(Haas) - врач-филантроп; родился 24-го августа 1780 г. в немецкой семье в Мюнстерэйфеле, близ Кельна.

Дед его был доктором медицины, отец - аптекарем.

Несмотря на многочисленность семьи (она состояла из пяти братьев и трех сестер) и ограниченность средств, все братья получили прекрасное образование.

Первоначально Г. учился в местной католической церковной школе, затем слушал курсы философии и математики в Йенском университете и, наконец, окончил курс медицинских наук в Вене, где еще специально занимался изучением болезней глаза под руководством известного тогда офтальмолога Адама Шмидта.

Г. был однажды приглашен к заболевшему кн. Репнину, жившему временно в Вене; лечение пошло очень успешно, и благодарный пациент уговорил молодого и талантливого врача поехать вместе с ним в Россию.

С 1802 года Г. поселился в Москве; вначале совершенно незнакомый с русским языком, он быстро освоился на новом месте и, в силу своих основательных знаний в области медицины, приобрел огромную практику.

Его часто приглашали на консультации; двери московских больниц и богоугодных заведений были ему открыты.

Обозревая эти заведения, Г. нашел множество страдающих глазами больных и, всегда отзывчивый к горю и страданию ближнего, с разрешения Московского губернатора Ланского, энергично взялся безвозмездно за их лечение.

Слухи о деятельности молодого искусного врача дошли и до Петербурга; 4-го июня 1807 г. контора Московской Павловской больницы получила приказ, в котором говорилось, что Императрица Мария Феодоровна находит Г. "достойным быть определену в Павловской больнице над медицинской частью главным доктором". Но заняв ответственную и хлопотливую должность главного врача больницы, Г. не переставал заботиться о своих бесплатных больных и всегда находил время для посещения их. За свою деятельность он был представлен Ланским к ордену св. Владимира 4-й степени; этот знак отличия Г. очень ценил и неизменно носил его до смерти на своем поношенном, но всегда опрятном фраке. В 1809 и 1810 гг. Г. предпринял две поездки на Кавказ для ознакомления с тамошними минеральными источниками.

Результатом этих поездок явился изданный Г. в 1811 г. весьма ценный труд: "Ma visite aux eaux d""Alexandre en 1809-1810" (M., 1811, 4°), где он дал Научное и систематичное описание уже известных и вновь им открытых (серно-щелочной в Ессентуках) источников, записал много сделанных им химических, топографических и метеорологических наблюдений, живо нарисовал природу и быт Кавказа; в частых отступлениях и рассуждениях автора звучит глубокое уважение к науке и негодование на ее недостойных и корыстных служителей. 1 июня 1812 г. Г. оставил государственную службу, но уже в 1814 г. поступил в действующую армию, деятельно работал на войне и дошел с нашими войсками до Парижа.

По окончании кампаний он вышел в отставку и поехал в свой родной Мюнстерэйфель, где застал всю семью в сборе у постели умирающего отца. Не долго, однако, Г. пробыл на своей родине; после смерти отца его неудержимо потянуло в Россию, с которой он успел уже сжиться.

Первое время по возвращении в Москву Г. занимался частной практикой и стал вскоре знаменитым врачом, которого всюду приглашали и к которому больные часто приезжали из самых отдаленных местностей, так что, несмотря на свое бескорыстие, он стал обладателем большого состояния: имел суконную фабрику, имение, дом в Москве, ездил, по тогдашнему обычаю, в карете, запряженной цугом четверкой белых лошадей.

Но он не забывал и бедного люда и много уделял времени на прием бесплатных больных, которым помогал не только советами, но часто и деньгами.

В 1825 г. московский генерал-губернатор кн. Голицын обратился к Г. с предложением занять должность московского штадт-физика; после долгих колебаний он принял 14 августа 1825 г. эту должность и со свойственной ему энергией стал деятельно проводить различные преобразования по медицинской части города и вместе с тем горячо бороться с той апатией и тем безразличием, с которыми относились к своему делу его сослуживцы по медицинской конторе.

Много тяжелых минут и огорчений пришлось перенести Г. за короткое время его пребывания на должности штадт-физика; его горячая живая деятельность постоянно сталкивалась с холодной канцелярской инертностью.

И начальство, и сослуживцы были недовольны "беспокойной деятельностью" Г.: пошли жалобы и доносы на него; все, начиная с его иностранного происхождения и кончая тем, что свое жалование штадт-физика он отдавал своему смещенному предшественнику, - ставилось ему в вину, и через год (27 июля 1826 г.) он вынужден был оставить должность и вновь занялся частной практикой. 24 января 1828 г. было разрешено учредить в Москве губернский тюремный комитет, "по представлению и настоянию" кн. Д. В. Голицына.

Князь тщательно подбирал личный состав комитета, несколько раз изменял список лиц, казавшихся ему достойными послужить великому и трудному делу преобразования тюрем, но во всех его списках неизменно стояло имя Г. В 1830 г. Г. был назначен членом комитета и главным врачом московских тюрем (в 1830-1835 гг. он совмещал с этим еще и должность секретаря комитета).

С этого времени, в течение почти 25 лет, все свои силы, всю свою жизнь и все материальные средства отдавал он этой новой деятельности, всецело захватившей его. Он внес в нее искреннюю любовь к людям, непоколебимую веру в правду и глубокое убеждение, что преступление, несчастие и болезнь так тесно связаны друг с другом, что разграничить их иногда совершенно невозможно;

Г. поставил себе целью "справедливое, без напрасной жестокости отношение к виновному, деятельное сострадание к несчастному и призрение больного"; ничто не могло остановить его в неукоснительном стремлении к этой цели: ни канцелярские придирки, ни косые взгляды и ироническое отношение начальства и сослуживцев, ни столкновения с сильными мира сего, ни даже горькие разочарования.

Он был всегда верен своему девизу, высказанному в его книге "Appel aux femmes": "торопитесь делать добро". Раз или два в неделю из Московской пересыльной тюрьмы на Воробьевых горах отправлялись большие партии арестантов в Сибирь; при этих отправках в течение многих лет всегда присутствовал Г.; здесь он впервые воочию познакомился с положением арестантов и их бытом и горячо взялся за дело возможного облегчения их тяжелого положения.

Прежде всего его поразила мучительность и несправедливость способа препровождения ссыльных на пруте: в то время как каторжники шли в одиночку, скованные ножными кандалами, менее важные преступники препровождались на пруте и переносили тяжелую муку, так что как милости просили у начальников, чтобы с ними поступали как с каторжниками.

Г. энергично стал хлопотать об отмене прута, но, несмотря на сочувствие и поддержку кн. Голицына, хлопоты эти долгое время оставались безрезультатными;

Г. тем временем производил опыты замены прута кандалами, но более легкими, чем те, которые существовали до тех пор. Наконец ему удалось изготовить кандалы с цепью, длиною в аршин и весом в три фунта, которые были достаточно прочны, но вместе с тем и не так утомляли в походе закованного в них; Г. обратился с горячим ходатайством к комитету о разрешении перековывать в эти кандалы всех арестантов, проходящих через Москву на пруте; вместе с этим он представлял и средства для заготовки первой партий таких кандалов, обещал и впредь доставлять на них средства от "добродетельных людей" и просил разрешения приспособить для изготовления облегченных кандалов кузницу, уже существовавшую на Воробьевых горах. Пока по этому вопросу шла длинная канцелярская переписка, кн. Голицын решил в Москве ввести новые кандалы для арестантов, которые с восторгом и благодарностью встретили эту реформу и назвали новые кандалы "Гаазовскими". Начальники местных этапных команд с неудовольствием смотрели на нововведение, причинявшее много хлопот, но сам Г. зорко и неустанно следил за делом перековки арестантов и в течение всей своей последующей жизни, за исключением ее последних дней, неизменно присутствовал на Воробьевых горах при отправке каждой партии арестантов.

Когда впоследствии кн. Голицын часто должен был уезжать по болезни за границу, и Г. лишался таким образом его поддержки, начальники стали резко отказывать в просьбах о перековке арестантов.

Но "утрированный филантроп", как назвал Г. командир внутренней стражи Капцевич, продолжал "гнать свою линию" и добился даже освобождения всех дряхлых и увечных арестантов от заковывания.

Видя, как в Москву приходили арестанты с отмороженными руками в тех местах, на которые надевались железные кольца наручников, Г. начал энергично хлопотать об обшивании кожей наручников, чего и добился в 1836 г., когда был издан указ "о повсеместном в России обшитии гаек у цепей кожей". Не менее настойчиво хлопотал Ф. П. об отмене бритья половины головы для не лишенных всех прав состояния.

И эти хлопоты увенчались полным успехом: 11 марта 1846 г. Государственным Советом было отменено поголовное бритье головы и удержано только для ссыльнокаторжных.

Продовольственный вопрос тоже привлекал внимание Г., и когда в 1847 и 1848 гг. последовало временное распоряжение об уменьшении на одну пятую довольства заключенных, он внес "от неизвестной благотворительной особы" 11000 руб. в комитет для улучшения пищи содержавшихся в пересыльном замке. Еще 2 апреля 1829 г. Г. усиленно ходатайствовал перед кн. Голицыным о том, чтобы последний уполномочил его свидетельствовать состояние здоровья всех находящихся в Москве арестантов и подчинил ему в этом отношении полицейских врачей, небрежно относившихся к этому делу; ходатайство его было уважено.

В 1832 г. его заботами и на им же собранные средства на Воробьевых горах была устроена для арестантов больница на 120 кроватей, которая и поступила в его непосредственное заведование.

Здесь мог он оставлять несчастных на некоторое время в Москве "по болезни", мог снимать с них кандалы и давать им возможность собраться с нравственными и физическими силами перед "владимиркой", отогреться душевно и найти утешение и поддержку.

Но не только для больных и слабых, а вообще для всех пересыльных он выхлопотал разрешение останавливаться в Москве на неделю, чтобы была возможность действительно ознакомиться с их нуждами и помочь им. В течение этой недели Г. посещал партию не менее четырех раз. Он выхлопотал также разрешение устроить на другом конце Москвы, а именно за Рогожской заставой, полуэтап, так как первый переход от Москвы до Богородска был очень длинен, а исполнение разных формальностей задерживало выступление партий до 2-3 часов дня. Вот к этому-то Рогожскому полуэтапу подъезжал каждый понедельник, рано утром, Ф. П. в своей старомодной, всей Москве известной пролетке, доверху нагруженной припасами для пересыльных.

Г. обходил арестантов, раздавал им припасы, ободрял, напутствовал их и прощался с ними, часто даже целуя тех, в которых успел подметить "душу живу". А нередко можно было видеть, как он - во фраке, с Владимирским крестом в петлице, в старых башмаках с пряжками и в высоких чулках, а если это бывало зимой, то в порыжелых высоких сапогах и старой волчьей шубе - шагал несколько верст с партией, продолжая свою беседу со ссыльными.

Такое отношение к арестантам возбуждало много неудовольствий против Г., и их последствием было то, что в 1839 г. он был совершенно устранен от свидетельствования пересыльных.

Это распоряжение глубоко оскорбило его, но ничто не могло сломить его энергию и заставить отступить от дела, которое он считал правым.

Опираясь на свое звание и право директора тюремного комитета, Г. так же аккуратно продолжал посещать пересыльную тюрьму и так же горячо заступался за "своих" арестантов.

Его упорство и настойчивость наконец утомили его противников: на "утрированного филантропа" махнули рукой и стали смотреть сквозь пальцы на его деятельность.

Понятно, с какой любовью и глубоким уважением смотрели арестанты на "своего святого доктора", и за всю его "службу" при тюрьме ни одно грубое слово не коснулось его слуха даже в камерах самых закоренелых преступников, к которым он входил спокойно и всегда один. С надеждой на утешение и возможное облегчение их тяжелой участи шли пересыльные в Москву и уходили из нее в далекую Сибирь, унося в сердцах воспоминание о чистом образе человека, положившего свою жизнь на служение несчастному и обездоленному брату. Когда впоследствии до этих людей дошла печальная весть о смерти их заступника, они на свои трудовые гроши соорудили в Нерчинских рудниках икону св. Феодора Тирона с неугасимой перед ней лампадой.

Не менее плодотворна была деятельность Г. и по преобразованию московского губернского тюремного замка, который был в самом ужасном состоянии.

