Известки не было, и взять ее было негде. Пришлось Дарье идти на косу близ верхнего мыса и подбирать белый камень, а потом через силу таскать его, вытягивая последние руки, в ведре, потому что все мешки увезли с картошкой в поселок, а потом через «не могу» нажигать этот камень, как в старину. Но на диво, и сама начинала – не верила, что достанет мочи, управилась: нажгла и добыла известку.

Кистка нашлась, кистки у Дарьи постоянно водились свои, из высокой и легкой белой лесной травы, резанной перед самым снегом.

Белить избу всегда считалось напраздником; белили на году по два раза – после осенней приборки перед покровом и после зимней топки на Пасху. Подготовив, подновив избу, выскоблив косарем до молочно-отстойной желтизны пол, принимались за стряпню, за варево и жарево, и крутиться возле подбеленной же печки с гладко вылизанным полом, среди чистоты и порядка, в предчувствии престольного праздника, было до того ловко и приятно, что долго-долго не сходило потом с души светлое воскресение.

Но теперь ей предстояло готовить избу не к празднику, нет. После кладбища, когда Дарья спрашивала над могилой отца-матери, что ей делать, и когда услышала, как почудилось ей, один ответ, ему она полностью и подчинилась. Не обмыв, не обрядив во все лучшее, что только есть у него, покойника в гроб не кладут – так принято. А как можно отдать на смерть родную избу, из которой выносили отца и мать, деда и бабку, в которой сама она прожила всю, без малого, жизнь, отказав ей в том же обряженье? Нет, другие как хотят, а она не без понятия. Она проводит ее как следует. Стояла, стояла, христовенькая, лет, поди, полтораста, а теперь все, теперь поедет.

А тут еще зашел один из пожогщиков и подстегнул, сказав:

– Ну что, бабки, – перед ним они были вcе вмеcте – Дарья, Катерина и Сима, – нам ждать не велено, когда вы умрете. Ехать вам надо. А нам – доканчивать свое дело. Давайте не тяните.

И Дарья заторопилась – не то, не дай бог, подожгут без спросу. Весь верхний край Матёры, кроме колчаковского барака, был уже подчищен, на нижнем оставалось шесть сгрудившихся в кучу, сцепившихся неразлучно избенок, которые лучше всего провожать с двух сторон одновременно, по отдельности не вырвать.

Увидев наведенную известку, Катерина виновато сказала:

– А я свою не прибрала.

– Ты ж не знала, как будет, – хотела успокоить ее Дарья.

– Не знала, – без облегченья повторила Катерина.

Голова, когда Дарья взбиралась на стол, кружилась, перед глазами протягивались сверкающие огнистые полосы, ноги подгибались. Боясь свалиться, Дарья торопливо присаживалась, зажимала голову руками, потом, подержав, приведя ее в порядок и равновесие, снова поднималась – сначала на четвереньки, – хорошо, стол был невысокий и нешаткий, затем на ноги. Макала кисткой в ведро с известкой и, держась одной рукой за подставленную табуретку, другой, неловко кособенясь, короткими, а надо бы вольными, размашистыми, движениями водила кисткой по потолку. Глядя, как она мучается, Сима просила:

– Дай мне. Я помоложе, у меня круженья нету.

– Сиди! – в сердцах отвечала ей Дарья, злясь на то, что видят ее немощь.

Нет, выбелит она сама. Дух из нее вон, а сама, эту работу перепоручать никому нельзя. Руки совсем еще не отсохли, а тут нужны собственные руки, как при похоронах матери облегчение дают собственные, а не заемные слезы. Белить ее не учить, за жизнь свою набелилась – и известка ложилась ровно, отливая от порошка мягкой синевой, подсыхающий потолок струился и дышал. Оглядываясь и сравнивая, Дарья замечала: «Быстро сохнет. Чует, че к чему, торопится. Ох, чует, чует, не иначе». И уже казалось ей, что белится тускло и скорбно, и верилось, что так и должно белиться.

Там, на столе, с кисткой в руке, и застигнул ее другой уже пожогщик – они, видать, подрядились подгонять по очереди. От удивления он широко разинул глаза:

– Ты, бабка, в своем уме?! Жить, что ли, собралась? Мы завтра поджигать будем, а она белит. Ты что?!

– Завтри и поджигай, поджигатель, – остановила его сверху Дарья суровым судным голосом. – Но только не ране вечеру. А щас марш отсель, твоей тут власти нету. Не мешай. И завтри, слышишь, и завтри придешь поджигать – чтоб в избу не заходил. Оттуль поджигай. Избу чтоб мне не поганил. Запомнил?

– Запомнил, – кивнул обалдевший, ничего не понимающий мужик. И, поозиравшись еще, ушел.

А Дарья заторопилась, заторопилась еще пуще. Ишь, зачастили, неймется им, охолодали. Они ждать не станут, нет, надо скорей. Надо успеть. В тот же день она выбелила и стены, подмазала русскую печку, а Сима уже в сумерках помогла ей помыть крашеную заборку и подоконники. Занавески у Дарьи были выстираны раньше. Ноги совсем не ходили, руки не шевелились, в голову глухими волнами плескалась боль, но до поздней ночи Дарья не позволяла себе остановиться, зная, что остановится, присядет – и не встанет. Она двигалась и не могла надивиться себе, что двигается, не падает – нет, вышло, значит, к ее собственным слабым силенкам какое-то отдельное и особое дополнение ради этой работы. Разве смогла бы она для чего другого провернуть такую уйму дел? Нет, не смогла бы, нечего и думать.

Засыпала она под приятный, холодящий чистотой запах подсыхающей известки.

И утром чуть свет была на ногах. Протопила русскую печь и согрела воды для пола и окон. Работы оставалось вдоволь, залеживаться некогда. Подумав об окнах, Дарья вдруг спохватилась, что остались небелены ставни. Она-то считала, что с беленкой кончено, а про ставни забыла. Нет, это не дело. Хорошо, не всю вчера извела известку.

– Давай мне, – вызвалась опять Сима. И опять Дарья отказала:

– Нет, это я сама. Вам и без того таски хватит. Последний день седни.

Сима с Катериной перевозили на тележке в колчаковский барак Настасьину картошку. Им помогал Богодул. Спасали, сгребая, от сегодняшней гибели, чтобы ссыпать под завтрашнюю – так оно скорей всего и выйдет. Колчаковский барак тоже долго не выстоит. Но пока можно было спасать – спасали, иначе нельзя. Надежды на то, что Настасья приедет, не оставалось, но оставалось по-прежнему старое и святое, как к богу, отношение к хлебу и картошке.

Дарья добеливала ставни у второго уличного окна, когда услышала позади себя разговор и шаги – это пожогщики полным строем направлялись на свою работу. Возле Дарьи они приостановились.

– И правда, спятила бабка, – сказал один веселым и удивленным голосом.

– Помолчи.

К Дарье подошел некорыстный из себя мужик с какой-то машинкой на плече. Это был тот день, когда пожогщики в третий раз подступали к «царскому лиственю». Мужик, кашлянув, сказал:

– Слышь, бабка, сегодня еще ночуйте. На сегодня у нас есть чем заняться. А завтра все… переезжайте. Ты меня слышишь?

– Слышу, – не оборачиваясь, ответила Дарья.

Когда они ушли, Дарья села на завалинку и, прислонясь к избе, чувствуя спиной ее изношенное, шершавое, но теплое и живое дерево, вволю во всю свою беду и обиду заплакала – сухими, мучительными слезами: настолько горек и настолько радостен был этот последний, поданный из милости день. Вот так же, может статься, и перед ее смертью позволят: ладно, поживи еще до завтра – и что же в этот день делать, на что его потратить? Э-эх, до чего же мы все добрые по отдельности люди и до чего же безрассудно и много, как нарочно, все вместе творим зла!

Но это были ее последние слезы. Проплакавшись, она приказала себе, чтоб последние, и пусть хоть жгут ее вместе с избой, все выдержит, не пикнет. Плакать – значит напрашиваться на жалость, а она не хотела, чтобы ее жалели, нет. Перед живыми она ни в чем не виновата – в том разве только, что зажилась. Но кому-то надобно, видать, и это, надобно, чтобы она была здесь, прибирала сейчас избу и по-свойски, по-родному проводила Матёру.

В обед собрались опять возле самовара – три старухи, парнишка и Богодул. Только они и оставались теперь в Матёре, все остальные съехали. Увезли деда Максима: на берег его вели под руки, своим ходом дед идти не мог. Приехала за Тунгуской дочь, пожилая уже, сильно схожая лицом с матерью, привезла с собой вина, и Тунгуска, выпив, долго что-то кричала с реки, с уходящего катера, на своем древнем непонятном языке. Старший Кошкин в последний наезд вынул из избы оконные рамы и сам, своей рукой поджег домину, а рамы увез в поселок. Набегал на той неделе и Воронцов, разговаривал с пожогщиками и, когда попал ему на глаза Богодул, пристал к нему, требуя, чтобы Богодул немедленно снимался с острова.

