Что если необычайно прибыльная сфера научных публикаций вредит самой науке? Последний малый ледниковый период случился совсем недавно. Под полным контролем

В конце XIX века ученые верили, что в физике все открыто. Однако именно в ближайшие десятилетия были созданы и общая теория относительности, и квантовая механика. Но и эти прозрения не исчерпали таинственной сущности физики. Прежние проблемы разрешились, и появились десятки других. С каждым новым открытием ученые приближаются все к новым загадкам, феноменам, которые не поддаются объяснению. Непонятное подстерегает нас и в космической дали, и в глубинах материи, и в повседневной жизни. Только за последнее десятилетие были сделаны два важных открытия: обнаружены топ-кварки и определена масса нейтрино. А сколько еще предстоит открыть! Похоже, что XXI век вновь будет «веком физики».

Внешний мир представляет собой нечто не зависящее от нас, абсолютное, чему противостоим мы, а поиски законов, относящихся к этому абсолютному, представляются мне самой прекрасной задачей в жизни ученого.

Макс Планк

Мы плохо представляем себе положение дел в физике в канун великого открытия Эйнштейна. Тогда казалось, что после XIX века - века открытий, века Максвелла и Фарадея, Ома и Гельмгольца - в этой науке почти не осталось тайн. Профессия физика превращалась на глазах современников в нечто рутинное.

Знаете ли вы, что знаменитый современник Эйнштейна, Макс Планк, мог бы и не стать физиком? Он подумывал о карьере музыканта или классического филолога, хотя, в конце концов, выбрал физику, вопреки советам знакомых, в том числе декана факультета физики Мюнхенского университета Филиппа фон Жолли. Тот считал, что в этой науке почти все открыто и разве что осталось уточнить некоторые частности, например в области термодинамики.

Один из самых знаменитых ученых XX века Макс Планк мог и не стать физиком. Он подумывал о карьере музыканта.

Когда декан, вспоминал Макс Планк, «рассказывал мне об условиях и перспективах моей учебы, он изобразил мне физику как едва ли не полностью исчерпанную науку, которая теперь… близка, по-видимому, к тому, чтобы принять окончательную стабильную форму. Вероятно, в том или ином углу есть еще пылинка или пузырек, которые можно исследовать и классифицировать, но система как целое построена довольно прочно, и теоретическая физика заметно приближается к той степени законченности, какой, например, обладает геометрия уже в течение столетий».

Действительно, в канун XX века многие ученые были убеждены в том, что время главных открытий в физике прошло. Ее здание было почти достроено. Однако перспектива рутинной работы - «время открытий прошло!» - не смутило ни Планка, ни молодого Эйнштейна. Тупик физической науки оказался преддверием…

Вскоре Макс Планк защитит диссертацию, посвященную необратимости процессов теплопередачи, создаст классическую теорию теплового излучения, а затем и квантовую теорию, а его соратник и соперник Эйнштейн - общую теорию относительности.

Однако даже эти открытия не исчерпали таинственной сущности физики. Прежние проблемы разрешились, но появились десятки других. Сегодня никто из физиков не рискнет утверждать, что в их науке скоро не останется «белых пятен». С каждым новым открытием ученые приближаются - нет, не к завершению «строительства здания физической науки», - а к новым загадкам, феноменам, которые не поддаются объяснению. Непонятное подстерегает нас и в космической дали, и в глубинах материи, и в повседневной жизни.

Вот один из «крепких орешков», с которыми предстоит справиться физикам-теоретикам: природа темной материи и темной энергии - неизвестных видов материи, составляющих большую часть мироздания. Что скрывается за этими таинственными источниками гравитации - этим незримым каркасом, скрепляющим Вселенную, не дающим ей распасться? Этого никто пока не знает.

Другая загадка - вопиющая несовместимость двух столпов современной физики: квантовой механики и общей теории относительности. Причина кроется, прежде всего, в загадочной природе силы гравитации. Похоже, она разительно отличается от трех остальных видов физических взаимодействий: электромагнитного, сильного и слабого взаимодействий.

На протяжении десятилетий ученые вынуждены использовать Стандартную модель мироздания, созданную в 1961 году и описывающую элементарные частицы и их взаимодействия, использовать, понимая всю ее ограниченность, понимая, что она - лишь частный случай какой-то более общей модели, которая опишет все мироздание во всей его сложности и целостности. Она не дает ответа на целый ряд вопросов, возникающих перед учеными. Кроме того, она не отличается внутренней стройностью и симметрией, то бишь красотой, как того требует идеальная физическая теория.

В конце XIX века ученые верили, что в физике все известно. Однако настал XX век, и пришло время великих открытий Альберта Эйнштейна, Нильса Бора и Эрвина Шредингера

«Она очень причудлива; в ней слишком много Византийщины, чтобы она могла вместить всю истину мироздания», - так велеречиво отозвался о ней Крис Л. Смит, бывший генеральный директор CERN, Европейского центра физики элементарных частиц. Так, Стандартная модель, эта «Менделеевская таблица микромира», содержит около двух десятков натуральных констант, в том числе значения массы частиц. Все эти константы нельзя определить с помощью теоретических расчетов; их надо измерять экспериментальным путем. Но ведь ни одна теория, в которой есть столько априори задаваемых параметров, не может считаться фундаментальной.

Девять из этих констант характеризуют массу покоя шести кварков и трех лептонов. Но Стандартная модель не отвечает на вопрос, почему большинство элементарных частиц обладают массой. Неясно также, почему в природе существует несколько фундаментальных взаимодействий, резко отличных по образу действия и интенсивности. Кроме того, одно из них - гравитационное - доставляет ученым особые хлопоты: его никак не удается включить в общую модель. Приходится «искусственным путем» вводить особую частицу - гравитон, якобы передающую гравитационное взаимодействие.

Согласно Стандартной модели, существуют 12 вещественных частиц, фермионов, - шесть лептонов и шесть кварков. Однако весь видимый нами мир состоит фактически из четырех частиц: электронов и электронных нейтрино, которые в огромном количестве образуются при ядерных реакциях, а также Up- и Down-кварков, из которых сложены нейтроны и протоны, составные части атомных ядер. Стандартная модель физики не может объяснить, почему существует 12 фермионов, хотя Природа ограничилась лишь четырьмя.

Однако вопреки сомнениям и возражениям, Стандартная модель остается основой современной физики. За ее развитие и доказательство присуждены более двадцати Нобелевских премий. Эта модель предрекла существование W- и Z-бозонов, и впоследствии они были найдены.

«Вот уже давно физиков занимает вопрос, что находится по ту сторону Стандартной модели», - выразил общие чаяния нобелевский лауреат Герардт Хуфт из Утрехтского университета. Но все многочисленные попытки вывести единую формулу мироздания, в существовании которой многие убеждены хотя бы по соображениям эстетики, до сих пор не принесли результата.

Не поддаются строгому научному объяснению даже некоторые, на первый взгляд, простые феномены: например, турбулентность, последняя великая загадка классической физики. А ведь турбулентность играет важную роль при расчете воздушных потоков, возникающих возле крыла самолета или корпуса автомобиля.

Осенью 2015 года весь биотехнологический мир заговорил об Элизабет Пэрриш. 44-летняя основательница стартапа BioViva заявила, что стала первым пациентом, испытавшим на себе генную терапию против старения. История с самого начала была покрыта налетом таинственности, но постепенно стали вырисовываться детали: по всей видимости, в сентябре 2015-го Пэрриш поехала в Колумбию (регулирующие органы США не разрешают испытывать на людях терапию, не прошедшую необходимых клинических исследований) и сделала себе две экспериментальные инъекции.

Реакции наблюдателей варьировались от восхищения до серьезной критики, вплоть до подозрений в том, что вся история - и вовсе выдумка. Как издание MIT Technology Review, «эксперимент, скорее всего, останется в памяти либо как новый рекорд медицинского шарлатанства, либо - что менее вероятно - как начало новой эры, в которой люди прибегают к генетическим модификациям не только для лечения болезней, но и для того, чтобы повернуть вспять старение». Так или иначе, одной цели Пэрриш точно достигла: борьба со старением стала ультрамодной темой для разговоров.