По многократным представлениям Г. кн. Голицын через тюремный комитет разрешил ему в виде опыта перестроить один из коридоров замка хозяйственным способом, и он принялся за дело, не жалея своих средств для ускорения его. В половине 1833 г. часть тюремного замка приняла образцовый, по тому времени, вид: чистые камеры, выкрашенные масляной краской, освещались широкими окнами и были снабжены поднимающимися на день нарами; были устроены умывальники и ретирады, изгнавшие из камер зловонную "парашу"; на дворе был вырыт колодец, а двор обсажен сибирскими тополями.

Г. устроил в тюрьме мастерские: переплетную, столярную, сапожную, портняжную и даже плетение лаптей.

В 1836 г. его трудами и на пожертвования, собранные им же, была устроена, за неимением места в губернском замке, школа для арестантских детей при пересыльной тюрьме;

Г. очень любил детей, часто посещал эту школу, ласкал детей и следил за их успехами.

Он заботился также о духовном просвещении арестантов и постоянно хлопотал перед комитетом о раздаче им Евангелия и книг духовно-нравственного содержания.

Г. на свои собственные средства издал книжку под заглавием: "А. Б. В. христианского благонравия" и раздавал ее всем проходившим через Москву ссыльным.

В этой книжке, начинавшейся текстами из Евангелия и Посланий Апостольских, автор убеждает читателя не смеяться над несчастием другого, не гневаться, не злословить, а главное - не лгать. Благодаря самоотверженным усилиям Г. возникла "полицейская больница для бесприютных" (ныне Александровская больница), которую народ называл Гаазовской.

В 1844 г. 150 больных арестантов были временно переведены в дом Ортопедического института в Мало-Казенном переулке на Покровке.

Дом этот был исправлен и приспособлен для больницы на личные средства Г. и на пожертвования, собранные им же. Сюда же он привозил в своей пролетке тех больных, которых ему иногда во время постоянных разъездов по городу случалось поднимать на улице. Когда впоследствии арестанты были переведены в тюремный лазарет, Г. всеми силами старался сохранить эту больницу для бесприютных больных и добился того, что она была признана постоянным учреждением.

В "своей" больнице Г. завел и "свои" порядки.

Мягкий, деликатный, обходительный, относившийся с искренней любовью к своему делу, он требовал того же и от своих подчиненных; но прежде всего этого он требовал от них правды и не выносил лжи. В своей деятельности Г. находил поддержку в генерал-губернаторах кн. Д. В. Голицыне и кн. А. Г. Щербатове; но с 1848 г., когда генерал-губернатором был назначен гр. Закревский, все просьбы и ходатайства Г. стали признаваться не заслуживающими внимания.

В начале августа 1853 г. Г. заболел (у него сделался громадный карбункул) и сразу выяснилось, что нет никакой надежды на выздоровление.

Он очень страдал, но ни одна жалоба, ни один стон не сорвались с его уст, и 16 августа он умер так же спокойно и тихо, как нес свою многотрудную жизнь. Двадцатитысячная толпа провожала гроб его к месту последнего упокоения на кладбище на Введенских горах. После его смерти в скромной квартирке нашли плохую мебель, поношенную одежду, несколько рублей денег, книги и астрономические инструменты; последние были единственной слабостью покойного, и он покупал их, отказывая себе во всем: после тяжелого трудового дня он отдыхал, глядя в телескоп на звезды.

Оставшаяся после него рукопись "Appel aux femmes", в которой Г., в форме обращения к русским женщинам, излагает те нравственные и религиозные начала, которыми была проникнута его жизнь, издана была его душеприказчиком, доктором А. И. Полем. Г. не оставил после себя никакого состояния.

Но зато велико было то нравственное наследие, которое оставил он людям. Если при жизни сильно было нравственное влияние Г. на москвичей, так что одного его появления перед волнующейся толпой во время холеры 1848 г. и нескольких слов было достаточно, чтобы успокоить эту толпу и заставить ее разойтись, то после смерти светлый образ этого человека может служить всему миру ярким примером, как можно осуществить на земле идеал христианской любви к людям при самых тяжелых жизненных условиях.

И несмотря на это, имя Г. было долгое время в забвении, и только в 1890 г. А. Ф. Кони в своем докладе, прочитанном в С.-Петербургском юридическом обществе, напомнил русскому обществу об одном из замечательных его деятелей. 1 октября 1909 г. Ф. П. Гаазу был открыт памятник во дворе Александровской больницы в Москве, и к этому же времени учреждено "Ольгинское благотворительное общество в память доктора Ф. П. Гааза" с фондом в 20000 рублей.

А. Ф. Кони, "Федор Петрович Гааз". - С. В. Пучков, "К характеристике доктора Ф. П. Гааза". - Профессор И. Т. Тарасов, "Друг несчастного человечества". - Клавдия Лукашевич, "Друг несчастных, доктор Гааз". - Г. С. Петров, "Друг обездоленных, Ф. П. Гааз". - Е. Н. Красногорская, "Друг несчастных Ф. П. Гааз". - "Московские Ведомости", 1853 г. (некролог). - Очерк Лебедева в "Русском Вестнике" за 1858 г. - Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, т. XIV (ст. А. Ф. Кони). - Духовное завещание Ф. П. Гааза напечатано в Сборнике П. И. Щукина (т. X) и перепечатано в "Русском Архиве" (1912 г., № 6). О. И. Давыдова. {Половцов}

Сегодня в рубрике «Подвижники Католической Церкви» предлагаем вашему вниманию очерк о Федоре Петровиче Гаазе – «тюремном докторе», как называли его москвичи. Всю свою жизнь он отдал самым отверженным, последним, тем, кого считали отбросами общества. Личность доктора Гааза стала символичной для христиан всех конфессий. Когда он был смертельно болен, в 1853 году, православный священник по благословению митрополита Московского Филарета отслужил Литургию, молясь об исцелении доктора Гааза – подвижника, русского врача немецкого происхождения, католика.

Как раз 9 января этого года в Москве процесс беатификации доктора Гааза вошел в свою активную стадию. В кафедральном соборе Непорочного Зачатия Пресвятой Девы Марии состоялась торжественная Месса и торжественная сессия процесса о жизни, героических добродетелях и святости этого выдающегося христианина и общественного деятеля, для которого Россия стала второй родиной.

Фридрих Иосиф Гааз (или Хаас) родился в 1780 году в городке Мюнстерэйфель, близ немецкого Кельна. Его отец был аптекарем, а дед – врачом. Фридрих вырос в многодетной семье, в которой было восемь детей, но несмотря на весьма скромные средства отцу удалось дать всем детям отличное образование. Двое старших сыновей стали священниками, младшие – юристами. Фридрих был отдан в католическую школу, по окончании которой поступил на курс философии и математики в Йенский универистет, а затем занялся изучением медицины и специализировался на офтальмологии в Вене, под руководством известного профессора Шмидта. Однажды Фридриха Гааза вызвали к русскому князю Репнину, страдавшему глазным заболеванием. Лечение прошло успешно, и благодарный пациент пригласил Гааза в Россию. Молодой врач согласился и в 1802 году поселился в Москве, где сразу же приобрел обширную практику. Перед ним открылись двери больниц и богоугодных заведений. Однажды он посетил одно из них – Преображенский богадельный дом, где многие страдали глазными болезнями. Доктор совершенно бескорыстно провел лечение, с превосходными результатами, и был приглашен на постоянную должность главного доктора в Павловскую больницу. В приказе о назначении Гааза, полученном больницей, говорилось, что ее императорское величество Мария Федоровна находит достойным для доктора Гааза быть определенным на этот пост «по отличному одобрению знания и искусства в лечении разных болезней и операциях».

Доктор Гааз стал главным врачом Павловской больницы, но не оставил своих прежних пациентов. Он продолжал посещать богоугодные заведения Москвы и лечить глазные болезни. А в 1809 и 1810 годах совершил две поездки на Кавказ, интересуясь лечебными свойствами минеральных вод. Он констатировал, что минеральные источники находились в запущенном состоянии, но на просьбу предпринять какие-то меры по их охране получил отрицательный ответ: мол, польза от них не оправдывает издержек и вспомоществования государства.

Тогда Гааз с выдающимися результатами провел исследования минеральных вод. Он составил их первое систематическое описание, а также открыл серно-щелочной источник в Ессентуках и еще несколько целебных источников.

В 1812 Доктор Гааз оставил службу в больнице и был зачислен в армию, с которой побывал в Париже, а затем вернулся в Мюнстерэйфель, где, увы, застал отца на смертном одре. После кончины отца Гааз еще немного оставался на родине, но его неудержимо тянуло в Россию. Он возвратился в Москву, в совершенстве выучил русский язык и занялся частной практикой, сделавшись одним из самых престижных врачей города. Он был обеспечен и даже богат, но всегда готов оказывать помощь бескорыстно. Вскоре его снова пригласили на службу – на этот раз в аптеку, снабжавшую армию. В 1825 году он был принят на должность штадт-физика и тут же принялся за проведение медицинских реформ в столице, где в этой сфере царила своего рода бюрократическая апатия.

Предприимчивость, бескорыстие и энтузиазм Гааза тревожили спокойствие московских чиновников, и на него стали писать доносы, обвиняя в скверном характере и ставя акцент на его иностранном происхождении. Но доктор Гааз не унывал и продолжал представлять попечительским советам различные проекты. Он считал, например, что скоропостижная смерть часто наступает из-за несвоевременно оказанной помощи, и предлагал учредить особого врача для скорой помощи. Кроме того, он просил увеличить места в больницах для крепостных. Гааза тревожило и отношение к душевнобольным: он предлагал ввести ряд мер, которые бы помогали защитить их человеческое достоинство. Однако все его предложения сталкивались со стеной бюрократии и полного равнодушия.

В конце концов Гааза обвинили в незаконной растрате казенных денег, и он оставил службу, вновь занявшись частной врачебной практикой и неизменно добиваясь блестящих результатов в лечении глазных болезней. В 1830 году к нему обратился князь Голицын, который искал людей для первого московского попечительского совета о тюрьмах. Гааз с энтузиазмом откликнулся на письмо князя и всей душой отдался новому делу. Он был назначен главным врачом московских тюрем.

Находясь в тесном контакте с заключенными, Гааз в огрубевших чертах арестанта видел прежде всего образ человека, который невозможно стереть никаким преступлением, физический и нравственный организм, который испытывает страдание. На облегчение этого страдания он и направил всю свою деятельность. Муки арестантов, особенно пересыльной тюрьмы, предстали перед ним во всей яркости: он увидел, что тяготы их пути превышают даже установленную законом кару за преступление, и они даже обратно пропорциональны вине, за которую были осуждены. В то время как шедшие на каторгу уголовники шагали в ножных кандалах, виновные в более легких преступлениях, осужденные на поселение, были прикованы к пруту, то есть были стеснены во всех своих движениях и естественных нуждах, испытывали неописуемые муки и не имели возможности даже спать в дороге. А ведь среди них были и сосланные за просроченный паспорт, пленные горцы, женщины и подростки.

Гааз начал борьбу за облегчение участи пересыльных, при поддержке князя Голицына. Конечно, это задело самолюбие не одного высокопоставленного чиновника. Благодаря изобретательности Гааза «прут» был наконец искоренен из тюремной практики в Москве. И это только одно из многочисленных деяний доктора Гааза, которыми ему удалось хотя бы в какой-то мере сделать условия в тюрьме более достойными человека, образа и подобия Божия.

Попечительский совет занимался, среди прочего, и ходатайствами о помиловании. В документах сохранилось 142 ходатайства доктора Гааза о пересмотре дела или помиловании. Председателем комитета был митрополит Филарет, перед которым трепетала вся Москва. Однажды он вызвал Гааза и заметил ему: «Вы говорите о невинно осужденных – таких нет. Если вынесен законный приговор и человек подвергнут надлежащей каре, значит, он виновен», - на что доктор ответил: «Да вы, владыка, о Христе забыли!». Наступило молчание, все ждали вспышки митрополита. Но он ответил так: «Нет, Федор Петрович, не я забыл о Христе. Это Христос забыл меня». Слова владыки Филарета не так просто истолковать… Возможно, он хотел сказать, что Христос в нужный момент не вразумил, не просветил его. К счастью, данный эпизод никак не повлиял на дальнейшие хорошие отношения этих двух замечательных людей. Забота о больных и несчастных всегда была одной из главных заповедей для Церкви.