– Если бездетный, бездомный, я напишу справку об одиночестве, – разъяснял он. – Райисколком устроит. Давай-ка собирайся.

– Кур-р-рва! – много не разговаривая, ответил Богодул и повернулся тылом.

– Ты смотри… как тебя? – пригрозил, растерявшись, Воронцов. – Я могу и участкового вызвать. У меня это недолго. Я с тобой, с элементом, политику разводить не очень. Ты меня понял или не понял?

– Кур-р-рва! – Вот и разбери: понял или не понял.

Но все это уже было, прошло; последние два дня никто в Матёру больше не наведывался. И делать было нечего: все, что надо, свезли, а что не надо – то и не надо. На то она и новая жизнь, чтоб не соваться в нее со старьем.

За чаем Дарья сказала, что пожогщики отставили огонь до завтра, и попросила:

– Вы уж ночуйте там, где собирались. Я напоследок одна. Есть там где лягчи-то?

– Японский бог! – возмутился Богодул, широко разводя руки. – Нар-ры.

– А завтра и я к вам, – пообещала Дарья.

После обеда, ползая на коленках, она мыла пол и жалела, что нельзя его как следует выскоблить, снять тонкую верхнюю пленку дерева и нажити, а потом вышоркать голиком с ангарским песочком, чтобы играло солнце. Она бы как-нибудь в конечный раз справилась. Но пол был крашеный, это Соня настояла на своем, когда мытье перешло к ней, и Дарья не могла спорить. Конечно, по краске споласкивать легче, да ведь это не контора, дома и понагибаться не велика важность, этак люди скоро, чтоб не ходить в баню, выкрасят и себя.

Сколько тут хожено, сколько топтано – вон как вытоптались яминами, будто просели, половицы. Ее ноги ступают по ним последними.

Она прибиралась и чувствовала, как истончается, избывается всей своей мочью, – и чем меньше оставалось дела, меньше оставалось и ее. Казалось, они должны были изойти враз, только того Дарье и хотелось. Хорошо бы, закончив все, прилечь под порожком и уснуть. А там будь что будет, это не ее забота. Там ее спохватятся и найдут то ли живые, то ли мертвые, и она поедет куда угодно, не откажет ни тем, ни другим.

Она пошла в телятник, раскрытый уже, брошенный, с упавшими затворами, отыскала в углу старой загородки заржавевшую, в желтых пятнах, литовку и подкосила травы. Трава была путаная, жесткая, тоже немало поржавевшая, и не ее бы стелить на обряд, но другой в эту пору не найти. Собрала ее в кошеломку, воротилась в избу и разбросала эту накось по полу; от нее пахло не столько зеленью, сколько сухостью и дымом – ну да недолго ей и лежать, недолго и пахнуть. Ничего, сойдет. Никто с нее не взыщет.

Самое трудное было исполнено, оставалась малость. Не давая себе приткнуться, Дарья повесила на окошки и предпечье занавески, освободила от всего лишнего лавки и топчан, аккуратно расставила кухонную утварь по своим местам. Но все, казалось ей, чего-то не хватает, что-то она упустила. Немудрено и упустить: как это делается, ей не довелось видывать, и едва ли кому довелось. Что нужно, чтобы проводить с почестями человека, она знает, ей был передан этот навык многими поколениями живших, тут же приходилось полагаться на какое-то смутное, неясное наперед, но все время кем-то подсказываемое чутье. Ничего, зато другим станет легче. Было бы начало, а продолжение никуда не денется, будет.

И чего не хватало еще, ей тоже сказалось. Она взглянула в передний угол, в один и другой, и догадалась, чо там должны быть ветки пихты. И над окнами тоже. Верно, как можно без пихтача? Но Дарья не знала, остался ли он где-нибудь на Матёре – все ведь изурочили, пожгли. Надо было идти и искать.

Смеркалось; вечер пал теплый и тихий, со светленькой синевой в небе и в дальних, промытых сумерками, лесах. Пахло, как всегда, дымом, запах этот не сходил теперь с Матёры, но пахло еще почему-то свежестью, прохладой глубинной, как при вспашке земли. «Откуда же это?» – поискала Дарья и не нашла. «А оттуда, из-под земли, – послышалось ей. – Откуда же еще?» И правда – откуда же сирой земляной дух, как не из земли?

Дарья шла к ближней верхней проточке, там пограблено было меньше, и шлось ей на удивление легко, будто и не топталась без приседа весь день, будто что-то несло ее, едва давая касаться ногами тропки для шага. И дышалось тоже свободно и легко. «Правильно, значит, догадалась про пихту ту», – подумала она. И благостное, спокойное чувство, что все она делает правильно, даже то, что отказала в последней ночевке Симе и Катерине, разлилось по ее душе. Что-то велело же ей отказать, без всякой готовой мысли, одним дыхом?! И что-то толкнуло же пожогщика отнести огонь на завтра – тоже, поди, не думал, не гадал, а сказал. Нет, все это не просто, все со смыслом. И она уже смотрела на перелетающую чуть поперед и обок желтогрудую птичку, которая то садилась, то снова вспархивала, словно показывая, куда идти, как на дальнюю и вещую посланницу.

Она отыскала пихту, которая сбереглась для нее и сразу же показала себя, нарвала полную охапку и в потемках воротилась домой. И только дома заметила, что воротилась, а как шла обратно, о чем рассуждала дорогой, не помнила. Ее по-прежнему не оставляло светлое, истайна берущееся настроение, когда чудилось, что кто-то за ней постоянно следит, кто-то ею руководит. Устали не было, и теперь, под ночь, руки-ноги точно раскрылились и двигались неслышно и самостоятельно.

Уже при лампе, при ее красноватом и тусклом мерцании она развешивала с табуретки пихту по углам, совала ее в надоконные пазы. От пихты тотчас повеяло печальным курением последнего прощания, вспомнились горящие свечи, сладкое заунывное пение. И вся изба сразу приняла скорбный и отрешенный, застывший лик. «Чует, ох чует, куда я ее обряжаю», – думала Дарья, оглядываясь вокруг со страхом и смирением: что еще? что она выпустила, забыла? Все как будто на месте. Ей мешало, досаждало вязкое шуршание травы под ногами; она загасила лампу и взобралась на печь.

Жуткая и пустая тишина обуяла ее – не взлает собака, не скрипнет ни под чьей ногой камешек, не сорвется случайный голос, не шумнет в тяжелых ветках ветер. Все кругом точно вымерло. Собаки на острове оставались, три пса, брошенных хозяевами на произвол судьбы, метались по Матёре, кидаясь из стороны в сторону, но в эту ночь онемели и они. Ни звука.

Испугавшись, Дарья слезла с печки обратно и начала молитву.

И всю ночь она творила ее, виновато и смиренно прощаясь с избой, и чудилось ей, что слова ее что-то подхватывает и, повторяя, уносит вдаль.

Утром она собрала свой фанерный сундучишко, в котором хранилось ее похоронное обряженье, в последний раз перекрестила передний угол, мыкнула у порога, сдерживаясь, чтобы не упасть и не забиться на полу, и вышла, прикрыла за собой дверь. Самовар был выставлен заранее. Возле Настасьиной избы, карауля ее, стояли Сима с Катериной. Дарья сказала, чтоб они взяли самовар, и, не оборачиваясь, зашагала к колчаковскому бараку. Там она оставила свой сундучок возле первых сенцев, а сама направилась во вторые, где квартировали пожогщики.

– Все, – сказала она им. – Зажигайте. Но чтоб в избу ни ногой…

И ушла из деревни. И где она была полный день, не помнила. Помнила только, что все шла и шла, не опинаясь, откуда брались и силы, и все будто сбоку бежал какой-то маленький, не виданный раньше зверек и пытался заглянуть ей в глаза.

Старухи искали ее, кричали, но она не слышала.

Под вечер приплывший Павел нашел ее совсем рядом, возле «царского лиственя». Дарья сидела на земле и, уставившись в сторону деревни, смотрела, как сносит с острова последние дымы.

