взволнованная красотою ночи, и эта ночь, и луна - и всё это вдруг вспомнилось ему.

«Нет, жизнь не кончена и тридцать один год, - вдруг окончательно беспеременно решил князь Андрей. - Мало того, что я знаю всё то, что есть во мне, надо, чтоб и все знали это: и Пьер, и эта девочка, которая хотела улететь в небо, надо, чтобы все знали меня, чтобы не для одного меня шла моя жизнь, чтобы не жили они так, как эта девочка, независимо от моей жизни, чтобы на всех она отражалась и чтобы все они жили со мною вместе!»

На краю дороги стоял дуб. Вероятно в десять раз старше берез, составлявших лес, он был в десять раз толще и в два раза выше каждой березы. Это был огромный в два обхвата дуб с обломанными, давно видно, суками и с обломанной корой, заросшей старыми болячками. С огромными своими неуклюжими, несимметрично-растопыренными, корявыми руками и пальцами, он старым, сердитым и презрительным уродом стоял между улыбающимися березами. Только он один не хотел подчиняться обаянию весны и не хотел видеть ни весны, ни солнца.
"Весна, и любовь, и счастие!" - как будто говорил этот дуб, - "и как не надоест вам всё один и тот же глупый и бессмысленный обман. Всё одно и то же, и всё обман! Нет ни весны, ни солнца, ни счастия. Вон смотрите, сидят задавленные мертвые ели, всегда одинакие, и вон и я растопырил свои обломанные, ободранные пальцы, где ни выросли они - из спины, из боков; как выросли - так и стою, и не верю вашим надеждам и обманам".
Князь Андрей приказал остановить карету и затем вышел из нее.
- Иди, распряги лошадь, дай ей отдохнуть, - сказал Андрей кучеру. Он почувствовал вдруг, как необходимо ему побыть наедине с этим дубом, и, прежде всего, побыть наедине с собой, со своими мыслями, чтоб никто не мешал его размышлениям.
Кучер и лакей беспрекословно повиновались барину и отъехали на ближайший луг.
Князь Андрей осторожно подошел к дубу, провел рукой по его шершавой нагретой солнцем коре. Теперь, вблизи, Болконский в полной мере смог прочувствовать все то, чему дуб являлся олицетворением.
«Весна, любовь, женщины…кому все это нужно? Никому! Есть только иллюзия бытия, все так напрасно и так нелепо!» - со злостью подумал Болконский и оперся рукой на дуб, «Все, что говорил мне Пьер – вздор, чепуха, бред! Но он был так уверен в своих словах…» Андрей в задумчивости как бы обнял дуб взглядом, «Но, может быть, он все-таки прав? Бог действительно наблюдает за нами, любит нас и считает, что все его творения созданы для счастия на этой грешной земле? Но какое может быть счастие для этого дуба?! Когда - то он был молодым здоровым деревом, и все эти березы завидовали бушующей его зелени. Но что ж сейчас? Этот забытый, никому не нужный старик… и это мое будущее? И это будущее всех нас?» Андрей снова вспомнил уверенность, которая так и струилась во взгляде Пьера, «Нет, я должен дать шанс… черт, я ведь хочу чтоб Пьер оказался прав, но как это доказать, прежде всего, мне самому?»
Андрей задумчивым взглядом прошелся по всем сучкам и веткам этого дуба, и тут его озарило, он понял, что может провести некий эксперимент, который позволил бы ему проверить правдивость слов Пьера. Князю просто жизненно необходимо было в этом убедиться.
Андрей осмотрелся, проверил, не вернулись ли кучер с лакеем, но, внезапно, он почувствовал, как стыд начал жечь его сердце, ему вдруг стало стыдно того, что он собирался делать. Но упорство Болконского оказалось сильнее всех прочих чувств. Андрей решительно нагнулся к замеченному им ранее небольшому дуплу и опасливо засунул туда пальцы, проверяя, нет ли в нем белок или каких-нибудь других мелких грызунов. На счастье Болконского, дупло оказалось абсолютно нежилым, и князь, по-прежнему стыдливо озираясь, задрал полы камзола, спустил панталоны и принялся за дело.
«Боже, что же я делаю?! Это немыслимо! - думал про себя князь Андрей, интенсивно двигая тазом – Но останавливаться поздно!»
Прикрыв глаза, Болконский представил, что перед ним вовсе не старый ссохшийся дуб, а его молодая жена, которая в такие мгновения мало чем от него отличалась.
Покончив со своим грязным, богопротивным деянием, князь нежно провел по морщинистой коре дерева правой рукой, прислонился к дубу лбом и с горечью прошептал:
- Прости меня, не смог я… Ты, как и я… Прости… - повторил Андрей, надел панталоны и окликнул кучера.
Князь Андрей несколько раз оглянулся на этот дуб, проезжая по лесу, как будто он чего-то ждал от него. Цветы и трава были и под дубом, но он всё так же, хмурясь, неподвижно, уродливо и упорно, стоял посреди их.
"Да, он прав, тысячу раз прав этот дуб, думал князь Андрей, пускай другие, молодые, вновь поддаются на этот обман, а мы знаем жизнь, - наша жизнь кончена!" Целый новый ряд мыслей безнадежных, но грустно-приятных в связи с этим дубом, возник в душе князя Андрея. Во время этого путешествия он как будто вновь обдумал всю свою жизнь, и пришел к тому же прежнему успокоительному и безнадежному заключению, что ему начинать ничего было не надо, что он должен доживать свою жизнь, не делая зла, не тревожась и ничего не желая.