Особенное сочувствие у Федора Петровича Гааза – так называли Фридриха Гааза земляки его нового отечества – вызывали ссыльные раскольники. Его сердце, движимое всегда милосердием и любовью, не могло постичь, почему их приравнивали к уголовным преступникам. «Трогательно для меня несчастие сих людей, - писал он в 1848 году, - а истинное мое убеждение, что люди сии находятся просто в глубочайшем неведении о том, о чем спорят, почему не следует упорство их почитать упрямством, а прямо заблуждением о том, чем угодить Богу. А если это так, то все без сомнения разделять будут чувство величайшего об них сожаления; чрез помилование же и милосердие к ним, полагаю, возможнее ожидать, что сердца их и умы больше смягчатся».

Доктор Гааз был бесстрашным человеком – и в жизни, и во врачебной практике. В 1848 году в Москве свирепствовала холера. Она наводила панику не только на население, но и на самих медиков. Распространился слух, что заразиться можно простым прикосновением. Гааз старался рассеять этот страх. Однажды, проходя в больнице мимо больного холерой, он демонстративно наклонился к нему и поцеловал со словами: «А вот и первый холерный больной у нас». Чтобы доказать коллегам, что слухи преувеличены, он специально у них на глазах садился в ванну после холерного.

Федор Петрович завел особые порядки в полицейской больнице. От своих подчиненных он требовал прежде всего искренности. Он даже завел специальную кружку, в которую каждый уличенный во лжи должен был положить свое дневное жалованье, которое отчислялось в пользу бедных. Он стремился отучить больничных работников от пристрастия к алкоголю, пытаясь и здесь ввести систему штрафов. Конечно, это часто вызывало неудовольствие служащих. Ведь требования Гааза были предельно высоки: он ждал от сотрудников христианского благонравия, кротости и миролюбия.

Было бы излишним говорить о том, как больные относились к своему «доброму доктору». Сохранились документы, свидетельствующие об их любви к нему. В одном из свидетельств современников утверждается, что «врачуя тело, Гааз умел уврачевать и упавший или озлобленный дух, возродив веру и возможность добра на земле».

«Утрированный филантроп»: этим ярлыком наградили Гааза некоторые коллеги и чиновники. Его обвиняли в отступлении от правил в тюрьмах, которые были, в общем-то, неизбежны: ведь Гааз прежде всего думал о реальных нуждах несчастных людей. В одной из рукописей, принадлежавших перу иностранного подданного, посетившего Москву, красноречиво описывается, насколько Гааз был одинок и непонят. «Доктор Гааз, - пишет он, - один из людей, чьи внешность и одеяние вызывают мысль о чем-то смешном или же, напротив, особо почтенном, чье поведение и разговор до такой степени идут вразрез с взглядами нашего времени, что невольно заставляют подозревать в нем или безумие, или же апостольское призвание, одним словом, по мнению одних, это – помешанный, по мнению других – Божий человек». А в заключение своих наблюдений восклицает: «Вот до какой степени тот, на чьем лбу не напечатан эгоизм, кажется загадочным, причем лучший способ для разгадки его личности состоит в ее оклеветании!»

Одинокая и целомудренная жизнь доктора Гааза, его энергичная деятельность надолго сохранили в нем силы и здоровье. Когда ему было уже за семьдесят, он внезапно заболел карбункулом – гнойно-некротическим воспалением кожи. По свидетельству друзей, он не жаловался на свою болезнь, а продолжал заботиться о бедных, больных, заключенных, оставаясь добродушным и приветливым. Он знал, что приближается смерть, но был невозмутимо спокоен. Буквально за пару недель Федор Петрович угас. Смерть наступила 16 августа 1853 года. Тело доктора не вынесли сразу в католический храм, но многие приходили попрощаться с ним в доме. Около 20 тысяч человек пришли на похороны. На надгробной плите были высечены слова из Евангелия от Луки: «Блаженны рабы те, которых господин, придя, найдет бодрствующими; истинно говорю вам; он препояшется, и посадит их, и, подходя, станет служить им». Хоронить Федора Гааза пришлось на казенный счет, потому что, как оказалось, все имущество чудака-доктора состояло из нескольких рублей, поношенной одежды и старой мебели. А ведь когда-то у него была и карета, и подмосковное имение, и даже суконная фабрика. От них не осталось и следа – все пошло на благотворительность. Но осталось богатое духовное завещание доктора Гааза: «Спешите делать добро!».

(По материалам книги А. Нежного «Врата милосердия»)

Мы много говорили о докторе Федоре Петровиче Гаазе.

Немец по национальности, католик по вероисповеданию, Фридрих Йозеф Хаз приехал в Россию в 1806 году (ему было тогда 26 лет) как личный врач княгини В.А. Репниной-Волконской. Имел обширную частную практику в Москве, консультировал в московских больницах и богадельнях и безвозмездно лечил больных в Преображенском богадельном доме.

В 1807-1812 годах Гааз был главным врачом московской Павловской больницы. Был призван в действующую армию, участвовал в заграничных походах 1813-1814 годов, с армией дошел до Парижа. В этом же году вышел в отставку и уехал в свой родной Бад-Мюнстерайфель к тяжело больному отцу, после смерти которого вновь вернулся в Москву, где занялся частной врачебной практикой.

С 14 августа 1825 года, по предложению Московского военного генерал-губернатора князя Д.В. Голицына, принял должность штадт-физика Московской медицинской конторы, где развернул живую деятельность и борьбу с рутиной и канцелярской инертностью, чем вызвал недовольство многочисленных медицинских чиновников, пенявших на его иностранное происхождение и на некоторые странности поведения, так как свое жалование Федор Петрович отдавал штадт-физику, занимавшему эту должность до его назначения. 27 июля 1826 года Федор Петрович подает в отставку и снова приступает к частной практике.

Родной город Ф.П. Гааза - Бад-Мюнстерайфель . Отсюда . По ссылке - отличная прогулка по очень красивому немецкомц городку, где установлен бюст доктора и мемориальная доска.

С 1828 года и почти до своей смерти, в 1853 году, Гааз - постоянный член Московского Попечительного о тюрьмах Комитета, а с 1829 года еще и главный врач московских тюремных больниц. На этом поприще Федор Петрович все свои силы, свою жизнь и свои средства отдавал благотворительной деятельности, всецело охватившей его.

Гааз заботился не только о питании и медицинской помощи узникам тюрем и тюремных больниц. В то время для этапирования каторжан использовался «прут генерала Дибича» - железный штырь с кольцами, в которые просовывались руки 8-10 каторжан. С прута каторжан не снимали до самого места назначения - в ужасающе неудобной позе, с затекшими конечностями, в постоянном сопровождении товарищей, людям приходилось до самой Сибири и спать, и есть, и справлять естественные надобности... Причём так страдали осуждённые за самые безобидные преступления - у «серьёзных» преступников были индивидуальные тяжёлые кандалы. Ф.П. Гааз придумал более гуманные легкие кандалы, испытал их на себе и настоял, чтобы ими заменили «прут Дибича». Добился он и отмены бритья половины головы у заключённых женщин.

Гааз почти полностью перестроил Бутырскую тюрьму, снабдив камеры окнами, умывальниками и нарами (до этого заключённые спали на полу), собирал деньги на выкуп крепостных детей, чтобы они могли следовать в ссылку вместе со своими родителями.

В 1840-1843 годах Ф.П. Гааз был назначен главным врачом Старо-Екатерининской больницы. При его непосредственном участии в 1844 году в Москве была учреждена Больница для чернорабочих, и Гааз стал ее главным врачом. В том же году открывается и Полицейская больница, где Гааз также занимает должность главного врача, на которой он и находился вплоть до своей смерти в 1853 году.

Фото с сайта http://moskva.kotoroy.net/

Больница разместилась в заброшенном доме бывшего ортопедического института Монделини. Здание отремонтировано Гаазом на свои средства и средства благотворителей. Рассчитана на 150 мест, однако с 1844 г. по 1853-й, когда умер Федор Петрович, в ней лечилось около 30 тыс. человек. Доктор иногда помещал больных и в своих маленьких комнатках при больнице. Позже больница стала называться Александровской (в честь Александра III), но в народе её долго называли "гаазовской". В настоящее время в этом здании размещается НИИ гигиены и охраны здоровья детей и подростков (Малый Казенный переулок, д. 5).

Приехав в Россию, Гааз, благодаря своей частной практике среди богатых пациентов, стал состоятельным человеком; у него был собственный дом на Кузнецком мосту, довольно большое имение, несколько сот душ крепостных, суконная фабрика. Было даже имение в селе Тишково. Он ездил по Москве в карете, запряженной цугом четверкой белых лошадей.

Итак, умер Гааз в бедности . До Введенского кладбища, последнего приюта «святого доктора», как называли его москвичи, гроб с телом Гааза провожала двадцатитысячная толпа. Таких похорон в Москве не было целое столетие.

Памятник Ф.П. Гаазу в подмосковном селе Тишково.

Могила Гааза на Введенском кладбище Москвы. Отсюда

В 1909 году во дворе больницы был установлен памятник - бронзовый бюст работы известного скульптора Андреева по проекту художника Остроухова. Главный врач этой больницы Всеволод Сергеевич Пучков был автором двух небольших книг о Гаазе.

В 1910-1911 годах у памятника Гаазу устраивались народные празднества; проходили воспитанники всех московских приютов и тюремные хоры. В эти дни некоторые московские трамваи и вагоны конки были украшены портретами «святого доктора».

Сокольники. Праздник памяти Ф.П. Гааза в день открытия приюта. 1914 г.

Кстати, праздники во дворе больницы у памятника Гаазу проводятся и в настоящее время. Вот, например, рассказ о благотворительном концерте на празднике, посвященном 230-летию со дня рождения доктора или праздник для детей у памятника Гаазу (1 окт. 2011) .

О Федоре Петровиче Гаазе говорили и писали с любовью и уважением люди самых разных взглядов - единомышленники Герцена и убежденные консерваторы. Славянофил Шевырев посвятил ему стихотворный некролог:

Он сердце теплое свое,
Открыв Спасителя ученью,
Все состраданьем к преступленью
Наполнил жизни бытие.

Чехов вспоминал о нем, когда ездил по Сибири и Сахалину.

Первую книгу о жизни и деятельности Федора Петровича Гааза издал в 1897 году академик Анатолий Федорович Кони - ученый, юрист, историк, литератор, друг Льва Толстого, Тургенева, Достоевского, Некрасова и В. Короленко. До 1914 года эта книга переиздавалась пять раз (по ссылке выше - полный текст книги Кони). А это титульный лист издания из нашего отдела редких книг:

За те же годы было выпущено более 20 популярных, в том числе и детских, книг о «друге несчастных», «защитнике и помощнике униженных и страдающих», «святом докторе» Гаазе.

В 1985 году в Лондоне вышла книга Льва Копелева «Святой доктор Федор Петрович», а в 1993 г. ее издали в России (изд-во «Петро-РИФ» в серии «Личность и история»). В 2012 году книга издана Центром книги Рудомино Всероссийской государственной библиотеки иностранной литературы и была презентована генеральным директором библиотеки Екатериной Юрьевной Гениевой на Днях немецкой культуры в нашей библиотеке. (Электронная версия книги) .

А.И. Нежный

Фридрих Иозеф Хас - уроженец немецкого городка - стал московским «святым доктором» Федором Петровичем Гаазом, истинно русским подвижником деятельного добра. Набожный католик, он по братски «отдавал душу свою» за всех страдающих людей, исповедовавших другие религии, за вольнодумцев и безбожников. Беспредельно терпимый и неподдельно кроткий, он не испытывал ненависти даже к своим противникам и гонителям. Каждый день в продолжение всей своей жизни, исполненной неустанной напряженной работы, он действенно осуществлял свой девиз: «Спешите делать добро!» .

Подлинные чудеса доктора Гааза

Минувшим летом в московском католическом храме Непорочного зачатия св. Девы Марии начался процесс беатификации немецкого доктора Фридриха-Йозефа Гааза. Для непосвященного человека это звучит как абракадабра: почему немца канонизируют в Москве? Но ничего странного в этом нет. Уроженец Германии и католик, Гааз являл чудеса именно в России, и именно здесь его объявили святым еще при жизни и тем более, когда эгоистическое сознание, унавоженное материальными ценностями, не способно быть общественным, порождает врачей-рвачей и всевозможных нравственных уродов, бессмертный дух доктора Гааза нужен современной России, как свет, разрывающий духовную тьму, скрывающуюся за высокими технологиями и должностями.