Вставай, мать, – поднял ее Павел. – Тетка Настасья приехала.

| |

А у Дарьи вечерами подолгу за разговорами не спали. Ложились в
сумерках, не добывая огня, и поначалу говорили о том, с чем легли,- после
раздольного чаевничанья и неспешных последних хлопот. Как водится,
жаловались на старые кости, возились, кряхтели, укладывались помягче, чтобы
услужить им; коротко, как расписываясь, подтверждая, что знали его, были в
нем, поминали только что канувший день. Но все больше и больше мерк за
окнами и изникал свет, замирали шумы, отступали мелкие заботы, и разговор
успокаивался, выбираясь на вольную волю, становился задумчивей, печальней,
откровенней. Старухи уже и не видели, а только слышали друг друга; сладко
посапывал во сне возле Симы мальчишка, леденисто мерцали окна, огромной,
одна на весь белый свет, казалась изба, в которой все еще стоял слабый,
дразнящий, с кислинкой, запах дотлевающих в самоваре углей - и слова
возникали как бы сами собой, без усилий, память была легкой и покладистой. О
чем говорили? А о чем можно говорить? Куда заносил разговор, то и пытали, но
от Матеры да от самих себя отворачивали редко, так одно по одному на разные
лады и толкли.
На этот раз должно было икаться Петрухе: начали с него. Клава
Стригунова, ездившая в район получать за избу деньги, встретила его на
пристани в Подволочной. Петруха, рассказывала она, там при деле: занимается
пожогом оставленных домов. У своих руки на такую работу не поднимаются, в
это можно поверить, а Петрухе она - дело знакомое, он с ней управляется
почем зря. Клавка уверяла, что за каждую сожженную постройку Петрухе платят,
и платят вроде неплохо, он не жалуется. "Сытый, пьяный, и нос в табаке",-
будто хвалился он Клавке, и верно, неизвестно, сытый ли, но пьяный был, а на
пароход прибегал за новой бутылкой. Он звал угоститься и Клавку, но она
якобы отказалась, потому что мужик, который стоял с Петрухой, показался ей
ненадежным, а она была при деньгах.
Катерина, примирившаяся с потерей своей избы, не могла простить Петрухе
того, что он жжет чужие. Весь день после разговора с Клавкой она ахала со
стыдом и страхом:
- Ой, какой страм! Ой, страм какой! Он че, самдели последнюю голову
потерял?! Как он опосле того в глаза людям хочет смотреть?! Как он по земле
ходить хочет? О-е-ей!
Днем Дарья, и сама возмущаясь Петрухой, поддакивала:
- Нашел все ж таки по себе работенку. А то никак не мог сыскать. Ну
дак: жегчи - не строить. Соломки подложил, спичку чиркнул, от той же спички
ишо папиресу запалил, и грейся - куды тебе с добром! Подволошна - деревня
большая, версты на три, однако что, растянулась... Там ему работенки хватит.
Но Катерина не успокаивалась, и вечером, когда улеглись, Дарья на ее
причитанья сказала:
- Че ты расстоналась? Че ты себя так маешь? Не знала ты, ли че ли,
какой он есть, твой Петруха? Али только он один у тебя такой? Мы с тобой на
мельницу ходили, ты рази не видала, сколь их там было? Скажи им: хлеб
убирать али избы жегчи - кто на поле-то останется? Заладила: страм, страм...
Не он, дак другой бы сжег. Свято место пусто не бывает - прости, господи! -
Пущай другой... пущай другой. Он-то пошто? Он на себя до смерти славушку
надел, ему не отмыть ее будет.
- А начто ему отмывать? Он и с ей проживет нe хуже других. Ишо и
хвалиться будет. Ты об ем, Катерина, сильно не печалься. Ты об себе
попечалься. А он че: эта работенка кончится, другая такая же найдется.
- Дак я мать ему или не мать? Ить он и на меня позор кладет. И в меня
будут пальцем тыкать...
- Не присбирывай. Кто в тебя будет пальцем тыкать, кому ты нужна? То
тебя и не знают. Ты сколько жить собралась - сто годов, ли че ли?
- Может, поехать туды? - не отвечая, осторожно подала на совет
Катерина.- Очурать его? Сказать: че ты делаешь?
Дарья с удовольствием подхватила:
- Поезжай, поезжай. Погляди, чьи избы лутче горят - подволошенские али
материнские? Он тебе за-ради праздничка, что ты приехала, две, а то и все
три зараз запалит - ох, хорошо будет видать. Опосле нам расскажешь, чью
деревню солнышко больше грело. Утресь подымешься и собирайся, не тяни. Для
этого дела тебя на катере отвезут. Очурай его. Че это он чужие избы жгет,
ежли свои ишо не все погорели. Ох, Катерина, пошто мы с тобой такие
простофили? Жили, жили и нисколь ума не нажили. Что дети малые, что мы...
Ну?
И замолчали, оставив бесполезный разговор. Катерина знала, что никуда
она не поедет и ничем Петруху не проймет и не вразумит: был Петруха и
останется Петруха. Так, видно, до смерти своей и не бросит петрухаться,
такая ему судьба. А ей судьба - быть матерью Петрухи. Надо ее бессловесно
нести, смириться с нею и ни на что не роптать. Люди... Катерина стала
думать, следует ли ей стыдиться перед людьми, знакомыми и незнакомыми, за
себя и за Петруху, если сам он не ведает стыда? И если она теперь стала
никому не нужной - ни сыну, ни, тем паче, чужим людям, будто ее и нет на
свете? А может, и верно, сделать вид, что ее нет, а то, что ходит в ее
шкуре, ни для чего не годится - ни для совести, ни для стыда? Что толку
мучиться и стыдиться, если никому твой стыд не надобен, никто его не ждет и
ни одна душа, перед которой хотелось бы повиниться, на него не ответит? Что
толку? Дарья... Она все понимает. Дарья ее не осудит. Замереть и жить только
собой... и жить-то уж ничего не осталось...
А Дарья думала о том, что она чувствовала бы на месте Катерины, какими
защищалась бы словами. То же самое, наверное, и чувствовала бы, то же и
говорила. И так же отвечала бы, наверно, Катерина на ее, на Дарьином, месте.
Это что же такое? Дарья впервые так близко задумалась над тем, что значит в
жизни человека положение, место, на котором он стоит. Вот ей не надо
стыдиться своих детей, и она уже взяла за право спрашивать с Катерины за
Петруху, поучать ее, чуть ли не виноватить. И так же, получается,
разговаривала бы с нею Катерина, окажись Дарья матерью Петрухи. А где же
тогда характер человека, его собственная, ни на какую другую не похожая
натура, если так много зависит от того, повезло тебе или нет? И стань она,
Дарья, в положение Симы, живущей в чужой деревне, без родни и защиты, с
малолетним внучонком на руках - тоже была бы тише воды, ниже травы? А что
поделаешь? - наверно, была бы. Как мало, выходит, в человеке своего, данного
ему от рождения, и сколько в нем от судьбы, от того, куда он на сегодняшний
день приехал и что с собой привез. Неужели правда она могла бы быть такой
же, как Сима? - совсем ведь разные люди. Сима что-то тихонько нашептывала
засыпающему Кольке. Вечерний свет погас, и теперь после недолгой темноты
всходил ночной: ярче обозначались окна, мертвым сиянием дробился мутный
воздух, выплывали, покачиваясь, из невиди предметы, ложились слабые дроглые
тени. Где-то на другом конце деревни, как нанялась, гавкала давно и
безостановочно собака - устало, беззлобно, лишь бы не дать о себе забыть. Из
Симиного шепота доносились отдельные бессвязные слова - будто тоже тени слов
настоящих, такими они были тихими и одинокими. И опять Катерина негромко и
печально начала:
- А много ли, кажись, надо... Царица небесная, послушай. Только и надо:
чтоб пристроился он, беспутный, куды... Занялся человечьим делом. Оно и без
Матеры, поди, жить можно. Дали бы ему где угол, а туды и на меня, глядишь,
такой же от топчан бы влез. Я бы его утром будила: вставай, Петруха,
вставай, на работу пора. Собирала бы узелок на обед. Пущай бы он на меня
ругался, пущай хошь че - я бы стерпела. Я бы не то стерпела, а знать бы, что
на путь он стал.
- Женить его надо,- недовольно сказала Дарья: опять она, Катерина, о
Петрухе.- Ежли ты с ним не можешь сладить, такую бы бабу ему, чтоб она его в
ежовые рукавицы взяла. Иначе толку не будет.
- Кто за его, беспутного, пойдет...
- Дак ежли бы он маленько за ум взялся - пошто не подти?!
- Он так-то добрый,- обрадовалась Катерина тому, что вот и Дарья,
значит, не считает его совсем пропащим человеком, что и она видит для него
пусть слабое, ненадежное, но спасение.- Сердце у его мягкое...
Дарья наверху, на печке, хмыкнула: как не мягкое... мягче некуда.
- Нет, правда. Когды нечем, я его выгораживать не стану. А тут правда.