Обри ди Грей и философский камень

О «фонтане молодости» люди мечтают как минимум со времен Геродота. Но хоть немного приблизить эти мечты к реальности удалось только в последние полтора века - благодаря развитию медицины, изобретению вакцин и антибиотиков. Если в 1800 году ожидаемая продолжительность жизни почти ни в одной стране мира не превышала , то в 1960 году ее среднее значение на планете составило , а в 2015-м - уже . (Важную роль здесь, правда, играет детская смертность: ожидаемая продолжительность жизни «40 лет» означает не то, что люди редко жили дольше, а то, что очень многие умирали в младенчестве.) По данным ООН, с середины XX века среднемировая продолжительность жизни каждое десятилетие увеличивалась примерно на три года, а с 2000-го выросла уже .

Успехи вдохновляют, и все больше людей, в том числе богатых, увлекаются темой продления молодости. Google в 2013 году создала компанию Calico, которая совместно с фармкомпанией AbbVie вложить в новый центр по исследованию старения не меньше 500 миллионов долларов (а если все пойдет хорошо, то в три раза больше). Но энтузиасты борьбы со старением - такие как британский геронтолог и глава российского фонда «Наука за продление жизни» Михаил Батин - все равно жалуются на недостаток финансирования. Прогресс в этой области, по их мнению, мог бы идти гораздо быстрее.

При этом в мире работают десятки сильных исследовательских групп. В США существует независимый Институт Бака (Buck Institute) с 19 лабораториями, занимающимися только старением, и даже целый Национальный институт старения (National Institute on Aging) с ежегодным бюджетом в . Серьезные исследования ведутся в Великобритании, Испании, Австралии, Италии, России. Но старение - крайне сложный и многофакторный процесс. Каждая научная группа обычно пытается разобраться в чем-то одном из огромного множества его причин и механизмов. Единой теории старения не существует.

Поломки в устранении поломок

Старение можно определять . Одна из его важных характеристик - это уменьшение ожидаемой продолжительности жизни с возрастом. По , после 20–30-летнего возраста вероятность умереть в течение текущего года удваивается примерно каждые восемь лет.

Происходит это из-за сложнейшей паутины процессов. Мария Бласко из Испанского национального центра онкологических исследований и ее коллеги выделяют в для журнала Cell девять ключевых механизмов старения: дестабилизация генома; изнашивание теломер (участков на концах хромосом); эпигенетические изменения (нарушение регуляции генов); потеря протеостаза (стабильного состояния белков); нарушение распознавания питательных веществ; дисфункция митохондрий; накопление старых, неделящихся клеток; истощение пула стволовых клеток; нарушение межклеточного взаимодействия.

Все эти и десятки процессов на молекулярном, клеточном, тканевом и организменном уровнях тесно друг с другом взаимосвязаны. Иногда сложно сказать, что из них причина, а что следствие. «В некотором смысле причины старения - это накопление поломок в механизмах устранения поломок, а также неправильная реакция клетки на возникающие повреждения и изменения в окружающей среде», - объяснил «Афише Daily» заведующий лабораторией молекулярной радиобиологии и геронтологии Института биологии Коми НЦ УрО РАН и лабораторией генетики старения и продолжительности жизни МФТИ, профессор РАН Алексей Москалев.

В геронтологии (науке о старении) еще очень много непонятного, но большинство ученых уверены, что отодвинуть старение можно. Эта уверенность базируется на двух основаниях. Во-первых, существуют животные с так называемым : с возрастом вероятность их смерти почти не увеличивается, а умирают они чаще всего от случайных причин вроде несчастных случаев. Самое известное такое животное - это африканский грызун голый землекоп. Он болеет раком и живет примерно в десять раз дольше, чем обычная мышь.

Во-вторых, ряд научных исследований показал, что можно значительно продлить жизнь модельным организмам. Еще в 1993 году американские ученые жизнь червя нематоды в два раза, изменив всего один ген. В 2008 году другая группа ученых генетическую мутацию, которая позволяет тому же червю жить в десять раз дольше. Пока что это рекорд, да и люди не черви, но количество интересных результатов внушает оптимизм.

«Нарастить теломерчики»

Оптимизм этот у Элизабет Пэрриш из BioViva оказался такой сильный, что она решила пренебречь всеми мерами предосторожности и, перешагнув через десятки клинических исследований, испытать терапию на себе. Одна из инъекций, которые ей (как заявляют в BioViva) сделали в Колумбии, призвана бороться с изнашиванием теломер.

Укорачивание участков на концах хромосом обратимо: существует специальный фермент - теломераза, - который «достраивает» эти поврежденные участки. В норме он экспрессируется только в стволовых, половых и немногих других клетках. А еще - в раковых, и поэтому они бесконтрольно делятся. То есть укорачивание теломер, с одной стороны, способствует старению, но с другой - защищает от рака: примерно через циклов 50 клеточного деления теломеры заканчиваются, и это не дает клетке делиться дальше, в том числе и бесконтрольно.

Но исследования , что встраивание гена теломеразы в клетки мышей повышает продолжительность их жизни (взрослых - на 24%, старых - на 13%), и при этом риск заболеть раком у них не увеличивается. Гены встраиваются с помощью специального вируса, который попадает в организм с инъекцией. Уже в апреле 2016 года Пэрриш : по результатам анализов, ее теломеры значительно удлинились. Но что конкретно это будет значить для ее здоровья, пока непонятно.

Научных идей про то, как еще можно повысить продолжительность жизни, существуют . Например, еще в 1935 году на крысах была эффективность ограничения потребляемых калорий: животные, которые ели меньше, чем им хотелось, жили заметно дольше других. С тех пор этот эксперимент повторялся примерно с теми же результатами на разных модельных организмах, вплоть до . На людях его провести , но и тут существуют энтузиасты, которые уже вовсю экспериментируют на себе: члены систематически недоедают, чтобы дольше оставаться молодыми.

Так как отказаться от вкусного готовы не все, ученые ищут способы фармакологически имитировать состояние клеточного голодания. Здесь им на помощь приходят лекарства, которые влияют на распознавание клеткой питательных веществ. Уже существующие препараты (иммуносупрессор) и (средство от диабета) показали, что способны продлить жизнь мышам. При анализе других данных было , что больные диабетом люди, принимавшие метформин, в среднем жили дольше, чем здоровые. После долгой борьбы с американским регулирующим органом FDA ученые в США сейчас провести первое исследование метформина на людях именно как «лекарства от старости».

Со всеми этими идеями есть одна проблема. Большинство врачей не считают старение болезнью. И хотя в Международной классификации болезней есть пункт («senility»), диагноз такой никто не ставит. Из-за этого добиваться допуска к клиническим испытаниям и тем более вывода на рынок новых средств от старения очень сложно: если нет болезни, то какое может быть лекарство? Пока исследователи и энтузиасты доказывают, что старение - болезнь, а врачи и чиновники с этим не соглашаются, некоторые научные группы выбирают другой путь.

Борьба с радикалами

Крыльцо одноэтажного домика на территории МГУ им. М.В.Ломоносова полностью увито необычным растением с большими листьями. «Идет эксперимент», - кивая на горшки с разными надписями, говорит Максим Скулачев, ведущий научный сотрудник биофака МГУ и заместитель руководителя проекта «Ионы Скулачева». В этом скромном здании, в почти сельской атмосфере, развивается самый известный российский проект по борьбе со старением.

Максим - сын академика Владимира Скулачева, который уже не одно десятилетие разрабатывает митохондриальную свободнорадикальную теорию старения. Ее смысл в том, что в митохондриях накапливаются активные формы кислорода (АФК). Они нарушают работу митохондрий и отравляют клетку. Возможный способ нейтрализовать АФК - это антиоксиданты. К ним относятся, например, витамины С и Е, но в экспериментах они отсрочить наступление возраст-зависимых заболеваний. В 2000-х годах Владимир Скулачев разработал новый мощный антиоксидант, который способен попадать прямо в митохондрии, - SkQ.

Исследования на животных , что вещество способно увеличить у них продолжительность жизни и замедлить проявление старческих болезней. Но добиться разрешения на то, чтобы испытывать «лекарство от старения» на людях, в России тоже чрезвычайно сложно. А так как было замечено, что у экспериментальных крыс гораздо медленнее развивались глазные болезни, ученые решили создать другое лекарство на основе SkQ - капли от синдрома сухого глаза. Они уже все серии клинических испытаний и продаются в российских аптеках. В этом году должна начаться третья фаза клинических испытаний в США (вторая год назад), и, если все будет хорошо, препарат может выйти на американский рынок уже в 2018 году.