«Старичок-генерал», или Об «излишней» филантропии

«В Москве жил один старик «генерал», то есть действительный статский советник, с немецким именем; он всю жизнь таскался по острогам и по преступникам; каждая пересыльная партия в Сибирь знала заранее, что на Воробьевых горах ее посетит «старичок-генерал». Он делал свое дело в высшей степени серьезно и набожно; он являлся, проходил по рядам ссыльных, ...останавливался перед каждым, каждого расспрашивал о его нуждах, наставлений не читал,.. звал всех «голубчиками». Давал деньги, присылал необходимые вещи, приносил иногда душеспасительные книжки и оделял ими каждого грамотного… Он говорил с ними, как с братьями, но они сами стали считать его под конец за отца. Дошло до того, что его знали по всей России, то есть все преступники».

Так, с документальной точностью, отразив даже нотку пренебрежения, какое иные из современников испытывали к предмету описания, представил Гааза Достоевский в 3-й части романа «Идиот». Имен автор не называл, к моменту выхода книги доктора уже 20 лет как не было в живых, однако причудливый образ ни для кого не остался тайной. «Утрированный филантроп», как называли Гааза москвичи, был известен не только преступникам. Одни видели в нем чудака и упрекали в «излишней благотворительности», другие почитали святым, но, как бы к нему ни относились, «старичок-генерал» стал легендой еще при жизни. «Спешите делать добро!» В шутку и всерьез мы часто повторяем эти слова, не задумываясь, кому они принадлежат. А это девиз доктора Гааза, который он поднял на щит и с которым прошел жизнь.

Как Фридрих-Йозеф стал Федором Петровичем

Современник Пушкина и Гоголя, живой пример для «инженера-бессребреника» Игнатия Брянчанинова, сподвижник митрополита Филарета и военный врач в армии Кутузова, Фридрих-Йозеф Гааз родился 24 августа 1780 г. в Бад-Мюнстерайфеле близ Кельна в Германии. В 15 лет он окончил католическую школу в Бад-Мюнстерайфеле, в 17, досрочно, - Йенский университет, где обучался математике и философии у самого Шеллинга, в 20 получил медицинское образование и приобрел практику в Вене, став вскоре известным специалистом по глазным болезням. В столице Австрии случай свел его с русским посланником князем Репниным, которого он спас от слепоты, и тот зазвал доктора в Москву, посулив ему обширную практику. Так, в 1802 году Фридрих-Йозеф оказался в России.

Все вышло так, как и предсказывал вельможа. Гааз получил не только практику, но и место терапевта в трех московских больницах - Павловской, Староекатерининской и Преображенской. Вскоре слухи о нем достигли высочайших ушей. В 1806 году личным указом императрицы Марии Федоровны он был пожалован орденом Святого Владимира и «определен в Павловской больнице над медицинской частью главным доктором».

В 1809 и 1810 гг. Гааз дважды побывал на Кавказе, где изучил уже известные минеральные ключи и обнаружил новые. Собранные сведения изложил в небольшом трактате «Ma visite aux eaux d’Alexandre en 1809 et 1810» («Мое путешествие на Александровские воды»), с которого, собственно, и началось освоение источников и образование вокруг них городов-курортов. Впоследствии этот период истории Казминвод назвали Петровско-Гаазовским (первым обратил на них внимание Петр I). Источник №23 в Ессентуках до сих пор носит имя открывшего его немца.

В начале 1910-х дела Гааза идут в гору. Он надворный советник, у него дом в Москве, картинная галерея, собственный выезд цугом (подарок влиятельных друзей) и подмосковное имение с суконной фабрикой. В ту пору Гааз увлекался астрономией, много читал, был вхож в лучшие дома древней столицы, - словом, вел респектабельную жизнь, подобную той, что вели тысячи его мастеровитых соотечественников, поставивших свои талант, знания, опыт на службу новому отечеству. Но наступил грозный 1812 год. Получив известие о болезни родителей, Гааз отправился в Германию, однако узнав, что Наполеон объявил войну России, вернулся и пошел врачом в армию Кутузова. Он лечил раненых под Смоленском и при Бородино, с войсками дошел до Парижа и лишь на обратном пути вновь оказался в Бад-Мюнстерайфеле. Два месяца доктор провел у постели отца, собственной рукой закрыл глаза его и засобирался в обратный путь. Близкие оставляли его на родине, но он возразил, что его родина отныне Россия.

В Москву доктор вернулся в 1813 г. и уже не Фридрихом-Йозефом, а «Фёдпетровичем», как нарекли его москвичи. До сих пор Гааз едва понимал по-русски, изъясняясь на немецком и латыни. За время похода он так освоил новый язык, что не только говорил на нем, но даже поправлял русских собеседников. Москвы он уж больше не покидал.

Главврач Москвы

К началу 1820-х «Фёдпетрович» становится известнейшим в городе персонажем, и ни одно значимое предприятие в области общественной медицины столицы не обходится без его участия. В 1825 году военный генерал-губернатор Москвы князь Дмитрий Голицын поручил доктору пресечь эпидемию тифа в Губернском Тюремном замке (ныне Бутырская тюрьма), и когда тот справился с задачей, представил его к должности штадт-физика Медицинской конторы - главного врача Москвы. Гааз долго отказывался, но в конце концов принял предложение и со всей немецкой энергией и педантизмом взялся за переустройство медицинского дела столицы. В течение года он навел чистоту во всех больницах, починил аптекарские склады и официально зачислил в их штат кошек, избавивших помещения от мышей и крыс. При этом сам доктор оставался в штате недолго. Главной напастью медицинских учреждений того времени были вовсе не крысы, а тотальное воровство. Спустя год административное рвение нового штадт-физика стало помехой для его подчиненных, и хотя многие перестройки Гааз осуществлял за собственный счет, а от положенных 2225 руб. в год оклада и квартирных отказался в пользу своего предшественника на этом посту, на него посыпались доносы. Начались тяжбы, Федор Петрович уволился, суды, в которые его втянули, длились еще 10-12 лет. Все их он выиграл.

Между тем в 1826 году Москву постигла новая напасть - эпидемия глазной болезни в отделении для кантонистов. Московский градоначальник вновь прибегает к услугам Гааза, а затем предлагает ему войти в Особый Комитет по устройству глазной больницы - той самой, что ныне располагается в Мамоновском переулке в центре столицы. «Уверенность моя в Ваших познаниях, - писал князь, - и убеждение в отличных качествах Вашего сердца,.. обратились в сильнейшее для меня побуждение предложить Вам звание члена вышеупомянутого Комитета». Через пять месяцев больница была открыта во временном помещении. Гааза назначили членом ее Совета и до самой смерти он оставался в этом звании, консультируя больных и собирая пожертвования для лечения.

В 1830 году Федор Петрович спасает Москву от азиатской холеры, известной, в частности, по описаниям Пушкина, которого она несколько месяцев держала в болдинском карантине. Гааз вошел во временный Медицинский совет под председательством губернатора Голицына. Все время эпидемии совет собирался в доме градоначальника ежедневно, а то и дважды в день. Не оставляя своей повседневной работы в других больницах и прием пациентов на дому, доктор принимал участие в его заседаниях, а также выполнял обязанности инспектора временного холерного лазарета и заведовал регистрацией заражений в Москве. В иные месяцы их насчитывали до 5 тыс. случаев. Работы было так много, что в помощь Федору Петровичу назначили его соотечественника доктора Кетчера и целый отряд волонтеров - студентов Московского университета. В результате, произведя колоссальные опустошения в столице, за ее пределы болезнь не распространилась. В ходе второй эпидемии 1847-1848 гг., сопровождавшейся «холерными бунтами», по просьбе следующего московского головы, графа Закревского, доктор еще и разъезжал по городу, развеивая слухи, что-де «начальство и лекари специально насаждают болезнь». Жесткий и неумный правитель, Закревский не жаловал Гааза, но, признавая его авторитет, понимал, что он один сумеет вразумить толпу ввиду угрозы волнений.

«Святой доктор» не боялся проникать в самые зараженные районы, общался с больными, не только оказывая им медицинскую помощь, но и принося духовное утешение. К тому же он призывал и своих помощников-врачей. Сохранились свидетельства, что, убеждая их в безопасности такого общения, 70-летний Гааз сел в ванну, из которой только что был вынут умиравший холерный. «У болезни иные пути», − говорил Федор Петрович и продолжал свое святое дело. И опасность щадила его, обходила стороной. Известен еще один случай. Однажды в Москву привезли 11-летнюю девочку, пораженную волчанкой. Недуг был сильно запущен, язва смердила так, что мать несчастной не заходила в комнату, где она лежала. Только Гааз не покидал девочку, оказывая ей врачебную помощь, читая вслух, целуя и успокаивая до самой ее смерти.

Почему у доктора никогда не было денег

В 1840 году московский губернатор Сенявин предложил Гаазу возглавить Екатерининскую больницу. Заступив на должность, он принимается за ее ремонт, сооружение водопровода и обустройство больничного двора. Чтобы избежать злоупотреблений при постройках, в 1842 году он просит сделать его подрядчиком всего последующего строительства и в качестве такового снижает его начальную стоимость. Некоторые из объектов он проектирует сам с учетом последних достижений европейской медицины. Так, под руководством Гааза в Екатерининке были построены первые в России шкаф для серных ванн, души и дождевые ванны.

Средств на ремонт выделяли мало, и кроме отпускаемых сумм в ходе работ Гааз тратил собственные накопления. Впоследствии в своем духовном завещании он напишет: «Я часто удивлялся, что, приобретая иногда деньги, имевши тогда практику, не расходуя на себя ничего особенного, я все находил себя без денег». Впрочем, деньги были важны для него, поскольку они могли служить ближним. Приведенный случай отказа от жалованья не единственный в жизни доктора. Поступая так, он объяснял, что, «имея доход, в средствах не нуждается». В последний раз Федор Петрович отказался от денег в 1850 году. Обсуждая проект новых штатов тюремных больниц, Тюремный комитет положил увеличить его оклад с 514 до 1000 рублей в год. Доктор подал письменное мнение: «На счет прибавления жалованья служащим в больницах согласен, но не желаю сам пользоваться им. Имею честь изъясниться, что размышляя о том, что мне остается только мало срока жизни, решился не беспокоить комитет никакими представлениями сего рода». В то время Федор Петрович жил на казенной квартире, носил драную волчью шубу и ездил на лошадях, предназначенных для бойни. Он специально выбирал таких: другие были не по карману.

Известны также истории, как Федор Петрович подбрасывал кошельки на улице, - точь-в точь как св. Николай Мирликийский. Он делал это тайно, но несколько раз был узнан благодаря высокому росту (185 см) и той самой шубе.

Больница для всех

Доктору Гаазу принадлежит еще одно серьезное начинание в области общественной медицины России - создание службы неотложной помощи. Еще в 1825 году Федор Петрович пытался открыть лечебное заведение для внезапно заболевших людей. Однако осуществить этот замысел ему удалось лишь два десятилетия спустя. Сравнительно с первоначальным планом позднейший оказался расширенным. Теперь он мечтал о лечебном учреждении для всех пациентов, не могущих рассчитывать на место в обыкновенной палате, - неимущих, бездомных, бывших заключенных. Доктор и так оказывал им помощь - безвозмездно размещая их тайком от начальства в вверенных ему лазаретах и даже у себя дома. Однако проблемы это не решало. Между тем в конце 1844 года во временное распоряжение Екатерининской больницы поступил казенный дом близ Покровки. Гааз воспринял это как дар свыше. Ни перед кем не отчитываясь, он стал принимать туда бесприютных и постепенно, слезами и унижениями перед начальством, добился негласного узаконения нового лечебного заведения. Так, без официального соизволения, благодаря одному лишь самочинству «Фёдпетровича», 2 мая 1845 г. больница для бесприютных начала свою деятельность. Это было необыкновенное заведение. В него принимали бродяг, обмороженных, пострадавших в дорожных происшествиях, сирот, нищих. Оказав помощь, их не выставляли на улицу, но оплачивали дорогу домой, пристраивали на службу или в богадельни. В больнице действовал негласный устав трезвости, за хулу и ложь штрафовали как сотрудников, так и пациентов с их посетителями. Сразу по открытии ее назвали Полицейской, потом переименовали в Александровскую (в честь императора Александра III), но до начала XIX века москвичи называли ее «Газовской». Федор Петрович стал ее старшим врачом и занял в ней маленькую квартирку из двух комнат (дом, имение, фабрика к тому времени давно проданы, и вырученные средства пущены на дела благотворительности). С тех пор и до самого конца жизнь доктора неразрывно связана с этим учреждением.