У нас телка была... не доглядишь ежли - весь хлебушко ей скормит. Режет на
ломти, солью сластит и ей. Она уж его знала: подойдет вечером под ворота и
кричит, кричит: это она его зовет. Я отгоню - она со двора зайдет и тошней
того кричит. Дашь ей из своих рук такой же ломоть - съест, а не успокоится,
надо, чтоб он вышел. А он даст - самдели уйдет. И раньше корова была...
увидит, что она мое сено подчистила, тайком от меня, чтоб я не ругалась, ишо
ей кинет. Тоже подкармливал. А сколько этих щенков перетаскал! Где он их
только подбирал?! Особливо ежли нетрезвый - ну обязательно щенка под пазухой
тащит. У нас одно время четыре, однако что, собаки собралось. Я надселась на
их кричать. Кажной кусок надо бросить, и их, кусков-то, на себя не хватало.
Нет, он ничего не понимал.
- Ишь, до чего добрый! - не утерпела, ковырнула Дарья.- Собак блудящих
он кормил, жалел, а мать родную кинул. Как хошь, так и живи. Это не его
дело.
- Беспутный. Я говорю, что беспутный,- привычно ответила Катерина.- Он
и корове подбрасывал, не думал, а хватит ей до весны или не хватит. Я даю,
чтоб растянуть, по норме даю, а он как попало. А потом, под весну, и росить
нечего.
- Че ты мне опеть про корову? Ты-то, христовенькая, че делать будешь,
как сгонют нас отсель? Сгонют ить. Ты-то куда? Ты об етим подумала? Она мне
про корову толкует, коровы уж сто годов в живых нету.
- Я и говорю... - Сказать Катерине было нечего, голос ее без твердости
и надежды звучал пусто.- Ежли бы он куды пристроился... дали бы угол...
Дарья громко, на всю избу вздохнула: ах, кабы не цветы да не морозы...
Но, видно, так уж направился разговор, и не завернуть: вступила, усыпив
Кольку, Сима, и она потянула его туда же, в ту же сторону.
Сима сказала:
- Каждому свое. Тебе, Катерина, возле сына бы жить, хлопотать за ним.
Внучонка бы дождаться, нянчиться...
- Ой, не говори, Сима,- простонала Катерина, не смея и надеяться на
такое счастье.- Не говори.
- У меня тоже от дочери помочи ждать не приходится. Тоже не знаю, куда
голову приклонить. У меня хоть Коляня есть. Для него из последних сил надо
жить. А как жить? День и ночь думаю, день и ночь думаю: как жить? куда
двинуться? Нашелся бы старичок какой...
- Господи! - взмолилась Дарья.- Ить это надо! У самой уж... а она все
про старичка! Ну... Какого тебе ишо старичка, невеста ты, прости господи, на
семьдесят семь дырок. И из каждой песок сыпится. Че ты у старичка делать
будешь?
Сима обиженно молчала.
- Ну, на что он тебе? По каку холеру он тебе потребовался? - добивалась
Дарья.- Пошто ты нам не скажешь?
- Мне, Дарья Васильевна, скрывать нечего.- Если "Дарья Васильевна", не
на шутку, значит, разобижена Сима.- А мечтать никому не запрещается, да.
Катерина мечтает возле сына жить, и я мечтаю. Мне тоже охота свой угол
иметь. Я не так чтоб совсем старая, на домашнюю работу сгожусь. Вошла бы в
дом, никто не пожалел бы. Мне много, Дарья Васильевна, не надо. В мои годы
люди сходятся не детишек рожать, а полегче друг возле дружки старость
принять. И Колька бы рос, у меня об Кольке забота. Я об чем попало не
мечтаю. А на что гожусь, на то гожусь. И постирала бы, и сготовила.
- Годисься, годисься...
- А если тебе мечтать не о чем - че ж... Не наше кукованье. Дети в люди
вышли, не отказывают. Это нам на сирую голову... Не все же плакать...
- И песенку старичку бы спела?
- А славный старик бы попался, и песенку бы спела. Он бы послушал.
Теперь замолчала, отступив, Дарья, смущенная позабытым словом
"мечтать". Симе ли его говорить? Дарье ли его слушать? Мечтают в девичестве,
приготовляясь к жизни, ничего о ней еще толком не зная, а как почал тебя
мужик да обзавелась семьей - остается только надеяться. Но и надежды с
каждым годом все меньше, и она тает, как снег, пока не истает совсем,
впитавшись в землю,- и вот уже перед тобой не надежда, а парком дымящиеся
из-под земли воспоминания. Ну так Сима - что с нее взять! В мечтания
ударилась! Сирая голова, да не головкой звать. Вольная птица, да присесть
некуда, все места заняты. А летать - крылышки не те. "Хошь Сима - да мимо",-
вспомнила Дарья дразнилку. Мимо и будет, не иначе. Но, размышляя об этом,
Дарья с тоской подумала, что, пожалуй, Сима говорит правду, что ничего ей,
Дарье, от завтрашнего дня не надо... Не то что мечтать - куда там! - не то
что надеяться, но и самых простых желаний, кажется, не осталось. Все сошло в
одну сторону. На что ей, верно, надеяться? На смерть? Этого не минуешь, на
это можно не тратить надежду. А на что еще? Не на что. Стало быть, скоро и
помирать, если жить больше не с чем. А Сима с Катериной подержатся, поживут,
и не потому, что они помоложе, силенки у ней тоже не все еще вышли, а
потому, что есть у них тут дело: Симе - поднимать мальчонку, Катерине -
беспокоиться о Петрухе, надеяться на его выправление. Они кому-то нужны,
этой нуждой в себе они и станут шевелиться, от нее же никому ничего не
требуется. Сейчас она в сторожах, а переедут, и этого не понадобится. Без
дела, без того, чтобы в нем нуждались, человек жить не может. Тут ему и
конец. И не такие люди, как она, и не в таких годах, оставшись без
надобности, без полезного служения, крест-накрест складывали на груди лапки.
Стало еще светлей и неспокойней - вышла в окно луна. Все бренчала и
бренчала жестяным голосом одуревшая собака - прямо в уши вонзался этот
невредный лай. Чтобы перебить в себе какое-то давящее, неизвестно с чего
взявшееся удушливое беспокойство, Дарье захотелось встать - и так
захотелось, настолько показалось необходимым, что она, понимая, что незачем
это, все-таки торопливо опустила ноги в носках на приступку, сошла по голбцу
на пол и приблизилась к окну. Пол-ограды было залито ярким и полным лунным
светом, деревянные мостки у крыльца купались в нем, как в воде; пол-ограды
лежало в тяжелой, сплошной тени от амбаров. "Как вареный",- вздрогнув,
подумала Дарья о лунном свете и отвернулась от окна. Сима, наблюдая за
Дарьей, приподняла от подушки голову, и Дарья - надо было что-то сказать -
спросила:
- Уснул мальчонка-то?
- Уснул,- услужливо ответила Сима.- Давно уснул. А ты че?
- Так. Спина затерпла на печи, на девятом кирпичи. Промялась маленько,
посмотрела, вы со мной говорели али не вы. Полезу назадь.
- Ну и кто с тобой говорел? - спросила Катерина.- Мы, нет?
- Кто вас разберет? По голосу навроде вы, а по словам - каки-то
молоденькие. Ох, че щас Настасья наша - спит, не спит? Может, так же вот
лежит, нас поминает. Она ить не знает, что мы теперь в одной избе ночуем.
Ох, Настасья, Настасья! Скорей бы приехала, посмотреть ишо на ее, побалакать
с ей. Лежала бы тут у нас ишо Настасья - от и коммуния, никого боле не надо.
Ей-то, поди-ка, есть о чем порассказать. Столь насмотрелась, че и за всю
жизнь не видывала. За себя и за нас насмотрелась. До утра хватило бы
слушать.
Она с кряхтеньем стала взбираться обратно на печь и, одолев ее,
отдышавшись, отозвалась оттуда о себе:
- Ох, свежий человек поглядел бы: и вправду баба-яга. Ни кожи, ни рожи.
А хужей того - злиться стала. Вот это совсем нехорошо. Я раньче навроде
незлая была. А потеперь то не по мне, это не по мне. Нет, пора помирать,
дале ходу нету. Че злиться?! Оне делают как хочут - ну и пущай. Оне хозяева,
ихное время настало. Схоронить меня, поди-ка, схоронют, поверх земли не
бросют, а боле мне ниче и не надо. Так, нет я, девки, говорю?
"Девки", не зная, хорошо ли соглашаться, отмолчались.
- Уснули, ли че ли? Ну спите, когда уснули. Скоро, однако что,
рассветать зачнет. А рассветет, белый день выйдет - ишо потопчемся. Оно,
может, так и надо. Спи, Дарьюшка, и ты. Не об чем, люди говорят, твоему
сердцу болеть. Только пошто оно так болит? Хорошо, ежли об чем одном болит -
поправить можно, а ежли не об чем, обо всем вместе? Как на огне оно,
христовенькое, горит и горит, ноет и ноет... Никакого спасу. Сильно,
выходит, виноватая. Что виноватая, я знаю, а сказал бы кто, в чем виноватая,
в чем каяться мне, многогрешливой? Рази можно без покаяния? Ох, да спи,
спи... Утром солнышко придет, оно тебе много че скажет. За-ради солнышка,
когда боле ниче бы и не было, можно жить.