План Скулачевых заключается в том, чтобы постепенно создавать и регистрировать лекарства на основе SkQ от самых разных возраст-зависимых болезней. И потом, когда этих лекарств накопится достаточно много, убедить Минздрав, что вещество действительно замедляет старение. Сейчас команде разрешили провести клинические испытания SkQ на безопасность при применении перорально. После этого, скорее всего, начнутся его испытания как нейропротектора.

Паспорт и образ жизни

Официальный рекорд продолжительности жизни составляет 122 года - столько прожила француженка Жанна Кальман. Но многие исследователи считают, что при сегодняшнем состоянии науки это не предел. «Ученым уже удалось значительно увеличить продолжительность жизни лабораторных животных и некоторых других модельных организмов. Нет никаких причин, почему бы не удалось это сделать и на людях», - написал «Афише» по имейлу профессор Медицинской школы Гарварда Вадим Гладышев. «На мой взгляд, нынешний прогресс в биологии старения позволит нам добиться того, чтобы люди жили дольше 120 лет», - считает профессор Рочестерского университета Вера Горбунова.

Чуть более осторожна, но в целом согласна с ними испанская исследовательница Мария Бласко. Про то, когда все это станет реальностью, она тоже ответила аккуратно: «Это сложно предсказать, но, скорее всего, уже в этом веке начнут применяться результаты последних 20 лет исследований старения». Вера Горбунова написала в имейле более конкретно: «Люди, которые рождаются сегодня, скорее всего, будут доживать до 100 лет». Максим Скулачев и вовсе считает, что до массового достижения людьми 120-летнего возраста осталась всего пара десятилетий: «Десять лет - если верна наша гипотеза. А двадцать - если придется еще что-нибудь корректировать».

Однако все это, хоть и кажется делом недалекого будущего, пока еще именно будущее. Как говорит директор биотехнологической компании iBinom Андрей Афанасьев, пока что сложно дать людям какие-то рекомендации по поводу продления молодости: «У нас есть ответы на вопросы, почему мы болеем: вот бактерии, вот вирусы, вот пейте антибиотики, а во время эпидемии не чешите нос рукой. И все хотят такого же ответа в духе: «А что мне есть, чтобы не постареть?» Но пока про старение нет такого простого, красивого научного ответа».

Алексей Москалев считает, что в будущем в поликлиниках должны появиться тесты на «биологический возраст» по определенным биомаркерам. «Биомаркеры старения - это воспроизводимые изменения, измеряя которые мы можем сказать, старше мы своего паспортного возраста или моложе, - объяснил Москалев «Афише». - Чем старше люди становятся, тем сильнее они различаются по функциональным возможностям. Ваш образ жизни, питания, генетические особенности могут благоприятствовать более медленному старению или, наоборот, ускоренному».

Некоторые тесты на определение «биологического возраста» можно уже сейчас : одни основаны на вопросах о вашем образе жизни и состоянии здоровья, - на анализе биохимических показателей крови. «Зачем это нужно делать? Узнав, что вы стареете быстрее, чем в среднем люди с таким же паспортным возрастом, вы можете изменить свой стиль питания, режим дня, уровень двигательной активности и затем проследить, подходит ли что-то из этого для вас, чтобы замедлить скорость вашего старения», - объясняет Алексей Москалев.

Кроме того, это может помочь при выборе геропротекторных (защищающих от старения) препаратов, если они появятся: на каждый организм такие лекарства или пищевые добавки могут влиять по-разному. А пока мы ждем внедрения в клиническую практику биомаркеров старения, препаратов-геропротекторов и разных видов генной и клеточной терапии, нам остается надеяться на геропротекторные свойства диет, режима дня и регулярной физической активности, считает эксперт.

Другой глобус

Все эти оптимистичные перспективы влекут за собой массу социальных сложностей. Чаще всего вспоминают про перенаселение. Но с этим вызовом человечество сталкивалось уже не раз и до сих пор всегда отвечало на него развитием технологий, позволявших более рационально использовать ресурсы планеты. Однако неизбежны и другие проблемы - и. о. генерального директора Российской венчурной компании Евгений Кузнецов выделяет три основные: ограниченная доступность продления жизни, разрушение социальных лифтов и кризис пенсионной системы.

«Мы не знаем, будет ли продление жизни дешевым или очень дорогим, - говорит он о первой. - Если оно будет очень дорогим, то речь идет о другом качестве жизни для богатых и фактически о двух человечествах». Вторая связана с тем, что 60-летние люди перестанут уступать рабочие места молодым: понадобится огромное количество новых позиций, но мы пока не знаем, что это будут за работы. Третья может возникнуть из-за слишком быстрого развития технологий: если через десять лет шансы дожить до 120 резко вырастут, люди разделятся на тех, кто успел «омолодиться», и тех, кто нет. И встанет вопрос: как и для кого повышать пенсионный возраст, чтобы все было честно?

Но самое смешное - на практике не так уж много людей хотят доживать до 120 лет. , проведенный в 2013 году в США, показал, что на это готовы только 38% респондентов, а больше половины - 56% - совершенно не жаждут замедлять старение. Как часто бывало в истории, прогресс идет вопреки желанию многих, но энтузиастов продления жизни, похоже, уже не остановить.

Речь идет об уникальной в своем роде бизнес-индустрии, которая по своей прибыльности может соперничать с Google — а создал ее один из наиболее известных британских магнатов: Роберт Максвел.

Стивен Бьюрани (Stephen Buranyi)

В 2011 году Клаудио Аспези (Claudio Aspesi), старший инвестиционный аналитик Bernstein Research (Лондон), сделал ставку на то, что господствующая в одной из самых прибыльных мировых отраслей фирма Reed-Elsevier приближалась к своему банкротству. Многонациональный издательский гигант с годовым доходом более шести миллиардов фунтов стерлингов был любимчиком инвестора. Он принадлежал к тому небольшому числу издателей, которые благополучно осуществили переход к интернету, и, по прогнозам недавнего отчета компании, ее ожидал еще один год роста. Тем не менее у Аспези были все основания полагать, что это предсказание — равно как и все другие, звучавшие из уст крупных финансовых аналитиков — было неверным.

Ядро деятельности издательского дома Elsevier составляют научные журналы, еженедельные или ежемесячные издания, в которых ученые делятся друг с другом результатами своей работы. Несмотря на узкую аудиторию, научная периодика — бизнес довольно внушительных масштабов. Насчитывая более 19 миллиардов фунтов стерлингов общих мировых доходов, он по своим размерам занимает промежуточное положение где-то между индустрией звукозаписи и кинопроизводством, правда отличается гораздо большей рентабельностью. В 2010 году отдел научных изданий Elsevier сообщил о доходе в 724 миллиона фунтов стерлингов, полученном всего с двух миллиардов продаж. Это была 36-процентная разница — выше, чем зарегистрированная в том же году такими компаниями, как Apple, Google или Amazon.

Правда бизнес-модель Elsevier не на шутку озадачивала. Чтобы заработать деньги, традиционный издатель — скажем, журнал — сначала должен покрыть множество издержек: он платит авторам за статьи; прибегает к помощи редакторов для подготовки, оформления и проверки статей; платит за распространение готового продукта среди подписчиков и розничных торговцев. Все это дорого, и успешные журналы обычно получают примерно 12-15-процентную прибыль.

Способ заработать на научных статьях выглядит очень похоже — за исключением того, что научным издателям удается избежать большинства фактических затрат. Ученые сами руководят созданием своих трудов — получая в основном правительственное финансирование — и предоставляют их издателям бесплатно. Издатель платит научным редакторам, которые оценивают, стоит ли работа публикации, и проверяют ее грамматику, но главная часть редакционной нагрузки — проверка научной достоверности и оценка экспериментов, процесс, известный как экспертная оценка — ложится на плечи ученых, работающих на добровольных началах. Затем издатели продают продукт институциональным и университетским библиотекам, опять-таки финансируемым правительством, чтобы их читали ученые — которые в собирательном смысле сами и являются главными создателями этого продукта.