Как Федор Петрович оказался в тюремном комитете

Великое служение Федора Гааза, благодаря которому еще при жизни его нарекли «святым доктором», началось в 1828 году, когда он вошел в состав Попечительского о тюрьмах комитета. Явление этого органа стало одним из главных мероприятий государственных реформ Александра I. История его вкратце такова.

«Благодатна твоя жизнь, благодатны твои труды...» Память о Гаазе жива. В 1909 году во дворе бывшей Полицейской больницы в Малом Казенном переулке по инициативе главного врача Сергея Пучкова установлен бюст доктора работы Николая Андреева. В 1910-1911 годах вокруг него в честь «дедушки Гааза» устраивались детские праздники. Прерванная на долгие годы, ныне эта традиция возобновлена Общественным фондом им. Ф.П. Гааза в Москве. В 1998 году установлен памятник медику в родном Бад-Мюнстерайфеле. Имя Федора Петровича носят Областная больница Главного управления ФСИН по Санкт-Петербургской и Ленинградской области, Детский онкогематологический центр в Перми и улица города Ессентуки. В 1914 году в Сокольниках открылся «Приют имени доктора Ф.П. Гааза для малолетних призреваемых Работного дома и Дома трудолюбия». Одно из его зданий сохранилось до сих пор. Козырьки на нем крепятся цепями, копирующими ограду на могиле доктора - в виде «гаазовских» кандалов. Но главных почестей доктор удостоился лишь недавно. 3 июля 2011 году в Москве было торжественно объявлено о начале его беатификации (первой ступени канонизации - процедуры причисления к лику блаженных). Впервые эта идея прозвучала в 1994 году, когда группа русских католиков обратилась с соответствующей просьбой в архиепархию Божией Матери в Москве. По канонам католической церкви, процесс должен был проходить в родной для Гааза Кельнской епархии. Но, учитывая судьбу Федора Петровича и его привязанность к России, спустя 10 лет работы в Германии подготовка к канонизации официально продолжилась в Москве, где сосредоточена основная часть свидетельств о подвиге доктора и возрождается его почитание. В католической церкви беатификация возможна лишь по представлении свидетельств о чудесах, совершенных святым после смерти. Некоторые из них были представлены на конференции, прошедшей в Москве. «Их подлинность несомненна, - уверен о. Велинг. - Ее нужно только документально подтвердить».

В 1770-х Россию посетил известный путешественник англичанин Джордж Говард. Исследуя тюрьмы Европы, он разработал комплекс мер по преобразованию существующей пенитенциарной системы с целью ее гуманизации. России англичанин посвятил особую записку, на основании которой уже после его смерти (Джон Говард умер от холеры в Херсонской губернии за год до рождения Гааза) император Александр I распорядился провести тюремную реформу и в 1818 году учредил Всероссийское тюремное попечительство. Московское его отделение - Попечительский о тюрьмах комитет - открылось лишь через 9 лет. Его возглавили столичный генерал-губернатор Дмитрий Владимирович Голицын и митрополит Московский Филарет (Дроздов). Гааз занял должности секретаря Комитета и главного врача московских тюрем.

Святой в остроге

Положение в российских пенитенциарных учреждениях в середине XIX века было плачевным. Автор биографического этюда о Гаазе и статьи о нем в энциклопедии Брокгауза и Эфрона юрист Анатолий Федорович Кони характеризует его так: «Даже в столицах полутемные, сырые, холодные и невыразимо грязные тюремные помещения были свыше всякой меры переполнены арестантами... Отделение мужчин от женщин осуществлялось очень неудачно; дети и неисправные должницы содержались вместе с проститутками и закоренелыми злодеями. Все это тюремное население было полуголодное, полунагое, лишенное почти всякой врачебной помощи.
В этих школах взаимного обучения разврату и преступлению господствовали отчаяние и озлобление, вызывавшие крутые и жестокие меры обуздания: колодки, прикование к тяжелым стульям, ошейники со спицами, мешавшими ложиться и т.п. Устройство пересыльных тюрем было еще хуже, чем устройство тюрем срочных».

Ежегодно через столицу проходили 4500 каторжных и столько же бродяг, отправляемых к месту жительства. «Препровождение ссыльных в Сибирь совершалось на железном пруте, продетом сквозь наручники скованных попарно арестантов, - продолжает Кони. - Подобранные случайно, без соображения с ростом, силами, здоровьем и родом вины, ссыльные, от 8 до 12 человек на каждом пруте, двигались между этапными пунктами, с проклятиями таща за собою ослабевших в дороге, больных и даже мертвых».

Шли по три часа кряду с перерывами по 10 минут. В день проделывали от 15 до 25 км. Весь путь до места заключения занимал от трех до шести лет (в срок наказания они не входили). Наконец ни в тюрьмах, ни на этапах преступников не кормили. Еду приносили родственники или давали сокамерники. Случаи голодной смерти не были редкостью.

Столкнувшись с этим впервые, Гааз испытал душевное потрясение. Отныне все его мысли и попечения были направлены на изменение этого устройства. За 23 года своего секретарства из 243 заседаний Комитета Федор Петрович пропустил всего одно - и то накануне кончины, когда он сам был тяжело болен.

В Москве в ту пору было пять тюрем. Свои реформы доктор начал с переустройства Владимирской пересыльной, что на Воробьевых горах. В ней содержались заключенные из 23 российских губерний, которые проводили здесь два-три дня, и затем отправлялись во Владимирскую губернию. Гааз продлил это пребывание до недели, расширил бараки, снабдил их системой отопления, ввел раздельное проживание заключенных сообразно их полу, возрасту и тяжести преступления. В камерах не было спальных мест, арестанты отдыхали на полу. Доктор установил нары, снабдил их матрацами и подушками и распорядился набивать их балтийскими водорослями, обладающими бактерицидными свойствами. При тюрьме доктор устроил больницу на 120 мест с трехразовым питанием и маленькую церковь.

Другим триумфом Федора Петровича стала отмена арестантского прута. День, когда это произошло, 8 апреля 1829 года, он назвал «счастливейшим в своей жизни». Победа эта далась ему относительно легко: в те годы во главе Москвы еще стоял знаменитый Дмитрий Голицын - сын пушкинской «Пиковой дамы» княгини Натальи Петровны Голицыной, просвещенный губернатор, любивший Гааза и от всей души сорадевший его начинаниям. Как-то Федор Петрович пригласил его посмотреть, как заключенных приковывают к пруту. Узрев это, глубоко тронутый губернатор стал также ратовать об отмене чудовищной процедуры. С доктором и митрополитом Филаретом они обращались к Николаю I и даже писали прусскому королю, брату императрицы Александры Федоровны, с тем, чтобы тот повлиял на государя. В результате совместных усилий в Москве и Московской губернии прут был заменен на цепь.

Сложнее было добиться облегчения самих оков, чему особо противилось Министерство внутренних дел. Ручные весили около 16 кг, ножные - 6 кг. Провожая заключенных пешком иногда до самой Балашихи, в какие-то дни доктор надевал кандалы на себя, чтобы испытать эту тяжесть, а испытав, решил во что бы то ни стало добиться ее облегчения. Он разработал собственную модель оков и на свои деньги (средств на это не выделяли) начал их производство. Вес новых «гаазовских» кандалов не превышал 7 кг. С внутренней стороны они подбивались кожей. Цепь, соединяющая арестантов, крепилась не к ногам, как ранее, а к поясу заключенных. С 1836 года эта модель стала применяться ко всем пересылаемым в России.

Опасаясь «недобросовестных и равнодушных рук», Гааз провожал каждый этап лично. Женщин и престарелых он не позволял заковывать вовсе, недужных и павших духом оставлял до выздоровления в тюрьме, снабжал заключенных книжками, которые писал сам и издавал вместе со своим другом, известным петербургским негоциантом и благотворителем Мерилизом, настоял на отмене бритья половины головы женщинам и ссыльным, добился перестройки московского губернского тюремного замка и сам разработал его план. Согласно ему, в центре тюрьмы помещалась церковь, а камеры располагались так, чтобы их обитатели могли слушать и наблюдать службу. Во дворе и вокруг замка были посажены первые в Москве сибирские тополя, очищающие воздух, при тюрьме открылись мастерские для заключенных (в т.ч. мебельная, которая действует по сей день), а также школа для их детей и дешевые квартиры для близких.

На деньги купца Рахманова доктор устроил рогожский полуэтап, где каторжные могли отдохнуть на выходе из Москвы, и распорядился вырыть кюветы вдоль значительной части тракта. Тогда же вдоль дороги были возведены навесы, под которыми арестанты могли укрыться от непогоды. Еще один друг Гааза, булочник Филиппов, пек по его просьбе для ссыльных свои знаменитые калачи. На них шла лучшая мука, они не портились, и их хватало на добрую часть пути. Почин прижился. Вслед за Филипповым хлеба для «несчастненьких» стали привозить другие московские хлебопеки, купцы и простые горожане. Об этом вспоминает Владимир Гиляровский в книге «Москва и москвичи».

Распрощавшись с арестантами, Гааз не оставлял их своей заботой, он переписывался с ними, встречался с их близкими, высылал деньги и книги, собирал средства для снабжения их одеждой и сам оплачивал бандажи для страдающих грыжей.

Будучи не в силах исполнить все просьбы, в 1834 году Федор Петрович настоял на учреждении комитета «справщиков» по арестантским делам, и, когда те, по выражению Кони, «очень скоро охладели к этой обязанности», в течение 20 лет «один за всех хлопотал по судам, канцеляриям и полицейским участкам». В архивах московского тюремного комитета сохранилось 142 предложения Гааза о пересмотре дел или смягчения наказания. Рассказывают, что раз, при посещении Николаем I Тюремного замка, доктор пал на колени перед государем, умоляя о прощении 70-летнего ссыльного, оставленного им по болезни и дряхлости в Москве, и не вставал, пока не получил для него помилования.

Многие арестанты из крепостных были сосланы по распоряжению помещиков. Иногда они следовали с детьми, иногда родители шли в Сибирь одни. С 1830 по 1853 г. по ходатайству доктора были выкуплены 74 взрослых осужденных и безвозмездно отпущены 200 детей. Наконец по предложению Федора Петровича, с 1830 года Тюремный комитет ежегодно выделял средства на искупление несостоятельных должников и помощь их семьям.

Такое отношение к ссыльным производило чудеса. Преступники меняли образ жизни и ступали на путь исправления. В благодарность они прозвали Гааза «святым доктором» и на свой счет соорудили в Нерчинском остроге икону св. Феодора Тирона в его честь.

Врач и святитель

По делам арестантов справщики разъезжали по всей России. Поскольку средств у Комитета было в обрез, Федор Петрович обратился к митрополиту Филарету, и тот дал распоряжение всем православным монастырям пускать справщиков бесплатно.

Врача и святителя связывали особые отношения. Поначалу они не ладили. Известен случай, когда оба повздорили на одном из заседаний Комитета. Доктор вступался за всех подряд, и Филарету наскучили его не всегда обоснованные просьбы. «Вы все говорите, Федор Петрович, о невинно осужденных, - молвил святитель. - Таких нет. Если человек подвергнут каре, значит, есть за ним вина». Гааз взвился: «Да вы о Христе позабыли, владыко!» Все замерли, - митрополит был влиятельной особой, и так с ним никто не говорил, - но Филарет опустил голову и замолчал. Выдержав паузу, он ответил: «Нет, Федор Петрович! Когда я произнес мои поспешные слова, не я о Христе позабыл, - Христос меня позабыл!..» Сказав это, он благословил всех и вышел. С этого дня началась дружба между ними.

Министерство внутренних дел тормозило тюремную реформу. Но чины и ранги не производили на Гааза никакого впечатления, и он все время подставлял себя под удар. Как-то, в очередной раз отказав доктору в замене тяжелых кандалов, министр заметил, что «они сносны, к тому же металл делается теплым и зимой согревает арестантов». Ничтоже сумняшеся, доктор отвечал: «А вы попробуйте, поносите их не себе». И тюремному начальству Федор Петрович был как кость в горле. Оно строчило кляузы, а однажды даже затеяло уголовное дело, обвиняя доктора в организации побега. Если бы не заступничество Филарета, Гааз сам мог оказаться за решеткой. Святитель ходатайствовал за доктора перед государем, погашал жалобы, и после смерти Голицына был его единственным заступником перед властью.