Убрали хлеб, и на три дня опять напросился дождь. Но был он тихий и
услужливый - унять пыль, помягчить усталую затвердевшую землю, промыть леса,
которые под долгим солнцем повяли и засмурились, подогнать на свет божий
рыжики, которые нынче опаздывали, пригасить чадящие дымы и горькие, разорные
запахи пожарищ. И падал этот дождь светло и тихо, не забивая воздуха и не
закрывая далей, не давая лишней воды,- сквозь неплотные, подтаивающие тучи
вторым, прореженным светом удавалось сочиться солнцу. Все три дня было
тепло, мякотно, дождь не шумел, приникая к земле, и не набирался, после него
и луж не осталось, и подсохло быстро. А когда подсохло, оказалось, что
пришла пора копать картошку.
Приезжие, покончив с хлебом, слава богу, снялись - после них и прошел
этот благодатный, очистной дождик. Стало полегче, поспокойней, можно было
без страха выйти за ворота, прогуляться по острову. Но прощание они устроили
шумное, опять дрались, гонялись друг за другом с криком по деревне; верещали
бабешки, кого-то успокаивая, а когда успокаивают бабешки, значит, больше
того стравливая, сшибая злость со злостью; всю ночь как полоумные
шарашились, всю ночь держали деревню в дрожи, а утром, перед отплытием, на
жаркую память подожгли вслед за собой контору, в которой квартировали.
Только они отчалили, вышел из кустов на верхней протоке еще один из этого же
войска - покорябанный, грязный и страшный в свежих лохмотьях на одежонке,
имевший какую-то причину скрываться от своих. Завидев огонь, он кинулся в
деревню - как бежал, не обрываясь, влетел в конторскую дверь, за которой у
него, видать, что-то осталось, каким-то чудом сумел развернуться внутри и
выскочил ни с чем обратно. Поплясал, поплясал поджаренно и успокоился, стал,
отойдя, смотреть, как горит.
Горело на удивление долго, только под вечер опал огонь, но еще в
темноте горячим, накальным жаром полыхала высокая горка углей - то, что
осталось от конторы. Никто не догадался эту горку посторожить, и утром,
когда проснулись, горела уже стоявшая поблизости конюховка. Но грешить на
отставшего от орды парня нельзя было: он уплыл еще днем. От конюховки
занялся и горько, смрадно зачадил слежавшийся, спрессованный под ногами
назем на конном дворе. Тут и пошел дождь, но ему не удалось совсем прибить
дым - дым больше так и не сходил с Матеры.
На совхозную картошку стали привозить школьников. Это шумное, шныристое
племя, высыпав на берег, первым делом устремлялось искать по курятникам и
закуткам птичье перо. Не дай бог, попадется на глаза живая курица - загоняют
и отеребят. Вера Носарева едва спасла своего петуха: зажав вдвоем меж ног,
его уже доканывали. После этого чудо какой голосистый, петух уже и не
кукарекал, а только жалобно по-утиному крякал,- смертный страх даром ему не
прошел. Куриное перо работнички втыкали в картофелины и с силой подбрасывали
вверх - игрушка летела обратно со свистящим красивым рулением. А всего
потешней, если она находила цель, угадывала на чью-нибудь склоненную спину.
Просто швырять картошку - хулиганство, а с пером - игра. Играли - такой
народ! Что с него взять? Но, рассыпавшись по полю, иногда для чего-то и
нагибались, что-то подбирали, что-то отвозила на берег машина. Наверно, и
старшие, кто был с ними, присматривали и подгоняли. Дарья однажды издали
наблюдала: галдят, жгут костры и, окружив, караулят их, чтобы ненароком не
убежали, но кто работает - подвигается споро, вырывает ботву как коноплю. А
что там остается в земле, знает одна земля. Раньше, оберегая, чистя себя,
готовясь к новому урожаю, она сама выказывала худую работу на глаза, а
теперь, перед смертью, и ей было все равно.
В помощь ребятишкам снимали с разных служб в поселке женщин - из
конторы, больницы, детсада, столовой - откуда только можно. Совхозное
начальство, не без понуканий, конечно, со стороны, считало нужным прежде
всего прибраться на дальней и неудобной Матере, сюда и гнали людей. И
прибрались, верно, быстро: в прежние годы самая бы страда, самая работа, и
нынче - все, конец, хоть праздник справляй. За центнерами не гнались:
сколько окажется, столько и ладно, была бы очищена земля. За центнеры никто
не спрашивал. Новому совхозу разрешили в первые годы вести хозяйство не в
прибыток, а в убыток - чего ж было на приговоренных, затопляемых пашнях
подбирать колоски или выколупывать всю до единой картошку? Пришло время
обходиться без того, что давала эта земля.
Из материнских баб на совхозную картошку мало кто ходил: сидели на
собственной. В последний раз собрался в деревне свой народ. Но теперь в
отличие от сенокоса не сходились вместе, не пели песен, не вели о
подступающей жизни бесед - торопились, каждый жил в своем доме, в своем
огороде своим, а подступающее затопление уже и без бесед брало за горло.
Отрывали от школы ребятишек, нанимали работниц: четвертый куль - твой, но
скорей, скорей... Люди приберутся, перестанет ходить катер, таскать за собой
паром - и будешь прыгать, кричать перевозу. Совхозное добро вон уже
отплавили, поля за выгоном опустели и примолкли, все больше оголялась и
сквозила Матера. Да и какие песни - полдеревни сгорело, а уцелевшие,
расцепленные, раздерганные на звенья избенки до того потратились и вжались в
землю от страха, до того казались жалкими и старыми, что и понять нельзя
было, как в них жили. Какие песни! Горели уже материнские леса, и в иной
день остров, окутанный дымом, с чужого берега было не видать - туда, на дым,
и плыли.
Леспромхозовские пожогщики, управившись с Подмогой, не мешкая,
перебрались на Матеру. Было их то пятеро, то семеро - мужики, не в пример
прежней орде, немолодые, степенные, не шумливые. Поселились они в
колчаковском бараке, через стенку от Богодула, больше на Матере устроиться
было негде, и по утрам проходили по деревне с верхнего края на нижний и
дальше на работу, а вечером с нижнего на верхний возвращались обратно.
Работой своей и казались они страшными - той последней окончательной
работой, которой на веки вечные и суждено закрыть Матеру. Они вышагивали
молча, ни с кем не заговаривая, ни на что не обращая внимания, но твердо,
посреди дороги, с хозяйской уверенностью в себе, и один их вид, одно их
присутствие заставляли торопиться: скорей, скорей - пока не поджарили. Они
ждать не станут. Собаки и те чувствовали, что за люди эти чужие, и, завидев
их, с поджатыми хвостами лезли в подворотни. А тут еще прошел слух, что
"поджигатели", как их называли, подрядились заодно с лесом спалить и
деревню. И верно, Богодул приметил, как к ним в барак приходили и долго
толковали о чем-то Воронцов и кто-то из районного начальства. Что ж, на то
они и поджигатели. И хоть злиться на них, рассудить если, было не за что, не
они, так другие сделали бы то, что положено делать, но и водиться,
разговаривать с ними никто из деревенских желания не испытывал: делали-то
они, глаза видели перед собой их.
Картошка напоследок наросла не просто богатая, а дурная: два куста -
ведро, два куста - ведро. А ведра, конечно, не базарные - свои. И так у
всех, кто хоть мало-мальски присматривал за ней, тяпал, окучивал, берег. Но,
охая над белыми и чистыми в песочке, крупными, как поросята, картофелинами,
охали и над мешками, которые приходилось ворочать по многу раз, прежде чем
отправить с острова, не говоря уж о том, как доставить их до места. С
огорода на телегу ворочай, с телеги под яр ворочай, с берега на паром или
катер ворочай, а подводу надо караулить, потому что на деревню осталась одна
кобыленка, всех остальных увезли, а машин не осталось уже ни одной. Паром
тоже не ждет под берегом. Мучились, ох мучились с этим богатством! Но самое
страшное оханье: куда ссыпать там, в поселке? Совхоз, правда, чтобы выйти из
положения, предложил свое овощехранилище, едва заполненное до половины, но
это только подумать хозяйке: в одну огромную общую яму ссыпать свою
картошку, которая кажется лучше, роднее и вкуснее любой другой, и достать
потом неизвестно что. Да и набегаешься разве с котелком или ведром куда-то к
черту на кулички, а он, черт с ключом, то ли у дверей сидит, то ли дома на
печке спит! Что тут говорить! Не у себя - не свое. Да на двенадцать деревень
никакого и подземелья не хватит.
Но это там, там, впереди... Здесь же надо было поскорей выкопать и
увезти, чтоб не унесло водой.
Пинигины управились со своей картошкой в три дня, на четвертый остался
небольшой докопок. Отпросился с работы Павел, впервые за лето приехала Соня,
но приехала зато не одна, с работницей, с которой они вместе постукивали в
конторе на счетах, с молодой рыжей хохотушкой по имени Мила. Смеясь, эта
Мила запрокидывала кудрявую, папашью голову и закатывала глаза, ну и раз
смеялась она почти беспрерывно, то и глаза были как бельмастые, слепые. Что
ни скажи - ей смешно, а того, где она, хорошо ли тут мыть зубы, не понимает.
Потому она поначалу и не понравилась Дарье.
- Как, как, говоришь, ее зовут? - нарочно переспрашивала она у Сони,
чтобы слышала приезжая.
- Мила.
- Мила? Рази есть такое имя?
- Есть,- смеялась приезжая.- Есть, бабушка, есть. А что?
- Ишo не легче! Раньше это парень любую девку мог так скликать. Все
милки. Частушки про их складывали. Нешто не слыхала? А теперь телок так
зовут.
- Телок? - пуще того заливалась работница.- Ты, бабушка, скажешь...
Значит, я телка? Похожа я на телку?
- Однако что, похожая,- с удовольствием соглашалась Дарья.- Тогды
правда что Милка.
Работница копала два дня, и копала старательно, поэтому Дарья смирилась
потом и с беспричинным ее смехом, и с несерьезным, под смех ее, именем. А
особенно смирилась, когда, расспросив, узнала, что Мила замужем и у нее, как
у нормальной, как у всякой бабы, есть ребенок. Это, выходит, мужик годами
терпит такую дребезжалку - пускай, христовенький, отдохнет маленько. К концу
второго дня, когда Мила собралась уезжать, Дарья сказала ей:
- Ты бы все ж таки поменялась с телкой с какой... У их хорошие бывают
наклички. У нас, помню, Зойка была - куды с добром! Глядишь, и хаханькать