Все равно как если бы The New Yorker или The Economist требовали, чтобы журналисты бесплатно писали и редактировали друг у друга статьи, и при этом просили правительство платить по счетам. Внешние наблюдатели, как правило, в недоумении разводят руками, когда описывают эту структуру функционирования. В докладе парламентского комитета по науке и технике за 2004 год в отношении данной отрасли сухо отмечается, что «на традиционном рынке поставщикам платят за товары, которые они предоставляют». В отчете Deutsche Bank за 2005 год это явление называется «странной» системой «тройной оплаты», при которой «государство финансирует большую часть исследований, выплачивает жалование большинству специалистов, проверяющих качество исследований, а затем покупает большую часть опубликованных продуктов».

Ученые прекрасно понимают, что являются участниками не самой выгодной для них сделки. Издательский бизнес «порочен и бесполезен», в 2003 году написал в статье для The Guardian биолог из Беркли Майкл Эйзен (Michael Eisen), заявив, что «этот позор должен быть вынесен на суд публики». Адриан Саттон (Adrian Sutton), физик из Имперского колледжа, сказал мне, что ученые «все являются для издателей рабами. Найдется ли еще одна подобная отрасль, которая получает от своих клиентов сырье, заставляет тех же самых клиентов контролировать его качество, а затем продает эти же материалы клиентам по значительно завышенной цене?» (Представитель RELX Group — таково официальное название Elsevier с 2015 года — сказал мне, что их фирма и другие издатели «обслуживают исследовательское сообщество, беря на себя те необходимые задачи, которые ученые либо не могут выполнить, либо не занимаются ими сами, и взимают за эту услугу справедливую плату»).

По мнению многих ученых, издательская индустрия оказывает слишком большое влияние на выбор учеными объекта исследования, что в конечном итоге очень вредно для самой науки. Журналы ценят новые и впечатляющие результаты — в конце концов, их бизнес заключается в том, чтобы находить подписчиков — и ученые, точно зная, работы какого типа обычно публикуют, подгоняют под эти параметры собственные рукописи. Таким образом создается постоянный поток статей, важность которых сразу очевидна. Но, с другой стороны, это означает, что у ученых нет точного представления о собственной области исследований. Только потому, что на страницах авторитетных научных изданий не нашлось места для информации о ранее совершенных ошибках, исследователи могут в итоге случайно взяться за изучение бесперспективных вопросов, которыми уже занимались их коллеги. Например, в исследовании 2013 года сообщалось, что в США половина всех клинических испытаний никогда не публикуется в журналах.

По мнению критиков, журнальная система фактически сдерживает научный прогресс. В эссе 2008 года доктор Нил Янг (Neal Young) из Национального института здоровья (NIH), который финансирует и проводит медицинские исследования для правительства США, утверждал, что, учитывая важность научных инноваций для общества, «наш моральный долг состоит в том, чтобы пересмотреть способы, какими оцениваются и распространяются научные данные». Аспези, побеседовав с группой экспертов, включавшей в себя более 25 выдающихся ученых и активистов, пришел к выводу, что в самое ближайшее время тенденция должна измениться на противоположную и обернуться против индустрии, возглавляемой Elsevier. Все больше научных библиотек, которые покупают журналы для университетов, сетовали на то, что проходивший на протяжении последних десятилетий рост цен исчерпал их бюджеты, и грозились отказаться от приносящих многомиллионные доходы и распространяемых по подписке пакетов, если Elsevier не снизит свои цены.

Государственные организации, такие как американский NIH и Немецкое научно-исследовательское сообщество (DFG), недавно взяли на себя обязательство сделать свои исследования доступными через бесплатные онлайн-журналы, и Аспези посчитал, что правительства могли бы вмешаться и гарантировать бесплатный доступ ко всем финансируемым государством исследованиям. В этом случае Elsevier и ее конкурентов застиг бы идеальный шторм: клиенты взбунтовались бы снизу, а сверху обрушилось правительственное регулирование.

В марте 2011 года Аспези опубликовал отчет, в котором рекомендовал своим клиентам продавать акции Elsevier. Несколько месяцев спустя в ходе телефонной конференции между руководством Elsevier и инвестиционными фирмами он надавил на генерального директора издательского дома Эрика Энгстрема (Erik Engstrom), указав на ухудшение отношений с библиотеками. Аспези поинтересовался, что случилось с бизнесом, если «ваши клиенты в таком отчаянии». Энгстром уклонился от ответа. В течение следующих двух недель акции Elsevier упали более чем на 20%, в результате компания потеряла один миллиард фунтов стерлингов. Проблемы, замеченные Аспези, носили глубинный и структурный характер, и он считал, что в ближайшие годы они дадут о себе знать — между тем казалось, что все уже движется в предсказанном им направлении.

Однако в течение следующего года большинство библиотек отступились и подписали контракты с Elsevier, а правительства по большей части не справились с продвижением альтернативной модели распространения научных трудов. В 2012 и 2013 годах Elsevier сообщил о более чем 40-процентной прибыли. В следующем году Аспези отозвал свою рекомендацию по продаже акций. «Он слишком прислушивался к нашим беседам и в итоге подпортил себе репутацию», — рассказал мне недавно Дэвид Проссер (David Prosser), глава научных библиотек Великобритании и авторитетный защитник реформирования издательской индустрии. Elsevier не собирался сдавать своих позиций.

Аспези — далеко не первый человек, неверно предсказавший конец издательского бума в сфере научной периодики, и едва ли последний. Трудно поверить, что то, что по существу является коммерческой монополией, функционирующей в рамках во всем остальном регулируемого, финансируемого правительством предприятия, в долгосрочной перспективе способно избежать исчезновения. Однако издательское дело на протяжении десятилетий продолжает быть неотъемлемой частью профессиональной науки. Сегодня каждый ученый понимает, что его карьера зависит от публикаций, а профессиональный успех во многом определяется работой в самых престижных журналах. Длительная, медленная работа без какого-то конкретного направления, которую в свое время вели некоторые из наиболее влиятельных ученых 20-го века, уже не является жизнеспособным вариантом карьеры. При сегодняшней системе отец генетических последовательностей Фред Сенгер, который за два десятилетия, прошедшие между его нобелевскими премиями 1958 и 1980 года, очень мало публиковался, вполне мог бы оказаться без работы.

Даже ученые, борющиеся за реформирование, часто не ведают о корнях этой системы: о том, как в годы бума послевоенных лет предприниматели сколачивали целые состояния, забирая издательское дело из рук ученых и расширяя бизнес до ранее невообразимых масштабов. И едва ли кто-то из этих преобразователей мог сравниться своей изобретательностью с Робертом Максвеллов, который превратил научные журналы в потрясающую денежную машину, которая финансовым путем обеспечила ему возвышение в британском обществе. Максвелл сделался членом парламента, газетным магнатом, который бросил вызов Руперту Мердоку, и одной из самых известных фигур в британской жизни. Между тем большинство из нас не осознает значимость той роли, которую он на самом деле сыграл. Как бы невероятно это ни звучало, но мало кто в прошлом веке сделал больше для формирования нынешних способов управления научной деятельностью, чем Максвелл.

В 1946 году 23-летний Роберт Максвелл служил в Берлине и уже заработал себе неплохую репутацию. Хотя вырос он в бедной чешской деревне, но успел повоевать за британскую армию во время войны в составе контингента европейских эмигрантов и получить в награду военный крест и британское гражданство. После войны он служил офицером разведки в Берлине, используя свои девять языков для допроса заключенных. Максвелл был высоким и дерзким молодым человеком, успехи, которых ему удалось к тому времени добиться, его не удовлетворяли вовсе — один его тогдашний знакомый вспоминал, как он открыл ему свое самое заветное желание: «быть миллионером».

В то же время британское правительство готовило малообещающий проект, который впоследствии позволит ему осуществить свою мечту. Первоклассные британские ученые — начиная с Александра Флеминга, который открыл пенициллин, и заканчивая физиком Чарльзом Гальтоном Дарвином, внуком Чарльза Дарвина — были обеспокоены тем, что издательская отрасль всемирно признанной британской науки пребывала в самом бедственном положении. Издатели научной периодики главным образом славились своей неэффективностью и постоянным банкротством. Журналы, которые часто печатались на дешевой тонкой бумаге, расценивались научными обществами как едва ли не второсортная продукция. В британском химическом обществе наблюдалась многомесячная очередь ожидающих публикации статей, а типографские операции проводились за счет откупных Королевского общества.