Федор Петрович всю жизнь хранил верность католическому вероисповеданию, посещал службы в соборе Петра и Павла каждый день. При этом он любил и ортодоксальные храмы, и в день православной Пасхи христосовался со всеми, включая обитателей тюрем, которых он одаривал яйцами и куличами. Филарет часто навещал доктора в его квартире при Полицейской больнице, и, зная тягу его к православию, приносил освященные просфоры, толковал о вере. Когда Гааз был при смерти, главный священник Полицейской больницы о. Алексей Орлов обратился к святителю - можно ли служить за католика? «Бог благословил молиться за всех живых», - ответил митрополит.

Доктор умирал при открытых по его желанию дверях в окружении друзей. Семьи у него не было - всего себя он посвятил людям.

Гааз умер 16 апреля 1854 года. Хоронили его на казенный счет - своих денег у него не было. В последний путь «старичка-генерала» провожали более 20 тыс. человек - из 170 тыс. всего населения Москвы. Гроб несли на руках до самого немецкого кладбища на Введенских горах. В православных храмах служили панихиды по католику, и ничего странного в этом не было.

Святой или филантроп?

Директор Общественного благотворительного фонда им. доктора Ф.П. Гааза Андрей Лихачев.

- Как, по-вашему, достаточно ли знают доктора Гааза сегодня?

Слова Гааза «Спешите делать доб-ро» цитируют все, но то, кому они принадлежат, знают, вероятно, 5% от этих всех. Именно поэтому мы и занимаемся его активной популяризацией. При жизни доктор был очень известен, его называли «святым доктором». Но после смерти, как водится, скоро забыли, и возрождение его памяти случилось только через 50 лет благодаря публикации юриста Анатолия Кони. В советский период имя доктора опять кануло в Лету, и обратились к нему лишь в конце 1990-х, когда инициативная группа российских католиков подняла вопрос о его беатификации. В 2002 году на русском и немецком языках появилась монография «Врата милосердия», составленная писателем Александром Нежным. Тогда же прошла одна из первых конференций, посвященных доктору Гаазу. В общем, это было началом активной популяризации его имени. Потом мы, т.е. уже наш фонд, провели еще несколько мероприятий под эгидой доктора Гааза и его девизом «Спешите делать добро». Их темой были дела милосердия, благотворительности и добровольчества в современном обществе. 1 октября 2009 года исполнилось 100 лет памятника Федору Петровичу во дворе бывшей Полицейской больницы. В этот день мы возродили традицию, начатую ее главврачом и большим почитателем Гааза доктором Пучковым. Две весны подряд, в 1910 и 1911 годах, он собирал около этого памятника детей из московских приютов. Детям раздавали подарки, звучал детский духовой оркестр, была игровая программа. Мы повторили эту схему, дополнив ее торжественным открытием при участии Правительства Москвы, Министерства культуры, посла Германии и представителя Ватикана. Все празднества заняли четыре дня. В первый день прошли мероприятия у памятника для детей, второй был посвящен конференции, в третий состоялся концерт для детей-сирот и детей из многодетных семей и отдельный концерт в другом зале для взрослых, которых мы приглашали через Комитет соцзащиты. В завершение мы провели экскурсии по гаазовским местам для детей и для взрослых. Правительство Москвы выделило автобусы, и на них, с опытными экскурсоводами-волонтерами, от памятника мы отправились на Воробьевы горы, где доктор провожал заключенных, и потом на Введенское (немецкое) кладбище, на его могилу. Участники и организаторы праздника все были добровольцами, нам помогали студенты из многих вузов Москвы, волонтеры префектуры ЦАО. Все мероприятия были добровольческими. Мы получали только небольшую помощь от правительства Москвы и спонсоров в виде детских подарков. Все остальное - артисты, залы - нам доставалось бесплатно. В таком формате гаазовский праздник проводился уже трижды. Мы решили сделать его ежегодным, и правительство Москвы, префектура, управа нас в этом поддерживают. В позапрошлом году, в августе, отмечали 230 лет со дня рождения Гааза. Наш фонд провел совместную конференцию вместе с католиками и два больших концерта для детей из детдомов и интернатов и социально незащищенных взрослых (оба - в одном из залов Дома музыки, который нам выделило Правительство Москвы). Тогда же Свердловская киностудия сняла о докторе документальный фильм, и вот уже два года, как мы стараемся его всем показывать.

Его называли филантропом при жизни. Мы считаем его святым и считаем, что традиция им создана, но традиция духовная. Она будет иметь продолжение. Например, у нас при ФСИН учреждена медаль им. доктора Гааза, которой награждают врачей в колониях и тюрьмах. Во Втором Медицинском институте первая лекция, которая читается, - это лекция о Гаазе. В наше время у нас не так много святых мирян. Канонизируют, что католики, что православные, в основном монахов. Мирянин же святой - это большая редкость. К тому же доктор является связующим звеном между православной и католической церковью. Это очень важная его заслуга. Все православные его признают. Владыки говорят, что дела милосердия не имеют конфессионального лица. Если человек такой великий, благородный, то не имеет значения, католик он или православный. Его отношение к детям, к нуждающимся, к людям, отвергнутым обществом, возвышает его надо всеми различиями. Наконец доктор Гааз был главным двигателем тюремной реформы в России. Сегодня, когда мы вновь возвращаемся к этой теме уже на современном этапе, уроки доктора в этой области для нас большое подспорье. Но надо все это раскручивать. Надо делать так, чтобы люди знали об этом, и тогда они начнут меняться. Участники нашего проекта и вообще те, кто сталкивается с доктором так или иначе, - все обязательно меняются.

Наиболее известная межобластная больница уголовно-исполнительной системы России носит имя Федора Петровича Гааза. С момента его смерти прошло более полутора века. Огромный срок. За это время ушло из жизни множество поколений. Забыты миллионы людей. Но память о докторе Гаазе жива. Мы публикуем в нашем журнале несколько статей о Ф.П. Гаазе, найденных нами в Интернете.

Добрый доктор Гааз

Я возвращался с Введенского (немецкого) кладбища. Стоял крепкий мороз. У метро «Семеновская» застекленный прямоугольный параллелепипед - пост милиции. Перед будкой лежит человек. Стучусь к милиционерам:

Человек же замерзнет!

А какая «скорая» его возьмет? Ведь он весь во вшах. Ему сначала дезинфекцию надо делать, а это денежек стоит. - Потом с издевкой: - А вы его домой к себе возьмите - чайком попоите.

Что делать? Дома у меня тяжело больной отец. Живу я на другом конце Москвы. Денег на такси нет. Да и кто нас посадит? Апеллировать к равнодушно проходящим мимо? Поднять скандал? Заберут, скажут: пьян, могут отправить в вытрезвитель. Для очистки совести позвонил 02. Девушка-дежурная сказала:

Спасибо. Примем меры.

Потом я два раза был наказан за свое малодушие. Через день иду от метро «Водный стадион». У забора лежит мертвый человек. Над ним в каске, бронежилете и с автоматом омоновец:

Вот, замерз. Жду, когда «труповозка» приедет.

На следующий день, не доходя 20 метров до метро «Речной вокзал», натыкаюсь на лежащего на спине покойника. У него уже лицо инеем покрылось. Прохожие обходят замерзшего и бегут дальше. В метро мне сказали:

Мы уже два раза звонили, никто не приезжает.

Это же страшно, в каком городе мы живем! А ведь уже более чем полторы сотни лет тому назад в Москве была устроена полицейская больница, куда отвозили таких вот бездомных бедолаг, подобранных на улице.

Справляли девяностопятилетний юбилей нашей хорошей знакомой Татьяны Евлампиевны Николаевой. Я обратил внимание на висящую на стене фотографию. Человек в толстовке, в простых круглых очках. Ясное круглое лицо, обрамленное короткой бородкой. Сочетание простоты внешнего облика со светящимся в глазах умом и отражением редкой доброты и духовности на его лице. Видно, это был незаурядный человек.

Это Ваш муж, Татьяна Евлампиевна?

Нет, это мой папа. Он умер, когда ему было всего 32 года. Совсем молодым он уже стал профессором медицинского факультета Московского университета. Тогда был обычай: профессора-медики несколько раз в неделю бесплатно работали в больницах для бедных. Папа заразился тифом от девочки-нищенки. Ее вылечил, а сам умер.

Полицейскую больницу в Москве основал знаменитый доктор Федор Петрович Гааз. Многие поколения москвичей воспитывались на легендах о Федоре Петровиче. О Гаазе писали Герцен, Тургенев, Куприн, Кони, Домбровский, Окуджава... В 1912 году в Лейпциге вышла наиболее полная биография Гааза «Реформатор русского тюремного дела», написанная Карлом Хетцелем.

«Между преступлением, болезнью и несчастьем имеется такая тесная взаимосвязь, что иногда трудно, а иногда невозможно отделить одно от другого. Необходимо справедливое, не жестокое обращение с виновным, глубокое сочувствие к несчастным и тщательная забота о больном», - писал Гааз в 1830 году князю Дмитрию Владимировичу Голицыну. Князь Голицын - московский генерал-губернатор, председатель созданного по приказу Николая I московского тюремного комитета.

Фридрих Йозеф Хааз родился в семье священика (по другим источникам - аптекаря) на западе Германии, близ Кельна, двадцать восьмого августа 1780 года. Хааз, возможно, происходит от «хаазэ»- заяц. Так что на русский язык его фамилию можно было бы перевести просто - «Зайцев». Но в России он стал Федором Петровичем Гаазом. Фридрих Йозеф отличался выдающимися способностями и разносторонними интересами. Получил отличное образование. Сначала математическое- у него несколько интересных работ по математике. Потом окончил богословский факультет. Но его деятельная, кипучая натура искала более широкого поля деятельности, и Фридрих оканчивает еще и медицинский факультет. Становится великолепным врачом. Особенно хорошо он лечил глазные болезни. И правша и левша одновременно - он одинаково ловко работал сразу двумя руками; быстро, почти без боли снимал катаракты. Прославился в борьбе с инфекционными глазными заболеваниями.

В 1802 году русский вельможа Репнин, которого Гааз вылечил от трахомы, уговорил его приехать в Россию. Бесконечные заснеженные равнины таинственной страны давно манили к себе молодого человека. На энергичного, умелого медика обратила внимание Ее Императорское Величество вдовствующая императрица (вдова Павла I) Мария Федоровна, много сделавшая для развития русской бесплатной медицины. После того, как Гааз успешно поборол тяжелую инфекционную глазную болезнь в одном из госпиталей Москвы, Мария Федоровна назначает его главным врачом Павловской больницы (ныне это четвертая градская клиническая больница). Федор Петрович принимает и у себя дома, и в больницах, и в приютах для бедных целые толпы больных. Всюду лечит бесплатно. Гааз назначается на все более высокие посты, хотя зависть и клевета сопутствовали ему. У Гааза был талант наживать себе врагов, особенно среди начальствующих особ. Федору Петровичу мешал его прямой, бескомпромиссный характер, горячий темперамент. Гаазу так и не удалось побороть два зла в московских больницах: воровство казенного имущества и пьянство врачей на рабочем месте. Следует заметить, что антиалкогольная агитация в то время считалась в России «опаснейшей крамолой».

А еще Федор Петрович был основателем кавказских курортов, где впоследствие ему поставили памятник. Во время двух экспедиций в 1809 и 1810 годах он изучил свойства кавказских минеральных вод и описал их. Работы Гааза считаются классическими.

В 1812 году он поступил в армию военным хирургом. С русскими войсками дошел до Парижа. Но, по-видимому крепко не поладив с армейским начальством, принимает решение остаться в Германии. На родине не ужился, понял, что он уже стал русским, затосковал. После возвращения в Россию Гааза осыпают почестями. Он личный врач императорской семьи, к нему едут пациенты со всей России. И несмотря на то, что он много времени уделяет бесплатной медицине, благотворительности, помимо своего желания Гааз разбогател. У него два дома в Москве, суконная фабрика в пригороде. Федор Петрович выезжает в коляске, запряженной четверкой лошадей. Славится как любитель щегольски одеваться и как салонный говорун. Он много читает, состоит в оживленной переписке со знаменитым немецким философом Шеллингом.

Но в 1827 году, когда Федору Петровичу исполнилось 47 лет, он испытал тяжелый духовный кризис, результатом чего стала полная перемена всего образа жизни. В чем дело? Можно только гадать. Гааз - идеалист, в самом высоком, самом чистом смысле этого слова. К тому же натура страстная, горячая. Женщина? Многолетняя, идеальная, платоническая, самоотверженная любовь, так распространенная в немецком и русском сентиментализме. Жена армейского товарища- декабриста. Проводы друга в Сибирь. Разлука навсегда с богиней - предметом поклонения, следующей за мужем Русской Женщиной. Гааз так никогда и не женился...