стала бы помене. Че это тебе все смешно-то?
Мила закатилась и, покуда Соня провожала ее на берег, покуда слышно
было, смеялась не переставая, будто кто-то неуемный дергал за веревочку - и
звенькал, заходясь, колокольчик. А Дарья думала: может, это и хорошо, может,
так и надо, чтоб не знать ни тревог, ни печалей Есть они - ха-ха, и нет -
ха-ха! К таким и горе придет - не поймут, что горе, отсмеются от него, как
от непоглянувшегося ухажера; никакая напасть не пристанет близко к сердцу,
все в леготочку, все жизнь - потеха, И верно - чем плохо? Где бы такому
научиться?
Павел на третий день повез картошку. Пятнадцать мешков нагребли, во всю
имеющуюся тару, а наваленная в огороде куча едва поджалась лишь с одного
края. Да еще сколько копать! Это значит, возить не перевозить. Дарья
намекала, что надо бы помочь Катерине, увезти и от нее мешков пять; на
Петруху надеяться нельзя, то ли он покажется, то ли нет, а старухе где-то
жить, что-то жевать.
- Куда я их?! - не отказываясь, не зная действительно, что с ними
делать, пожимал Павел плечами.
- А свою куда?
- Что не войдет, придется пока на веранду высыпать.
"Не войдет" - это в подполье. Павел промучился с ним с месяц: привез с
Ангары песочку, сделал настил и избавился-таки от воды (хорошо еще, что дом
угадал на взгорке: у кого в низине - там не избавиться), но теперь оно стало
заметно меньше, много в него не столкаешь. Отрывать в сторону - возни не
оберешься: подполье цементированное, а отроешь - как знать, не забулькает ли
снова вода. Уж лучше от греха подальше довольствоваться тем, что есть.
Соня, копавшая два дня внаклонку, на третий опустилась на коленки. На
подмогу ей и Дарье, как бы отрабатывая за поночевство, пришли Сима с
Катериной. Пока у Дарьи был народ, они квартировали в Настасьиной избе, но
только Соня уехала, вернулись обратно. Соня вечером уезжала с пристоном:
успела в конторе отвыкнуть от плотной работы и, насилившись, видать,
надорвалась. Там, в новом поселке, она так за лето изменилась, что Дарья
порой смотрела на нее как на незнакомую: потолстела, одрябла, остригла на
городской манер и закручивала в колечки волосы, отчего лицо сделалось больше
и круглей; глаза заплыли и казались прищуренными и маленькими. Она научилась
разбираться в болезнях и говорила о них с большим понятием, называя по
именам и помня, чем от чего лечиться. В Матере не до болезней было, тут и
фельдшерицы не усиживали: приедут, поглядят, что кругом вода, а народ
занятой, не хворый, и назад.
- Кто там - ндравится? - осторожно спросила у Сони Дарья.
- Да уж не здесь,- не объясняя, с какой-то злостью ответила она. А что
"не здесь" - хуже, лучше? - поди разберись.
И представила Дарья, что и отношение к ней, к старухе, там будет
другим. Тут она жила в своей избе, все кругом на десять рядов было своим,
идущим от нее, и над всем она почиталась хозяйкой. Пусть даже и не старалась
показывать себя ею - это признавалось само собой. Там хозяйкой выступит
Соня. Тоже не молодуха, понимает, что недолго осталось ей быть в силе,- пора
выходить вперед, чтобы не ей слушаться, а слушались ее. Человек не может без
того, чтоб над кем-нибудь не командовать, это ему самая сладкая служба, и
чем дольше он просидел под началом другого, тем больше старается потом
наверстать свое.
Катер таскал паром каждый день, а то и по два раза на дню. Вывозили
картошку, вывозили, у кого оставался, скот, подбирали последнее, что еще
могло пригодиться. Отставлять наперед больше было некуда: наступила та
самая, объявленная крайним сроком, середина сентября. Многих выручила
нежданно подчалившая к берегу самоходная баржа, с которой закупали
картошку,- по четыре рубля за мешок. Подумав, а пуще того устав,
надломившись возиться с нею, продал последние двадцать кулей Павел. И без
того сделал три ездки, каждый раз по пятнадцать мешков, хватит с головой.
Катерине он советовал сбыть все, а что понадобится на жизнь, обещал из своих
запасов, картошка одинаковая. Но три куля Катерина все-таки оставила - мало
ли что! Разбогатела на двадцать рублей и Сима - этой совсем некуда ничего
девать, не то что рассчитывать, а огородишко, хоть и некорыстненький, что
прошено было у него и даже сверх того, принес. После Сима охала, что надо
было продать больше, а она придержалась, половину картошки для чего-то
сберегла, и та теперь лежала в сенцах на свету и зеленела.
Старухи долго не знали, что делать с Настасьиным огородом. Настасья не
ехала. Летом Дарья присматривала за ним, подпалывала, подгребала, гоняла из
него куриц - неужто пропадать трудам и добру? Он оставался на всю деревню
последним: опустели кормильцы. Только кой-где торчала еще морковка, да
свекла, да редька. Капусту, зная, что не дадут ей затвердеть, мало кто
сажал. Не видя больше надобности в себе, заваливалась городьба, ветер
позванивал на высоких грядах высохшей тонкой огуречной травой, ерошил
бесполезную картофельную ботву. Только Вера Носарева для порядка стаскала
ее, как и раньше, в копну, а увезти, пустить в корм скотине отказалась и
она: больше того мороки. Не до ботвы - хорошо хоть сено переправила, и тому
не могла нарадоваться.
Не ехала Настасья, и старухам ничего не оставалось, как приняться и за
ее огород. Что делать? Закрыли в Настасьиной избе ставни и ссыпали картошку
на пол, а для чего копали, для чего ссыпали - чтобы сгореть ей вместе с
избой или чтобы пойти все-таки в пользу, не знали. Рассказывали же о
мужиках-пожогщиках, что хвалятся они жаренными на корню рыжиками, которые
подбирают, когда палят лес,- вот так же, может случиться, испекут и
картошку. Но в земле оставлять совестно - как, правда, допустить, чтоб не
выкопать, это уж совсем из рук вон. Должна все-таки Настасья приехать, раз
сулилась,- как им там без картошки? Может, что задержало, может, вынырнет из
Ангары в самый последний момент, когда будет не до копки, а сгрести времени
много не потребуется, сгрести они ей пособят. И выкопали - нет Настасьи...
Вывезли скот; Павел приехал за коровой едва ли не последним. Корова,
умница и послушница Майка, напуганная разором, огнем, одиночеством и
суматохой, уже несколько дней не выходила со двора. Дарья гнала ее на траву
- Майка мычала и забивалась в грязную и темную стайку. Только ночью
осмеливалась она выбраться из нее, да и то не на вольную волю, а в огород
рядом, чтобы подкормиться там ботвой, и обратно. Долгими часами стояла
стоймя с наклоненной, вытянутой вперед, к дверке, головой, все время чего-то
в напряжении ожидая, к чему-то готовясь. И когда Павел накинул ей на шею
веревку и повел, Майка послушно пошла - куда угодно, на что угодно, но
прочь, прочь с этой страшной земли. И послушно поднялась по доскам на паром,
дала себя привязать, отвернувшись от Матеры, кося глазами на далекий
противоположный берег.
Дарья, провожая ее, заплакала.
- Ну что, мать,- еще дома сказал ей Павел,- может, и тебя сразу
соберем? Больше как будто тут делать нечего.
- Нет,- твердо отказалась Дарья.- Меня уж ты покуль не трогай. Я не
корова, чтоб просто так с Матеры съехать. Это вам тут делать нечего. Мне
есть че делать.
- Подожгут скоро, мать...
- Пущай поджигают.
И не сдержалась, с упреком и обидой спросила, зная, что поздно и не к
чему спрашивать:
- Могилки, значитца, так и оставим? Могилки наши, изродные? Под воду?
Павел сник, на него было жалко смотреть.
- Видишь, как все нынче получилось,- стал оправдываться он.- Собирались
же... если б не эта... А теперь когда? Я три дня сменщику задолжал. Наверно,
не выйдет, мать. Не мы одни...
- Ежли мы кинули, нас с тобой не задумаются кинут,- предрекла она.-
О-ох, нелюди мы, боле никто. Да как же без родных-то могилок?!
Когда Павел уехал, она пошла, еще не остыв, не успокоившись после этого
разговора, на кладбище. День опускался, солнце скатилось больше чем
наполовину и грело сухим остывающим зноем. Сильно и удушливо пахло гарью:
снималась с земли, отлетая в небо, сосновая пустошка за поскотиной, и
бесцветное, словно пустое, похожее на большой игривый солнечный зайчик пламя
то выскакивало вверх, то опадало. Если бы не треск и гул, доходящий оттуда,
и не понять бы, что пустошка горит: дыма от нее почти не отличить было от
приносного, стелющегося над Ангарой, чужого дымления. Дул слабый, угарный
верховик, в горле у Дарьи першило, голова кружилась, ноги ступали наугад.
Справа, за поворотным мысом, все еще доносился стукоток катера, с которым
поехала Майка. Вот и Майка поехала, чуя беду здесь и не чуя ее там, где
теперь встала забота, как докормить ее до мороза, чтоб не испортилось мясо.
Воротца на кладбище были распахнуты, а сразу за воротцами, на первой же
полянке, чернела большим пятном выжженная земля. Дарья вскинула голову и не
увидела на могилках ни крестов, ни тумбочек, ни оградок - то, чему помешали
старухи в начале лета, выступив войной против незнакомых мужиков, потихоньку
под один огонь и дым сделано было теперь. Но теперь Дарья не почувствовала
ни возмущения, ни обиды - один конец. Много чего было видано и вынесено с
той поры - сердце закаменело. Дождалась она, значит, еще и этого - ну и
ладно, что дождалась, так ей написано на роду. Озлиться нельзя: она шла к
своим, а идти туда со смутливой, несогласной душой не годится, пришлось бы
поворачивать назад. Один, один конец...
Она повернула влево и отыскала в глубине леска холмик, под которым
лежали отец и мать, те, кто дал ей жизнь. Холмик был запачкан землей от
вывернутого креста. Слева, ее клали первой, покоилась мать, справа отец. В
изголовье, но не на холмике, а на соступе с него, росла рябина, посаженная
когда-то ею же, Дарьей, на траве валялись клеванные птицей красные ягоды. А
в изножье стояла сосна; в ту пору, когда отрывали могилы, ее здесь и в
помине не было, она взошла позже от вольного упавшего семени. Холмик давно
уже казался Дарье чересчур коротким, она не раз удерживала себя, чтобы не
прилечь, вытянувшись, и не примериться к нему, понять н