Решение правительства заключалось в том, чтобы соединить почтенное британское издательство Butterworths (сегодня принадлежащее Elsevier) с известным немецким издателем Springer, чтобы опереться на опыт последнего. Таким образом,Butterworths научится получать прибыль от журналов, а британская наука будет печататься более быстрыми темпами. Максвелл уже создал свой собственный бизнес, помогая Springer переправлять научные статьи в Великобританию. Директора Butterworths, сами бывшие сотрудники британской разведки, наняли молодого Максвелла в качестве помощника управляющего компанией, а еще одного бывшего шпиона, Пола Росбауда (Paul Rosbaud), металлурга, который всю войну передавал нацистские ядерные секреты британцам через французское и голландское сопротивление — научным редактором.

Лучшего времени для такого рода начинания было не найти. Наука вот-вот должна была вступить в период беспрецедентного роста, из бессвязных любительских занятий состоятельных джентльменов превратившись в уважаемую профессию. В послевоенные годы она станет олицетворением прогресса. «Наука ждала своего часа. Ее нужно было вывести на авансцену, поскольку с ней связана большая часть наших надежд на будущее», — писал в 1945 году американский инженер и руководитель «Манхэттенского проекта» Вэнивар Буш в докладе президенту Гарри Труману. После войны правительство впервые выступило в качестве главного покровителя научных изысканий не только в военной сфере, но и через недавно созданные агентства, такие как Национальный научный фонд США, и стремительно разраставшуюся университетскую систему.

Когда в 1951 году Butterworths решил отказаться от зарождавшегося проекта, Максвелл предложил за акции Butterworths и Springer 13 тысяч фунтов стерлингов (около 420 тысяч фунтов стерлингов сегодня), что давало ему контроль над компанией. Росбауд остался на посту научного директора и назвал новое предприятие Pergamon Press, вдохновением для него послужила монета из древнегреческого города Пергамон, на которой была изображена богиня мудрости Афина. Ее-то они и взяли за основу для логотипа компании — простой линейный рисунок, метко символизирующий знание и деньги одновременно.

В обстановке прилива наличных денег и оптимизма именно Росбауд был инициатором метода, приведшего Pergamon к успеху. По мере развития науки он понял, что для новых областей исследования потребуются новые журналы. Научные общества, традиционные создатели журналов, были громоздкими институтами, которые, как правило, отличались неповоротливостью и пребывали в плену неразрешимых внутренних споров о границах их области исследования. Росбауда не связывало ни одно из этих ограничений. Все, что ему нужно было сделать — убедить какого-нибудь видного академика в том, что их конкретной области нужен новый журнал, который представлял бы ее должным образом, и поставить этого человека во главе. Так Pergamon начал продавать подписки университетским библиотекам, у которых внезапно оказалось много свободных государственных денег.

Максвелл быстро смекнул, что к чему. В 1955 году он и Росбауд участвовали в Женевской конференции по мирному использованию атомной энергии. Максвелл арендовал офис возле места проведения конференции и ходил по семинарам и официальным мероприятиям, предлагая опубликовать любые статьи, которые ученые собирались представить, и обращаясь к ним с просьбой подписать эксклюзивные контракты на редактирование журналов Pergamon. Прочие издатели были шокированы его нахальной манерой. Даан Фрэнк (Daan Frank) из издательства North Holland Publishing (сегодня принадлежащего Elsevier) позднее сетовал на то, что Максвелл вел себя «нечестно», отбирая ученых без учета конкретного содержания.

По рассказам, алчный до наживы Максвелл в итоге оттеснил Росбауда. В отличие от бывшего скромного ученого Максвелл предпочитал дорогие костюмы и зализанные назад волосы. Преобразовав свой чешский акцент в страшно претенциозный дикторский басок, он выглядел и говорил в точности как тот магнат, которым мечтал быть. В 1955 году Росбауд сказал нобелевскому лауреату по физике Невиллу Мотту, что журналы были его любимыми маленькими «овечками», а сам Максвелл — библейским королем Давидом, который забивал их и выгодно продавал. В 1956 году дуэт распался, и Росбауд покинул компанию.

К тому времени Максвелл успел освоить бизнес-модель Росбауда и переделать ее на свой лад. Научные конференции, как правило, проходили скучновато, и никто не связывал с ними больших ожиданий, но когда Максвелл в тот год вернулся на Женевскую конференцию, он арендовал дом в Колонь-Бельрив, близлежащем живописном городке на берегу озера, где развлекал гостей вечеринками с выпивкой, сигарами и прогулками на яхте. Ученым еще никогда не доводилось видеть ничего подобного. «Он всегда говорил, что мы боремся с конкурентами не за объемы продаж, но за авторов, — сказал мне Альберт Хендерсон (Albert Henderson), бывший заместитель директора Pergamon. — Наше присутствие на конференциях имеет специфическую цель — нанять редакторов для новых журналов». Бытуют истории о вечеринках на крыше гостиницы Athens Hilton, о полетах на «Конкорде» в качестве подарка, о том, как ученые совершали морские прогулки по греческим островам на зафрахтованных яхтах, чтобы обсудить там план создания своих новых журналов.

К 1959 году Pergamon издавал 40 журналов; шесть лет спустя их число выросло до 150. Таким образом Максвелл серьезно обогнал своих конкурентов. (В 1959 году соперник Pergamon, Elsevier, имел всего десять журналов на английском языке, и компании понадобилось еще десять лет, чтобы довести их число до 50.) К 1960 году Максвелл мог позволить себе разъезжать на «Роллс-ройсе» с личным шофером и перебрался сам, а также перевез издательство из Лондона в роскошную усадьбу Хедингтон Хилл Холл в Оксфорде, где также находилось британское книжное издательство Blackwell"s.

Научные общества, такие как Британское общество реологии, сообразив, что к чему, даже начали за небольшую регулярную плату отдавать в распоряжение издательского дома свои журналы. Лесли Иверсен (Leslie Iversen), бывший редактор Journal of Neurochemistry, вспоминает о щедрых ужинах, которыми Максвелл ублажал их в своем поместье. «Он был весьма импозантным человеком, этот предприниматель, — говорит Иверсен. — Мы ужинали и пили хорошее вино, а под конец он представлял нам чек на несколько тысяч фунтов для общества. Таких денег мы, бедные ученые, никогда не видывали».

Максвелл настаивал на пышных названиях для журналов — в них неизменно фигурировало слово «международный». Питер Эшби (Peter Ashby), бывший вице-президент Pergamon, в беседе со мной определил это как «пиар-трюк», однако в этом также отразилось глубокое понимание того, как изменились наука и отношение к ней общества. Сотрудничество и выход научной работы на международную арену стали новой формой престижа для исследователей, и во многих случаях Максвелл успевал завладеть рынком прежде, чем кто-то осознавал, что он существует.

Когда в 1957 году Советский Союз запустил «Спутник», первый искусственный спутник Земли, западные ученые ринулись догонять российских космических разработчиков и с удивлением обнаружили, что Максвелл уже в начале того десятилетия договорился об эксклюзивном англоязычном контракте на издание журналов Российской академии наук.

«Его интересовало все подряд. Я ехал в Японию — там у него оказывался американец, управляющий офисом. Я отправлялся в Индию — там тоже кто-нибудь сидел», — рассказывает Эшби. И международные рынки могли приносить чрезвычайно высокую прибыль. Рональд Сулески (Ronald Suleski), который руководил японским офисом Pergamon в 1970-е годы, говорил мне, что японские научные общества, отчаянно пытавшиеся опубликовать свои труды на английском языке, бесплатно предоставляли Максвеллу права на научные результаты своих членов.

В письме, посвященном 40-летию Pergamon, Эйичи Кобаяши (Eiichi Kobayashi), директор Maruzen, давнего японского дистрибьютора Pergamon, вспоминал о Максвелле так: «Каждый раз, когда я с удовольствием встречаюсь с ним, мне вспоминаются слова Ф.Скотта Фитцджеральда о том, что миллионер не заурядный человек».

Научная статья, по сути, стала единственным способом систематического представления науки в мире. (Как сказал Роберт Кили (Robert Kiley), глава отдела цифровых услуг в библиотеке Wellcome Trust, второго по величине в мире частного спонсора биомедицинских исследований, «мы тратим миллиард фунтов в год, а взамен получаем статьи».) Это главный ресурс нашей наиболее уважаемой сферы специальных знаний. «Публикация — это выражение нашей работы. Хорошая идея, беседа или переписка, пусть даже речь идет о самой блестящей личности в мире… ничего не стоит, пока вы ее не опубликуете», — говорит Нил Янг из NIH. Если вы контролируете доступ к научной литературе, это по большому счету равносильно контролю над наукой.