Есть также свидетельство, что причиной кризиса стало посещение Гаазом московской пересыльной тюрьмы. Гааза потрясла картина открывшейся перед ним ужасающей обстановки русской тюрьмы - преддверия ада...

Кризис был такой силы, что слабых людей доводит до самоубийства. Сильный характер помог Федору Петровичу преодолеть беду:

Если тебе очень плохо, найди, кому еще хуже и постарайся помочь.

А самыми обездоленными в России были заключенные, и отныне все свои силы, время, деньги Гааз тратит на «несчастных» - так он их называл. На одежду и еду, на тюремные лазареты и библиотеки, на мастерские и... на кандалы. Он сам их сконструировал, облегченные кандалы, которыми по его настоянию заменили «прут генерала Дибича». Прут Дибича - это железная палка, снабженная кольцами, в которые просовывались руки сразу восьми - десяти каторжан. И так связкой они должны были идти по этапу. Шагающие на пруте были ограничены в своих движениях и свободном отправлении своих естественных потребностей. Терпели в пути всевозможные мучения. На привалах лишены были нормального отдыха, им не было доступно единственное утешение несчастных - сон. Гааз громко протестовал против прута генерала Дибича, говоря что «это орудие пытки, которое учит людей ненавидеть друг друга, учит не уважать чужие страдания, забывать любой стыд, учит словом и делом предаваться подлости». Таким страданиям подвергались осужденные за самые легкие преступления и часто невиновные. Например, помещик, купивший крепостных крестьян и не желающий тратиться на их перевозку в свои отдаленные поместья, отправлял их «по этапу» вместе с осужденными на каторгу преступниками. И люди так шли весь этап, иногда волоча за собой изнемогшего, полуживого товарища по несчастью.

У тяжелых преступников была привилегия - право на «персональные» цепи - ручные и ножные кандалы. Со слезами на глазах просили «легкие» преступники, чтобы их приравняли к «тяжелым». Воистину прав Александр Сергеевич Пушкин: «Я не хотел бы никакого другого отечества... но пренебрежение человеческим достоинством, честью и даже жизнью... могут довести до отчаяния!» Да и цепи были слишком тяжелыми. Длиной до одного метра и весом до пяти с половиной фунтов. Федор Петрович сконструировал так называемые «цепи Гааза» длиной в три четверти метра и весом три фунта. Однажды, придя к Гаазу, его товарищ услышал непрекращающийся лязг цепей. Доктор, закованный в цепи, неутомимо шагал из угла в угол своей комнаты, считая шаги. Это он сам на себе проверял свое «изобретение», решив пройти в кандалах расстояние этапа. Сначала Гааз хотел пройти в цепях по улицам Москвы и дальше по Владимирке: от Воробьевых гор до Горенок. Но это московские власти ему запретили.

Еженедельно на Воробьевых горах собиралась очередная партия осужденных на каторгу. Служили молебен и двигались в скорбный путь. Близким разрешалось провожать их до деревни перед Балашихой. Поэтому она и получила название - Горенки. И каждую неделю «несчастных» пешком провожал Гааз. На прощание одаривал их конфетами и апельсинами.

Ну что же вы этим голодным людям конфету суете! - говорили недоброжелатели. - Вы им лучше кусок хлеба дайте.

Кусок хлеба им и другой подаст, а конфекту и апфельзину они уже никогда не увидят, - отвечал Федор Петрович.

Как-то на заседании московского тюремного комитета, который возглавлял выдающийся гуманист князь Голицын, митрополит Филарет выговаривал доктору Гаазу:

Ну что Вы там говорите, Федор Петрович, о невинно осужденных? Если кто осужден, то значит и виновен.

Гааз взорвался.

Вы забыли Иисуса Христа!-закричал он.

Тишина. Все замерли. Как смеет немец, неправославный, кричать такие страшные слова главе русской церкви! Филарет тихо сказал:

Это не я забыл Иисуса Христа, Федор Петрович, когда говорил эти необдуманные слова. Это Христос забыл меня.

Встал, благословил всех и вышел.

Гааз добился, чтобы всех каторжан, проходящих через московские пересыльные тюрьмы, перековывали в «его» кандалы. Но этим не ограничился. Он добился полного освобождения от кандалов слабых и калек. «Это не может быть действительным желанием царской семьи, чтобы люди, не имеющие ног, все же получали ножные кандалы, и, так как они не имеют возможности эти кандалы надеть, они должны их таскать в мешке», - писал Федор Петрович. Выступал против того, чтобы всем перегоняемым по этапу, даже женщинам, брили полголовы. Он настоял на том, чтобы кольца кандалов были снабжены кожаной обшивкой. До этого массовыми явлениями были обморожения рук кандальников.

Борьбу за это Гааз вел до конца своей жизни. Его терпели, по словам одного сановника, «как неизбежное зло, противостоять которому также безуспешно, как и скучно».

Над Гаазом смеялись, издевались, его травили. На него писали беконечные доносы. Девятнадцать лет над ним висело подлейшее обвинение в незаконной растрате на заключенных 1502 рублей казенных денег.

Один иностранец, познакомившись с докторм Гаазом, отозвался о нем так: «Идеи и образ жизни этого человека столь необычны для нашего времени, что он либо дурак, либо сумасшедший, либо святой!»

Когда государь Николай Павлович приезжал в Москву, он посещал и тюрьмы. Главный тюремный врач Федор Петрович Гааз его сопровождал. Как-то один из тюремщиков «наклепал» царю на Гааза:

Ваше величество! А вот Федор Петрович держит в лазарете старика, осужденного на каторгу. А старик здоров и давно должен идти по этапу.

Николай I грозно повернулся к Гаазу:

Это правда, Федор Петрович?

Гааз грохнулся на колени. Царю стало как-то неудобно - все же Гааз почти на 20 лет его старше:

Ну, полно, Федор Петрович! Вижу, что ты раскаиваешься, и прощаю тебя.

Гааз не встает.

Что тебе еще надо, Федор Петрович? Я же тебе сказал, что прощаю тебя.

Ваше величество! Помилуйте старика - он невиновен.

Ну, Федор Петрович! Ну, Федор Петрович! Будь по-твоему.

У Гааза был верный глаз. Он сразу видел, что за человек перед ним. Но и к закоренелым злодеям, убийцам он смело входил в камеру. Старался смягчить их душу, помочь, утешить. Он писал: «Профессия врача дает ему доступ не только к телу, но и к душе пациента. И постараться исцелить душу так же важно, как исцелить тело».

Когда человеку плохо, он мог прийти к Гаазу. Большой, сильный и бесконечно добрый человек участливо склоняется к нему, внимательно смотрит в глаза:

Ну, что у тебя, голубчик? Не отчаивайся! Все будет хорошо!

Доктор Гааз жил при созданной им полицейской больнице в Малом Казенном переулке. Здесь он и умер 16 августа 1853 года. В 1909 году во дворе больницы был поставлен памятник Федору Петровичу. Автор памятника знаменитый скульптор Андреев отказался взять деньги за свою работу.

Я не смог найти сведений о характере предсмертной болезни доктора. Она застала Федора Петровича врасплох. Он вел очень правильный образ жизни, отличался могучей силой и, казалось, несокрушимым здоровьем. Болезнь развивалась очень быстро и причиняла больному невообразимые страдания. В последний день своей жизни, когда боль стала нестерпимой, доктор приказал раскрыть настежь двери квартиры и принимать всех, кто еще нуждается в его утешении и помощи. К умирающему приехал проститься московский митрополит Филарет.

После смерти доктора в его квартире нашли только несколько старых телескопов - все, что осталось из его имущества. Утомившись за день видом людских страданий, Гааз по ночам любил смотреть на звезды.

Гроб с телом доктора несли на руках от Покровки до Введенского кладбища в Лефортово. Его провожала огромная толпа - двадцать тысяч человек. Тогдашний московский генерал-губернатор граф Закревский послал сотню казаков под командованием ротмистра Кинского с приказанием «разогнать чернь». Но, подъехав к похоронной процессии, ротмистр, потрясенный видом искреннего горя простых русских людей, слез с лошади, приказал казакам возвращаться в казармы и пешком пошел за гробом.

Узнав о смерти своего любимого доктора, каторжане на Нерчинских рудниках приобрели на свои деньги икону святого Феодора Стратилата.

На центральной аллее Введенского (немецкого) кладбища стоит могучий серый камень, на нем - большой крест из красного гранита. Вокруг могилы ограда из кандалов. Могила всегда в цветах. Проходящая мимо старушка останавливается и крестится на памятник:

Святой доктор, Федор Петрович!

На памятнике выбиты его знаменитые слова, которым он сам следовал всю жизнь:

СПЕШИТЕ ДЕЛАТЬ ДОБРО!

Сергей Вознесенский

Сергей Александрович Вознесенский родился в 1940 году в Москве.
Окончил Московский педагогический институт им. В.И. Ленина. Кандидат физико-математических наук. Преподает физику и биофизику в Московской медицинской академии им. Сеченова.
Автор многочисленных научных и научно-методических трудов, учебников, статей.

Источник: Журнал "Москва" №12, 2004 г.
http://www.moskvam.ru/2004/12/voznesensky.htm

"Божий человек" доктор Гааз

На месте всем известной смотровой площадки на бывших Воробьевых, бывших Ленинских горах, близ вздыбившегося трамплина, на крутом берегу Москвы-реки, как раз напротив Девичьего поля, должен был выситься храм Христа Спасителя. Но разрабатывавший проект храма зодчий Витберг был сослан в Вятку, а взорванный в 30-е гг. храм был воздвигнут там, где нынче плещутся окутанные паром хлорные воды плавательного бассейна, словно перенесенные в Москву из Дантова Ада. Смотровая площадка, пожалуй, напомнит нам заключительные страницы романа, где Воландова кавалькада прощается с Москвой и навсегда покидает “город с монастырскими пряничными башнями, с разбитым вдребезги солнцем в стекле”. Но уже ничто не напоминает о стоявшей здесь некогда Воробьевской пересыльной тюрьме, где целые дни проводил доктор Гааз, сначала наблюдая за устройством кузницы, а затем, чуть не в течение всей своей жизни, следя за перековыванием заключенных в легкие, специально им разработанные кандалы, - вместо страшного железного прута, сковывавшего по 10-12 узников.

Доктор Гааз был тюремный врач. Его жизнеописание мы находим в журнале “Наука и жизнь” (1980, N 12), в статье Б. Окуджавы “У Гааза нет отказа”. Фридрих Йозеф Гааз (Хааз) родился в 1780 г. в небольшом рейнском городе Мюнстерайфеле в семье медика. Он учился в Йене и Вене. Стал ассистентом профессора Шмидта, известного окулиста. Вняв уговорам князя Репнина, своего пациента, он приезжает в Москву. Так в 1803 г. он становится Федором Петровичем Гаазом. Молодой доктор быстро приобретает известность. Он внимательно и заботливо выслушивает и лечит больных, подробно беседует о причинах и ходе болезни сначала по-французски, а впоследствии уже и по-русски. Он не делает различий между барами и крепостными, богачами и нищими. В 1807 г. доктор Гааз назначен главным врачом военного госпиталя. В 1809-1810 гг. он совершает поездку на Кавказ, где открывает, исследует и описывает минеральные источники, вокруг которых вырастают со временем Железноводск, Пятигорск, Ессентуки, Кисловодск. Доктор Гааз практически закладывает основы курортологии. Император Александр I награждает его Владимирским крестом, он получает титул надворного советника.

В 1812-1814 гг. доктор Гааз в качестве военного врача сопровождает русские войска в походах от Москвы до Парижа. На обратном пути он заезжает в свой родной город, хоронит отца и возвращается в Москву, где остается уже навсегда. К нему приходит богатство. Он владеет подмосковной деревней с сотней крепостных, суконной фабрикой, большим домом на Кузнецком мосту, белоснежными рысаками. В 1822-1826 гг. он занимает должность штадт-физика, то есть главного врача всей Москвы. В 1826 г. доктор Гааз способствует открытию глазной больницы в Москве, а в 1828 г. он получает назначение в Комитет попечительства о тюрьмах, учрежденный особым императорским указом. За четверть века он пропустил только одно из 293 ежемесячных заседаний комитета, когда сам уже был тяжело болен.

Доктор Гааз был главным врачом всех тюремных больниц и опекал всех заключенных, ссыльных, каторжников, которых через Москву гнали в Сибирь. Каждую колонну провожал доктор Гааз, осматривал больных, детей и женщин, приносил им еду, белье, теплую одежду.