В «Прощании с Матёрой» с наибольшей полнотой воплотилась дорогая для В. Распутина русская идея соборности, слиянности человека с миром, Вселенной, родом.

Вновь перед нами «старинные старухи» с типичными русскими именами и фамилиями: Дарья Васильевна Пи-нигина, Катерина Зотова, Настасья Карпова, Сима. Среди имен эпизодических персонажей выделяется имя еще одной старухи - Аксиньи (быть может, дань уважения героине «Тихого Дона»). Наиболее колоритному персонажу, похожему на лешего, дано полусимволическое имя Богодул. У всех героев за плечами трудовая жизнь, прожитая ими по совести, в дружбе и взаимопомощи. «Греть и греться» - эти слова старухи Симы в разных вариантах повторяют все любимые герои писателя.

В повесть включен ряд эпизодов, поэтизирующих общую жизнь миром. Один из смысловых центров повести - сцена сенокоса в одиннадцатой главе. Распутин подчеркивает, что главное для людей не сама работа, а благостное ощущение жизни, удовольствие от единства друг с другом, с природой. Очень точно подметил отличие жизни материнцев от суетной деятельности строителей ГЭС внук бабки Дарьи Андрей: «Они там живут только для работы, а вы здесь вроде как наоборот, вроде как работаете для жизни». Работа для любимых персонажей писателя не самоцель, а участие в продолжении семейного рода и - шире - всего человеческого племени. Вот почему не умел беречься, а работал на износ отец Дарьи, вот почему и сама Дарья, ощущая за собой строй поколений предков, «строй, которому нет конца», не может смириться, что их могилы уйдут под воду - и она окажется одна: порвется цепь времен.

Именно поэтому для Дарьи и других старух дом не только место для жилья и вещи - не только вещи. Это одушевленная предками часть их жизни. Дважды расскажет Распутин, как прощаются с домом, с вещами сначала Настасья, а потом Дарья. Двадцатая глава повести, в которой Дарья через силу белит свой уже обреченный назавтра на сжигание дом, украшает его пихтой, - точное отражение христианских обрядов соборования (когда перед смертью наступает духовное облегчение и примирение с неизбежностью), обмывания покойника, отпевания и погребения.

«Все, что живет на свете, имеет один смысл - смысл службы». Именно эта мысль, вложенная писателем в монолог загадочного зверька, символизирующего хозяина острова, руководит поведением старух и Богодула. Все они осознают себя ответственными перед ушедшими за продолжение жизни. Земля, по их мнению, дана человеку «на подержание»: ее надо беречь, сохранить для потомков.

Распутин находит очень точную метафору для выражения раздумий Дарьи Васильевны о течении жизни: род - это нитка с узелками. Одни узелки распускаются, умирают, а на другом конце завязываются новые. И старухам отнюдь не безразлично, какими будут эти новые люди, приходящие на смену. Вот почему Дарья Пинигина все время размышляет о смысле жизни, об истине; вступает в спор с внуком Андреем; задает вопросы умершим.

В этих спорах, размышлениях и даже в обвинениях - и праведная торжественность, и тревога, и - непременно - любовь. «Э-эх, до чего же мы все добрые по отдельности люди и до чего же безрассудно и много, как нарочно, все вместе творим зла», - рассуждает Дарья. «Кто знает правду о человеке: зачем он живет? - мучается героиня. - Ради жизни самой, ради детей или ради чего-то еще? Вечным ли будет это движение?.. Что должен чувствовать человек, ради которого жили многие поколения? Ничего он не чувствует. Ничего не понимает. И ведет он себя так, будто с него первого началась жизнь и им она навсегда закончится».

Размышления о продолжении рода и своей ответственности за него перемешиваются у Дарьи с тревогой о «полной правде», о необходимости памяти, сохранения ответственности у потомков - тревогой, сопряженной с трагическим осознанием эпохи.

В многочисленных внутренних монологах Дарьи писатель вновь и вновь говорит о необходимости каждому человеку «самому докапываться до истины», жить работой совести. Сильнее всего и автора, и его стариков и старух тревожит желание все большей части людей «жить не оглядываясь», «облегченно», нестись по течению жизни. «Пуп не надрываете, а душу потратили», - бросает в сердцах Дарья своему внуку. Она не против машин, облегчающих труд людям. Ho неприемлемо для мудрой крестьянки, чтобы человек, обретший благодаря технике огромную силу, искоренял жизнь, бездумно подрубал сук, на котором сидит. «Человек - царь природы», - убеждает бабушку Андрей. «Вот-вот, царь. По-царюет, по-царюет, да загорюет», - ответствует старуха. Только в единстве друг с другом, с природой, со всем Космосом может смертный человек победить смерть, если не индивидуальную, то родовую.