Успех Максвелла основывался на понимании природы научных журналов, к которому другие приходили лишь спустя многие годы. В то время как его конкуренты сетовали на то, что он выхолащивает рынок, Максвелл понимал, что на самом деле рынок не знает пределов. Новый The Journal of Nuclear Energy не отнимал хлеб у сотрудников журнала Nuclear Physics конкурентного голландского издателя. Научные статьи посвящены уникальным открытиям: одна статья не может заменить другую. Если появлялся новый серьезный журнал, ученые просто просили, чтобы их университетская библиотека оформила подписку и на него тоже. Если Максвелл создал в три раза больше журналов, чем его конкуренты, он и зарабатывал в три раза больше.

Единственным потенциальным ограничением было замедление государственного финансирования, но на это мало что указывало. В 1960-е годы Кеннеди финансировал космическую программу, а в начале 1970-х годов Никсон объявил «войну с раком», в то время как британское правительство при поддержке американцев разрабатывало собственную ядерную программу. Независимо от политического климата поток государственного финансирования науки не иссякал.

На первых порах Pergamon оказался в центре ожесточенных споров о том, насколько этично позволять коммерческим интересам проникать в якобы нестяжательный и избегающий прибыли мир науки. В письме 1988 года, посвященном 40-летию Pergamon, Джон Коулес (John Coales) из Кембриджского университета отметил, что изначально многие из его друзей «считали [Максвелла] величайшим злодеем, до поры избежавшим виселицы».

Однако к концу 60-х годов коммерческие публикации считались статус-кво, а издателей рассматривали как необходимых партнеров в деле продвижения науки. Pergamon дал толчок значительному расширению области научных изданий, ускорив процесс публикаций и представив их в более стильной упаковке. Опасения ученых в связи с передачей авторских прав отступали перед удобством ведения дел с Pergamon, тем блеском, который издательство давало их работе, и перед силой личности Максвелла. Ученые, казалось, пребывали в восторге от волка, которого впустили в дом.

«Это был человек из разряда „пальца в рот не клади", но мне он все равно нравился», — говорит Денис Нобл (Denis Noble), физиолог из Оксфордского университета и редактор журнала Progress in Biophysics & Molecular Biology. Максвелл нередко приглашал Нобла на деловые встречи к себе домой. «Там часто можно было застать вечеринку, неплохой музыкальный ансамбль, между его работой и личной жизнью не существовало барьера», — говорит Нобл. Затем Максвелл начинал поочередно угрозами и обаянием подталкивать его к тому, чтобы разделить выходящий два раза в год журнал на ежемесячное или двухмесячное издание, что соответственно привело бы к увеличению абонентских платежей.

Правда, в конечном итоге Максвелл почти всегда склонялся к мнению ученых, а последние все больше ценили его покровительство. «Должен признаться, что, быстро распознав его хищнические и предпринимательские амбиции, я тем не менее проникся к нему большой симпатией», — в 1988 году писал о первых годах своего издания Артур Барретт (Arthur Barrett), тогдашний редактор журнала Vacuum. И это чувство было взаимным. Максвелл с большим трепетом относился к своей дружбе с известными учеными, к которым магнат испытывал нехарактерное для него благоговение. «Он рано понял, что ученые жизненно важны. Он готов был исполнить любое их желание. Это сводило остальных сотрудников с ума», — говорил мне Ричард Коулман (Richard Coleman), который в конце 1960-х работал над выпуском журналов в Pergamon. Когда издательство стало объектом враждебной попытки поглощения, The Guardian в статье 1973 года сообщила, что редакторы журналов грозились скорее «уйти совсем», чем работать на другого президента компании.

Максвелл преобразил издательский бизнес, между тем повседневная научная работа оставалась прежней. Ученые продолжали нести свои работы главным образом в те журналы, которые лучше всего соответствовали их исследовательской области — а Максвелл был рад опубликовать любые исследования, которые его редакторы считали в достаточной мере серьезными. Однако в середине 1970-х годов издатели начали вмешиваться в практику самой науки, вступив на путь, который впоследствии сделает ученую карьеру пленником издательской системы и подчинит направление исследований бизнес-стандартам. Один из журналов стал символом этой трансформации.

«В начале моей карьеры никто не обращал особого внимания на то, где вас публикуют, но в 1974 году все изменилось с приходом Cell, — рассказывает мне Рэнди Шекман (Randy Schekman), молекулярный биолог из Беркли и лауреат Нобелевской премии. Cell (сегодня принадлежащий Elsevier) был журналом, запущенным Массачусетским технологическим институтом для того, чтобы подчеркнуть важность новой набиравшей влияние области молекулярной биологии. Его редактором был молодой биолог по имени Бен Левин (Ben Lewin), который интенсивно, даже с каким-то литературным азартом взялся за работу. Левин ценил длинные серьезные статьи, которые давали ответы на большие вопросы, часто являлись результатом многолетних исследований, которые в свою очередь предоставляли материал для многих статей по другим направления. И, нарушая традицию, согласно которой журналы являлись пассивными инструментами передачи научной информации, он отклонял гораздо больше статей, чем публиковал.

Таким образом, он создал площадку для научных блокбастеров, и ученые начали подгонять свою работу под его условия. «Левин был умный человек. Он понимал, что ученые очень тщеславны и хотели быть членами клуба избранных; Cell был „этим самым" журналом, и вам во что бы то ни стало нужно было опубликовать там статью, — говорит Шекман. — Я и сам не избежал этого давления». В итоге он отчасти опубликовал в Cell свой нобелевский труд. Внезапно место публикации стало играть чрезвычайно важную роль. Другие редакторы тоже решили проявить напористость в надежде повторить успех Cell. Издатели также взяли на вооружение показатель под названием «импакт-фактор», изобретенный в 1960-е годы Юджином Гарфилдом, библиотекарем и лингвистом, для приблизительного расчета того, как часто статьи определенного журнала цитируются в других статьях. Для издателей это стало способом оценивать и рекламировать научный охват своей продукции.

Журналы новой формации с их акцентом на большие результаты попали на вершину этих новых рейтингов, а ученые, опубликовавшие свои работы в журналах с высоким «импакт-фактором», в качестве награды получали работу и финансирование. Почти в одночасье в научном мире была создана новая валюта престижа. (Гарфилд позднее сравнил свое творение с «ядерной энергией… палкой о двух концах»). Трудно переоценить влияние, которое редактор журнала теперь мог оказывать на формирование карьеры ученого и направление самой науки. «Молодые люди все время говорят мне: „Если я не опубликуюсь в CNS [общая аббревиатура для Cell / Nature / Science, самых престижных журналов по биологии], я не смогу устроиться на работу"», — рассказывает Шекман. Он сравнивает погоню за изданиями с высоким рейтингом цитируемости с системой стимулов, такой же гнилой, как банковские бонусы. «Они во многом влияют на то, куда идет наука», — говорит он.

Так наука сделалась причудливым совместным предприятием ученых и редакторов журналов, где первые все чаще стремятся совершить открытия, которые могли бы произвести впечатление на последних. Сегодня, когда у ученого есть выбор, он почти наверняка отвергнет как прозаическую работу по подтверждению или опровержению результатов предыдущих исследований, так и десятилетнюю погоню за рискованным «прорывом», отдав предпочтение золотой середине: теме, которая пользуется популярностью у редакторов и с большей вероятностью обеспечит ему регулярные публикации. «Ученых побуждают проводить исследования, которые удовлетворяют этим требованиям», — сказал биолог и лауреат Нобелевской премии Сидней Бреннер (Sydney Brenner) в интервью в 2014 года, назвав такую систему «коррумпированной».

Максвелл понял, что теперь королями науки стали журналы. Но его по-прежнему занимало главным образом расширение, у него все еще было хорошее чутье на то, куда движется наука и какие новые области исследований он может колонизировать. Ричард Чаркин (Richard Charkin), бывший генеральный директор британского издательства Macmillan, который был редактором в Pergamon в 1974 году, вспоминает, как Максвелл на редакционном собрании размахивал одностраничным докладом Ватсона и Крика о структуре ДНК и заявлял, что будущее — за наукой о жизни с множеством крошечных вопросов, каждый из которых заслуживает своего собственного издания. «Я думаю, в том году мы запустили около ста журналов, — сказал Чаркин. — О, Господи!»