Во время эпидемий, в том числе и холеры, доктор Гааз лечил главным образом бедняков: богатые боялись заразы и избегали врачей. Доктор расширял и улучшал существующие больницы, учреждал новые, руководил их постройкой. Через несколько лет доктор Гааз продает свой дом и деревню. Все деньги уходят на строительство и оборудование новых лечебных заведений, на пособия больным, арестантам. Сам же он отныне живет при больницах. Сперва - в здании Староекатерининской (ныне больница Московского областного клинического института в Орловском переулке), а с 1844 г. - в “полицейской” больнице в Малоказенном переулке (теперь это переулок Мечникова, а в здании бывшей больницы размещен Институт гигиены детей и подростков; именно там установлен памятник Гаазу).

В последние годы доктор жил с одним слугой, не покидавшим его до конца. Все, что оставалось от его имущества, все, что он получал от богатых пациентов и благотворителей, Гааз расходовал на расширение больниц, на лекарства, пищу, одежду и другие необходимые вещи для бедняков, арестантов, ссыльных и их детей.

Доктор Гааз считал, как отмечает в биографическом очерке о нем А.Ф. Кони (1897 г.), что необходимо справедливое, без напрасной жестокости отношение к виновному, деятельное сострадание к несчастному и призрение больного. За это доктор Гааз боролся всю жизнь. Слова “спешите делать добро” были его лозунгом, который он подтверждал день за днем. С непоколебимой любовью к людям и к правде делал он все возможное для смягчения участи несчастных страдальцев. Сильное душевное потрясение, видимо, испытанное при первом соприкосновении с ними, наложило отпечаток на чуткую душу этого просвещенного и благородного человека. Католик по вере, он всем своим существом проникся деятельным состраданием к ближним, помощь которым стала не только его чисто профессиональным долгом, но и страстным душевным влечением, внутренней потребностью, ради которой он постепенно вовсе перестал жить для себя. Все его состояние уходит на помощь униженным и обездоленным. В 1853 г. видного и известного московского врача, ставшего странным чудаком, “утрированным филантропом”, хоронят на счет полиции.

Никакое начальство не могло заставить доктора Гааза поступиться своими убеждениями. Вот один из примеров. Две девушки-арестантки, сестры, просили не разлучать их. Одна из них была больна, и тюремное начальство соглашалось оставить ее на некоторое время на пересылке. Другой же, которую уже дважды задерживали из-за болезни сестры, было отказано в ее просьбе. Доктор Гааз убедительнейше просит полицеймейстера Миллера оставить обеих. Тот не соглашается. Доктор настаивает, говоря, что “редкие случаи могут быть столь достойны уважения, как просьбы сих девушек, кои, будучи довольно молоды, могут лучше друг друга, нежели одна по себе, сберечь от зла и подкреплять к добру”. Доктор продолжает: “Говоря с господином Миллером на языке, который окружающие не разумели (то есть на иностранном), я сказал ему, что считаю себя обязанным о таковом происшествии довести до сведения государя, но сим не успев преклонить волю господина Мшдора к снисхождению, дошел до того, что напомнил ему о высшем суде, пред которым мы оба не минуем предстать вместе с сими людьми, кои тогда из тихих подчиненных будут страшными обвинителями. Господин Миллер, сказав мне, что тут не место делать катехизм, кончил, однако же, тем, что велел оставить обеих сестер”.

С колоссальным упорством доктор Гааз борется за своих подопечных, всячески стараясь облегчить их печальную участь. Делать это становится все труднее, противодействие нарастает, в том числе со стороны самых высоких ответственных лиц. Но упорный доктор не складывает оружия. И постепенно ему уступают. Как пишет А.Ф. Кони, быть может, некоторым его противникам из-за серой массы “развращенных арестантов”, с упованием и благодарностью смотревших на оскорбляемого, но настойчивого чудака, - стал видеться тот ангел Господень, на которого он с такою уверенностью ссылался и у которого был “свой статейный список”.

Вот еще одно свидетельство. “Я встречал иногда в некоторых домах Москвы доктора Гааза, - он энергическою своею осанкою напоминал Лютера; я застал его в 1850 г. при человеколюбивой деятельности его в качестве врача при пересыльном арестантском замке на Воробьевых горах. В одно воскресенье поехал я туда для присутствования при тяжком зрелище отправления этих несчастных в Сибирь; в числе их была одна женщина - присужденная к каторжным работам; она уже была поставлена в общий строй для шествия пешком, когда приехал гражданский губернатор; на просьбу этой арестантки позволить ей сесть на одну из телег, всегда сопровождающих конвой и назначенных для детей и слабосильных, он в резких выражениях отказал; тогда приблизился к ней доктор Гааз и, удостоверившись в крайнем истощении ее, обратился к губернатору с заявлением, что он не может дозволить отправления ее пешком; губернатор возражал и упрекал его в излишнем добродушии к преступнице, но Гааз настаивал и, отозвавшись, что за больных отвечает он, приказал принять эту женщину на телегу; губернатор хотел отменить это распоряжение, но Гааз горячо сказал, что он не имеет на это права и что он тотчас донесет об этом генерал-губернатору Закревскому; тогда только губернатор уступил, и женщина отправлена была в телеге. В тот же день я был очевидцем, как одного каторжника заковали, и так неумело, что нога его оказалась в крови и он от боли не мог встать - тогда Гааз велел его расковать, приняв на себя ответственность за возможный побег. Возвратившись в Москву, я поехал к Рогожской заставе, через которую проходил конвой арестантов, и здесь опять встретил доктора Гааза, желавшего удостовериться, не отменены ли его приказания относительно слабосильных арестантов, и вновь подошедшего с одобрением и теплыми словами к женщине, сидевшей на телеге и освобожденной им от пешего хождения по этапам”.

Доктор настаивает на отмене распоряжения прогонять этап окраинами Москвы, минуя ее оживленные и населенные улицы и не тревожа спокойствия их обитателей видом ссыльных и звоном кандалов. Мысль об ограждении “счастливых” от напоминаний о “несчастных” была непонятна Гаазу и казалась ему идущей вразрез с добрыми свойствами русского человека, не хранящего злобы против наказанного преступника. Этот иностранец глубже, чем официальные власти, понимал высокий нравственный смысл сострадательного отношения русского человека к несчастным. Кроме того, провод ссыльных по окраинам лишал их обильных подаяний, отовсюду сыпавшихся им на пути через Замоскворечье, Таганку и Рогожскую часть.

Мы читаем у А.Ф. Кони, как к Рогожскому полуэтапу подъезжала утром в понедельник известная всей Москве пролетка Федора Петровича и выгружала его самого и корзины с припасами, собранными им за неделю для пересыльных. Доктор ободрял колодников, а к некоторым, в которых успел подметить “душу живу”, обращался со словами: “Поцелуй меня, голубчик”, - и долго провожал глазами тронувшуюся партию, медленно двигавшуюся, звеня цепями, по знаменитой Владимирке. Иногда встречные москвичи, торопливо вынимая подаяние, замечали, что вместе с партией шел - нередко много верст - старик во фраке, с Владимирским крестом в петлице, в старых башмаках с пряжками и в чулках, а если это было зимою, то в порыжелых высоких сапогах и в старой волчьей шубе. Но москвичей не удивляла такая встреча. Они знали, что это “Федор Петрович”, “святой доктор” и “Божий человек”, как привык звать его народ. Они догадывались, что ему, верно, нужно продлить свою беседу с ссыльными, или, быть может, какое-нибудь свое пререкание с их начальством.

Глубочайшие христианские побуждения, лежавшие в основе всего того, что делал доктор Гааз, поразительны и неизменны. Характерен следующий эпизод. Председателю тюремного комитета, знаменитому митрополиту Филарету, наскучили постоянные ходатайства доктора за “невинно осужденных” арестантов. “Вы все говорите, Федор Петрович, - сказал Филарет, - о невинно осужденных... Таких нет. Если человек подвергнут каре - значит, есть за ним вина”. Вспыльчивый и сангвинический Гааз вскочил с своего места. “Да вы о Христе позабыли, владыко!” - вскричал он, указывая тем и на черствость подобного заявления в устах архипастыря, и на евангельское событие - осуждение невинного Иисуса Христа. Все смутились и замерли на месте: таких вещей Филарету, стоявшему в исключительно влиятельном положении, никогда еще и никто не дерзал говорить. Но глубина ума Филарета была равносильна сердечной глубине Гааза. Он поник головой и замолчал, а затем, после нескольких минут томительной тишины, встал и, сказав: “Нет, Федор Петрович. Когда я произнес мои поспешные слова, не я о Христе позабыл, - Христос меня позабыл!..” - благословил всех и вышел.

При посещении императором Николаем московского тюремного замка “доброжелателями” Гааза был указан государю старик 70 лет, приговоренный к ссылке в Сибирь и задерживаемый доктором в течение долгого срока в Москве по дряхлости. “Что это значит?” - спросил государь Гааза, которого знал лично. Вместо ответа тот стал на колени. Думая, что он просит таким своеобразным способом прощения за допущенное им послабление арестанту, государь сказал ему: “Полно! Я не сержусь, Федор Петрович, что это ты, встань!” - “Не встану!” - решительно ответил Гааз. - “Да я не сержусь, говорю тебе... Чего же тебе надо?” - “Государь, помилуйте старика, ему осталось немного жить, он дряхл и бессилен, ему очень тяжко будет идти в Сибирь. Помилуйте его! Я не встану, пока вы его не помилуете”. Государь задумался... “На твоей совести, Федор Петрович!” - сказал он, наконец, и изрек прощение. Тогда счастливый и взволнованный Гааз встал с колен.

Гааз не ограничивался помощью и утешением. Он настойчиво распространял среди арестантов евангельское учение, раздавал книги. “Нужно видеть то усердие, с которым люди сии книг просят, ту радость, с которою они их получают, и то услаждение, с которым они их читают!” Для этого он вошел в официальные сношения с богатым петербургским купцом Арчибальдом Мерилизом. “В российском народе, - писал он ему, прося помощи, - есть пред всеми другими качествами блистательная добродетель милосердия, готовность и привычка с радостью помогать в изобилии ближнему во всем, в чем он нуждается, но одна отрасль благодеяния мала в обычае народном: сия недостаточная отрасль подаяния есть подаяние книгами Священного Писания и другими назидательными книгами”. Мало этого. В 1841 г. Гааз издает на свой счет книжку в 44 страницы под заглавием: “А. Б. В. христианского благонравия. Об оставлении бранных и укоризненных слов и вообще неприличных на счет ближнего выражений или о начатках любви к ближнему”. Эту книжку Гааз раздавал всем уходившим из Москвы по этапу. Доктор сам сделал для хранения ее особые сумочки, которые вешались на шнурке на грудь. И сумочки, и книжки он привозил с собою на этап и там оделял ими всех.

Доктор Гааз упорно боролся и за общее смягчение нравов, и за смягчение законодательства, в частности, в отношении крепостного права. Возможно, впервые он решительно и настойчиво вводит в обиход такие понятия, как права арестантов, каторжников, ссыльных. Особенно сердечным было его отношение к больным. Он буквально выплакал (перед князем Щербатовым) себе право неограниченного приема больных, так что на “беспорядки” все, начиная с генерал-губернатора, стали по молчаливому соглашению смотреть сквозь пальцы.

Врачуя тело, Гааз умел врачевать и упавший или озлобленный дух, возрождая в людях веру в возможность добра на земле. Верный путь к счастью, по его словам, не в желании быть счастливым, а в том, чтобы делать других счастливыми. Нужно любить их, причем, чем чаще проявлять эту любовь, тем сильней она будет, подобно магниту, сила которого сохраняется и увеличивается оттого, что он непрерывно находится в действии.

Последние дни доктора Гааза были мучительны. У него сделался громадный карбункул, но переносил страдания доктор спокойно и мужественно, и лицо его, как всегда, сияло “каким-то святым спокойствием и добротою”. На похороны стеклось до двадцати тысяч человек, и гроб несли на руках до Введенского кладбища. После смерти доктора один из его коллег издает рукопись Гааза “Appel aux femmes”, где в форме духовного завещания-обращения к русским женщинам излагаются те нравственные и духовные начала, которыми была проникнута жизнь доктора, систематизируются проявления любви и сострадания, составляющие движущую силу его вседневной деятельности. Всей своей личностью доктор Гааз утверждал: и один в поле воин!