У Pergamon также появилась ветвь социальных наук и психологии. Судя по целой серии журналов, название которых начиналось с «Компьютеры и», Максвелл заметил растущее значение цифровых технологий. «Этому не было конца, — говорил мне Питер Эшби. — Оксфордский политехнический институт (ныне Университет Оксфорд Брукс) открыл факультет гостиничного бизнеса с шеф-поваром. Нам нужно было выяснить, кто глава факультета, и заставить его запустить журнал. И бац — вот вам Международный журнал гостиничного менеджмента». К концу 1970-х годов Максвеллу также приходилось иметь дело с более переполненным рынком. «В то время я работал в Oxford University Press, — рассказывал мне Чаркин. — Мы вскочили от удивления и воскликнули: „Черт возьми, эти журналы приносят приличный доход!"» Между тем в Нидерландах Elsevier начал развивать свои англоязычные журналы, поглощая внутреннюю конкуренцию через серию приобретений и расширяясь со скоростью 35 журналов в год.

Как предсказывал Максвелл, конкуренция не снизила цены. Между 1975 и 1985 годами средняя цена журнала удвоилась. The New York Times сообщала, что в 1984 году подписка на журнал Brain Research стоила две с половиной тысячи долларов; между тем в 1988 году эта сумма перевалила за пять тысяч. В том же году Гарвардская библиотека потратила на научные журналы на полмиллиона долларов больше, чем то было запланировано бюджетом.

Время от времени ученые ставили под сомнение справедливость этого чрезвычайно прибыльного бизнеса, которому они бесплатно предоставляли свои труды, однако именно университетские библиотекари первыми осознали организованную Максвеллом рыночную ловушку. Библиотекари использовали университетские средства для покупки журналов от имени ученых. Максвелл прекрасно об этом знал. «В отличие от других профессионалов ученые не так хорошо разбираются в ценах главным образом потому, что тратят не свои собственные деньги», — сказал он в интервью 1988 года своему изданию Global Business. А поскольку не было возможности обменять один журнал на другой, более дешевый, продолжал Максвелл, «вечный финансовый двигатель» продолжал работать. Библиотекари стали заложниками тысяч мелких монополий. Теперь в год выходило более миллиона научных статей, и им приходилось покупать их все, какую бы цену ни назначали издатели.

С точки зрения бизнеса, можно было говорить о полной победе Максвелла. Библиотеки стали «захваченным» рынком, а журналы неожиданно сделались посредниками научного престижа — а это означало, что ученые не могли просто взять и отказаться от них, если бы появился новый метод обмена результатами. «Не будь мы такими наивными, давно бы признали нашу истинную позицию: поняли бы, что именно мы сидим наверху солидных денежных куч, которые умные люди со всех сторон пытаются разложить по своим кучкам», — писал библиотекарь Мичиганского университета Роберт Хубек (Robert Houbeck) в экономическом журнале в 1988 году. Тремя годами ранее несмотря на то, что финансирование науки пережило свой первый за несколько десятилетий многолетний провал, Pergamon сообщил о прибыли в 47%.

К тому времени Максвелл уже оставил свою победоносную империю. Склонность к стяжательству, приведшая к успеху Pergamon, также сподвигла его на множество эффектных, но сомнительных инвестиций, в том числе в футбольные команды Oxford United и Derby County FC, телевизионные станции по всему миру, а в 1984 году — в британскую газетную группу Mirror, которой он начал уделять все больше своего времени. В 1991 году, намереваясь приобрести New York Daily News, Максвелл продал Pergamon своему тихому голландскому конкуренту Elsevier за 440 миллионов фунтов (919 миллионов сегодня). Многие бывшие сотрудники Pergamon по отдельности признавались мне, что, по их мнению, после сделки с Elsevier для Максвелла все закончилось, потому что Pergamon был компанией, которую он действительно любил. Спустя несколько месяцев он погряз в серии скандалов из-за растущих долгов, теневой бухгалтерской практики и подрывного обвинения американского журналиста Сеймура Херша (Seymour Hersh) в том, что он якобы являлся израильским шпионом, у которого был выход на торговцев оружием.

5 ноября 1991 года Максвелла нашли в море близ его яхты на Канарских островах. Мир был шокирован, и на следующий день конкурент Mirror, таблоид Sun, поставил занимавший всех вопрос. «Он упал… Он спрыгнул?» — так гласил заголовок. (Было еще третье предположение, что его столкнули). Эта история на протяжении нескольких месяцев удерживалась на главных полосах британской прессы, росло подозрение, что Максвелл покончил жизнь самоубийством после того, как в ходе расследования выяснилось, что он украл более 400 миллионов фунтов стерлингов из пенсионного фонда Mirror для оплаты своих долгов. (В декабре 1991 года испанский следователь сделал заключение о несчастном случае). Догадкам не было числа: в 2003 году журналисты Гордон Томас (Gordon Thomas) и Мартин Диллон (Martin Dillon) опубликовали книгу, в которой утверждалось, что Максвелла убила «Моссад», чтобы скрыть его шпионскую деятельность. В то время как Максвелла уже давно не было в живых, начатый им бизнес процветал уже в новых руках, в ближайшие десятилетия ему предстояло достигнуть новых уровней прибыли и мировой власти.

Человечеству пора прощаться с тонущими Амстердамом, Венецией, Триполи, Иокогамой и Мальдивами

Уровень Мирового океана растет по причине климатических изменений, и этот процесс уже не остановить, – пишут Катерина Богданович и Алексей Бондарев.

Англичанин Джеймс Диксон – один из немногих, кто считает Мальдивские острова отличным местом для инвестиций в недвижимость. Казалось бы, что тут странного, ведь эта цепочка из живописных коралловых островов в Индийском океане – одно из красивейших мест на планете. И количество желающих провести отпуск в Мальдивской Республике растет с каждым годом.

На самом деле все эти люди спешат побывать на Мальдивах, пока они не утонули, смеется Диксон, владелец небольшой британской IT-компании, помышляющий о выходе на пенсию и переезде подальше от суетного лондонского Сити. И тот факт, что Мальдивы станут одной из первых жертв глобального потепления, привносит особую изюминку в его планы.

Британец внимательно отслеживает свежие климатические прогнозы и считает, что на его век запаса “плавучести” Мальдивам хватит.

Однако, собираясь инвестировать в покупку участка на островах, он отдает себе отчет в том, что для его детей польза от такого наследства будет весьма сомнительной.

В середине столетия можно будет начинать прощаться с Бермудами и некоторыми другими островными государствами. Ударит потепление и по Европе.

Климатологи предсказывают несколько глобальных сценариев повышения уровня Мирового океана. И даже самый оптимистичный, согласно которому этот показатель вырастет к концу столетия лишь на 1,5-2,0 м, все равно предполагает прощание человечества с Мальдивами.

Более пессимистичные (а заодно и более достоверные, по мнению ряда экспертов) сценарии говорят о том, что многие из живописных атоллов окажутся ниже уровня моря уже через несколько десятилетий.

Диксон убежден, что как раз тогда и можно будет подзаработать на каком-нибудь небольшом отеле на Мальдивах. “Если поток туристов на Мальдивы вырос в последние годы уже лишь потому, что о стране стали чаще говорить в новостях в связи с затоплением, то представьте себе, что будет происходить, когда острова и вправду начнут уходить под воду”, – рассуждает Диксон.

Затопление Мальдив происходит медленно, так что туристам опасаться нечего, отмечает британец, зато появится большой соблазн приезжать каждый год, чтобы посмотреть, затопило ли уже ваш любимый ресторан.

И Мальдивы не единственная жертва, которую человечество принесет глобальному потеплению. В середине столетия можно будет начинать прощаться с Бермудами и некоторыми другими островными государствами. Ударит потепление и по Европе.

Гордость Италии, знаменитая Венеция, продолжает тонуть: согласно последним данным, это происходит со скоростью от 2 до 4 мм в год, и процесс, вопреки данным предыдущих исследований, ни на год не прекращался. Погружение в воды Адриатики пугает жителей Венеции и местные власти, но благоприятно влияет на тамошний туристический бизнес: новость о том, что город тонет, появилась в марте этого года, а уже в апреле цены в венецианских отелях взлетели на 52 %, достигнув в среднем 239 евро в сутки – столько же стоит проживание в гостиницах Женевы, признанных самыми дорогими в Европе.

В общей сложности к 2100 году подальше от наступающих волн придется переселить не менее 100 млн человек

Тех, кого от погони за ускользающей красотой удерживает скромный бюджет, возможно, утешит тот факт, что судьба Венеции и Мальдивских островов рано или поздно постигнет большую часть планеты.

К концу столетия подъем уровня океанов серьезно отредактирует карту мира. Помимо Мальдив, Бермуд и Венеции, под воду уйдут целые куски нынешнего побережья США, существенная часть Голландии, большие территории в Италии, Дании, Германии, Польше, Испании. От наступления океана сильно пострадают Китай и Япония – будут затоплены Шанхай и Иокогама. Украину потепление также не пощадит: Черное море грозит поглотить Керчь, Феодосию, Евпаторию и Одессу.

В общей сложности к 2100 году подальше от наступающих волн придется переселить не менее 100 млн человек. Первые последствия этого процесса человечество ощутит уже в ближайшие десятилетия.

“Подъем уровня моря – это невидимое цунами, набирающее силу, в то время как мы бездействуем, – предупреждает Бен Штраусс, представитель исследовательской организации Climate Central. – У нас истекает время для того, чтобы успеть предотвратить худшие последствия “большой воды”.

Необратимый процесс

Кеннет Миллер, профессор Университета Рутгерса в Нью-Джерси, считает, что подъем современных океанов поглотит побережья всего мира и нанесет ущерб 70% населения планеты.

Прошлогодний отчет научной группы Arctic Monitoring and Assessment Programme, объединяющей около 100 климатологов из восьми стран мира, утверждает, что к концу следующего столетия уровень океана поднимется на 1,6 м по сравнению с 1990 годом.

В ближайшие столетия уровень моря станет выше на 4-6 м из-за того, что антарктические и гренландские ледники тают, как кусочки льда на тротуаре в летнюю жару

Дальше – больше. “В ближайшие столетия уровень моря станет выше на 4-6 м из-за того, что антарктические и гренландские ледники тают, как кусочки льда на тротуаре в летнюю жару”, – рисует удручающую картину Джереми Вейсс, старший исследовательский сотрудник департамента геологических наук Аризонского университета.

Справедливости ради стоит отметить, что подогревает атмосферу, а с ней и Мировой океан, не только человеческая деятельность. В апреле этого года на дне Северного Ледовитого океана была обнаружена очередная утечка метана – газа, наряду с углекислотой “отвечающего” за парниковый эффект.

Поднимающиеся из-под воды огромные пузыри, диаметром доходящие до 1 тыс. м, ученые замечали и раньше, но тот факт, что их становится все больше, говорит о тревожной зависимости: потепление растапливает подводную мерзлоту, и из-подо льдов высвобождаются залежи газа, который ускоряет потепление.

Водный мир

Помимо Венеции и Мальдив к “большой воде” следует готовиться и многим другим крупным и известным городам и государствам.

Опасность подстерегает не только острова, затерянные на бесконечных просторах вздымающегося Мирового океана. Таяние льдов будет катастрофичным и для континентальных государств.

Уже к 2050 году могут полностью уйти под воду знаменитые островные курорты Тувалу и Кирибати.

Климатологи предрекают мрачное будущее для Майами, Нового Орлеана и еще нескольких сотен прибрежных городов США. По данным недавнего исследования ученых из Аризонского университета, даже если уровень Мирового океана к концу столетия поднимется “всего” на 1 м (а это невероятно оптимистичный прогноз), то все эти города понесут серьезный ущерб. А гораздо более реалистичные 1,5-2,0 м прибавки к текущему уровню вод станут для них губительными.

“Последствиями подъема уровня моря могут стать эрозия почвы, наводнения и перманентные затопления”, – предупреждает Вейсс. Штраусс добавляет в “мокрый список” Нью-Йорк и утверждает: наибольшему риску подвергается Южная Флорида.

Не избежит существенных разрушений и Азия. В Китае будут затоплены огромные территории, включая область, в которой располагается гигантский мегаполис Шанхай. Серьезно пострадают Бразилия и Аргентина в Южной Америке.

Не обойдет потоп и Украину: в списке вероятных жертв фигурируют, в частности, крымские города Феодосия и Керчь. Украинские ученые называют и другие объекты. “Уже сегодня от подъема уровня моря страдают Евпатория и Одесса”, – говорит Юрий Горячкин, старший научный сотрудник Морского гидрофизического института НАН Украины.

Уже сегодня от подъема уровня моря страдают Евпатория и Одесса

По оценкам ученых, подъем воды на 2 м оставит без крова 48 млн азиатов, 15 млн европейцев, 22 млн жителей Южной Америки и 17 млн – Северной, а также 11 млн обитателей Африканского континента, 6 млн австралийцев и 440 тыс. островитян в Тихом океане. В последующих столетиях, когда вода поднимется на 4-7 м, можно ожидать еще более пугающих последствий.

Впрочем, по мнению некоторых экспертов, не исключена вероятность более скорого развития событий. Большинство текущих оценок привязаны к прогнозу повышения среднегодовой температуры на 2°С. Однако весной нынешнего года группа ученых из США и Европы опубликовала прогноз, согласно которому нужно говорить не о 2°С к 2100 году, а о 3 0С к 2050-му. Расчеты и прогнозы представлены на сайте climateprediction.net.

Киотский протокол не сработал, а главные виновники загрязнения – США, Индия и Китай – пока лишь декларируют свои намерения сократить выбросы парниковых газов, говорят исследователи. Уже слишком поздно. Пессимистичные прогнозы показывают, что уровень Мирового океана может вырасти на 7 м уже в течение 100-150 лет. Тогда под водой окажутся не только Венеция, Шанхай и Майами, но и Копенгаген, Иокогама, Триполи и большая часть юга Украины.

Спасение утопающих

Противостояние глобальному потеплению – что-то сродни борьбы с ветряными мельницами, считает канадский обозреватель Майк Флинн. Что крупные промышленники, не желающие снижения своих прибылей, что запасы метана на дне океана, рвущиеся на свободу, – речь идет о борьбе с неумолимыми врагами, говорит Флинн.

По его мнению, власти Мальдив совершенно верно поступили, открыв в 2008 году специальный счет, на который будет перечисляться часть доходов от туризма. Эти средства пойдут на покупку земель в Австралии или Индии.

“Нам нужно откладывать на черный день, – пояснял это решение экс-президент Мухамед Нашид. – Чтобы в случае, если кто-то из граждан захочет перебраться отсюда, у него была такая возможность”.

Официальные переговоры о возможном переселении 350 тыс. островитян еще не начались, а в очередь за австралийскими наделами уже выстроились жители других тонущих островов – тихоокеанских Науру и Тувалу. А власти атолла Кирибати в апреле начали переговоры с правительством Фиджи о покупке 2,5 тыс. га земли.

“Мы надеемся, что нам не придется перемещать всех до единого на этот клочок земли, но если это станет абсолютно необходимым, мы это сделаем”, – заявил Аноте Тонг, лидер 103 тыс. кирибатийцев.

В Европе подход к решению проблемы иной. К 2014 году в Венеции должно завершиться строительство MOSE – новой системы защиты, состоящей из мобильных шлюзов и способной выдержать подъем воды до 3 м (нынешние гидротехнические сооружения рассчитаны лишь на 1,1-метровый потоп).

Разработкой плотин заняты и голландские ученые: в стране, где большая часть территории находится ниже уровня моря, этот вопрос играет жизненно важную роль.

“От того, насколько эффективно работает система дамб и других заградительных сооружений, в нашей стране зависит жизнь миллионов”, – говорит Гуус Стеллинг, сотрудник исследовательского института Deltares.

Никакие меры ни в Одессе, ни в Евпатории не предпринимаются, и никто не собирается этим заниматься

Предотвратить наводнения сможет проект Flood Control 2015, над которым совместно с голландскими инженерами и учеными трудятся мировые технологические корпорации, например IBM.

“Раньше за состоянием дамб следила целая армия добровольцев, теперь же будут использоваться специальные электронные сенсоры”, – описывает суть проекта Питер Дрике, сотрудник Arcadis, одной из компаний-разработчиц.