Космос, природа - полноценные действующие лица повестей В. Распутина. В «Прощании с Матёрой» тихое утро, свет и радость, звезды, Ангара, ласковый дождь являют собой светлую часть жизни, благодать, дают перспективу развития. Ho они же в тон мрачным мыслям стариков и старух, вызванным трагическими событиями повести, создают атмосферу тревоги, неблагополучия.

Драматическое противоречие, сгущенное до символической картины, возникает уже на первых страницах «Прощания с Матёрой». Согласию, покою и миру, прекрасной полнокровной жизни, которой дышит Матёра (читателю ясна этимология слова: мать-родина-земля), противостоят запустение, оголение, источение (одно из любимых слов В. Распутина). Стонут избы, сквозит ветер, хлопают ворота. «Темь пала» на Матёру, утверждает писатель, многократными повторами этого словосочетания вызывая ассоциации с древнерусскими текстами и с Апокалипсисом. Именно здесь, предваряя последнюю повесть В. Распутина, появляется эпизод пожара, а перед этим событием «звезды срываются с неба».

Носителям народных нравственных ценностей писатель противопоставляет современных «обсевков», нарисованных в весьма жесткой манере. Лишь внука Дарьи Пинигиной наделил писатель более или менее сложным характером. С одной стороны, Андрей уже не чувствует себя ответственным за род, за землю предков (не случайно он так и не обошел родную Матёру в свой последний приезд, не простился с ней перед отъездом). Его манит суета большой стройки, он до хрипоты спорит с отцом и бабушкой, отрицая то, что для них является извечными ценностями.

И в то же время, показывает Распутин, «минутное пустое глядение на дождь», завершивший семейную дискуссию, «сумело снова сблизить» Андрея, Павла и Дарью: не умерло еще в парне единство с природой. Объединяет их и работа на сенокосе. Андрей не поддерживает Клавку Стригунову (для писателя характерно наделять уничижительными именами и фамилиями персонажей, изменивших национальным традициям), радующуюся исчезновению родной Матёры: ему жалко остров. Более того, ни в чем не соглашаясь с Дарьей, он ищет бесед с ней, «ему для чего-то нужен был ее ответ» о сущности и предназначении человека.

Другие антиподы «старинных старух» показаны в «Прощании с Матёрой» совсем иронично и зло. Сорокалетний сын Катерины, болтун и пьяница Никита Зотов, за свой принцип «лишь бы прожить сегодняшний день» лишен народным мнением своего имени - превращен в Петруху. Писатель, с одной стороны, видимо, обыгрывает здесь традиционное имя балаганного персонажа Петрушки, лишая его, правда, той положительной стороны, которая все-таки была у героя народного театра, с другой - создает неологизм «петрухать» по сходству с глаголами «громыхать», «воздыхать». Пределом падения Петрухи является даже не сожжение родного дома (кстати, это сделала и Клавка), но издевательство над матерью. Интересно отметить, что отвергнутый деревней и матерью Петруха стремится новым бесчинством привлечь к себе внимание, чтобы хоть так, злом, утвердить свое существование в мире.

Исключительно злом, беспамятством и бесстыдством утверждают себя в жизни «официальные лица». Писатель снабжает их не только «говорящими» фамилиями, но и емкими символическими характеристиками: Воронцов - турист (беззаботно шагающий по земле), Жук - цыган (т. е. человек без родины, без корней, перекати-поле). Если речь стариков и старух выразительна, образна, а речь Павла и Андрея - литературно правильна, но сбивчива, полна неясных для них самих штампов, - то Воронцов и ему подобные говорят рублеными, не по-русски построенными фразами, любят императив («Понимать будем или что будем?», «Кто позволил?», «И никаких», «Вы мне опять попустительство подкинете», «Что требуется, то и будем делать. Тебя не спросим»).

В финале повести две стороны сталкиваются. Автор не оставляет сомнений в том, за кем правда. Заблудились в тумане (символика этого пейзажа очевидна) Воронцов, Павел и Петруха. Даже Воронцов «затих», «сидит с опущенной головой, бессмысленно глядя перед собой». Все, что остается им делать, - подобно детям, звать мать. Характерно, что делает это именно Петруха: «Ма-а-ать! Тетка Дарья-а-а! Эй, Матёра-а!» Впрочем, делает, по словам писателя, «глухо и безнадежно». И, прокричав, вновь засыпает. Уже ничто не может разбудить его (вновь символика!). «Стало совсем тихо. Кругом были только вода и туман и ничего, кроме воды и тумана». А матёринские старухи в это время, в последний раз объединившись друг с другом и маленьким Колюней, в глазах которого «недетское, горькое и кроткое понимание», возносятся на небеса, равно принадлежа и живым, и мертвым.

Этот трагический финал просветлен предварявшим его рассказом о царском листвене - символе неувядаемости жизни. Пожегщикам так и не удалось ни сжечь, ни спилить стойкое дерево, держащее, по преданию, на себе весь остров, всю Матёру. Несколько ранее В. Распутин дважды (в девятой и тринадцатой главах) скажет, что, как бы тяжело ни сложилась дальнейшая жизнь переселенцев, как бы ни издевались над здравым смыслом безответственные «ответственные за переселение», построившие новый поселок на неудобных землях, без учета крестьянского распорядка, - «жизнь... она все перенесет и примется везде, хоть и на голом камне и в зыбкой трясине, а понадобится если, то и под водой». Человек своим трудом сроднится с любым местом. В этом - еще одно его назначение во Вселенной.

Русский канон. Книги XX века Сухих Игорь Николаевич

Однажды была земля. (1976. «Прощание с Матерой» В. Распутина)

Когда пробьет последний час природы,

Состав частей разрушится земных:

Все зримое опять покроют воды,

И божий лик изобразится в них!

Ф. Тютчев. 1830

Тема распутинской книги возникла намного раньше сюжета.

«Природа не храм, а мастерская, и человек в ней работник». – «Мы не можем ждать милостей от природы, взять их у нее – наша задача». – «Человек сказал Днепру: “Я стеной тебя запру…”». Тургеневский Базаров, И. В. Мичурин, детский стишок Маршака…

Бурное строительство гидроэлектростанций началось в пятидесятые. Тогда же мастера слова и экрана начали изображать и воспевать. «Поэма о море» А. Довженко, «Память земли» В. Фоменко…

Первое перекрытие Ангары наблюдал А. Твардовский и оставил его восторженное описание в двенадцатой главе поэмы «За далью – даль». О драмах и трагедиях эпохи автор рассказывает в других главах. Сражение же человека с рекой по-маршаковски инфантильно и беспроблемно: по-военному поставлена задача, собирается на берег, как на праздник, множество народа, два дня самосвалы сыплют в воду бетонные кубы – и встают над побежденной Ангарой дымная заря и большое солнце. «…Эти воды, / Подобно волжским и иным, / Уже не дар, а дань природы – / Войдут в назначенный режим; / Подтянут к центрам захолустья, / Дадут запев Сибири всей. / А там еще и Братск, и Устье, / А там и братец Енисей, / А там…»

Поэтическое многоточие призвано подчеркнуть сияющие перспективы происходящего.

Через четверть века Распутин берется рассказать, что и как было там, глядя уже не вперед а назад, – и не сверху вниз, с бетонной плотины на уходящие под воду острова и деревушки, а в обратном направлении, с предназначенной к затоплению территории на то, что остается после и вместо нее.

Вначале был очерк «Вниз и вверх по течению. История одной поездки» (1972). Молодой, но уже известный писатель Виктор (победитель) плывет на пароходе к родителям в места детства, и вдруг вспоминает, что деревни, где он родился, больше не существует. О ее затоплении коротко рассказано на нескольких страницах: разобранные избы, брошенные на произвол судьбы печи, яростный азарт разрушения, овладевающий людьми, беспрестанные разговоры о деньгах, пожары, льющиеся рекой водка и слезы. Отпуск в новом поселке, притулившемся у края воды, завершается быстро и неудачно. Писатель быстро уезжает обратно, как будто бежит от чужой, непонятной новой жизни, собираясь тем не менее когда-нибудь со спокойной душой снова вернуться.

«Прощание с Матерой» появилось через четыре года. Из четырех очерковых страниц возник мир, из полуоформленных эмоций – концепция, из проходного (в общем) текста – книга итога.

В самом начале века Чехов сочинил странную комедию. «Комплекс сада» (Ж. Баню) стал фантомной болью новой эпохи: «Читать “Вишневый сад”, зная, каким будет XX век. Тут-то и появляется трагедия». Продуктивной оказалась и найденная в пьесе структура: центральный образ – хронотоп, постепенно превращающийся в символ, рубежная, роковая дата – и хоровод персонажей, спорящих друг с другом, но неотвратимо втягивающихся в воронку уходящего времени, беспомощных перед ним, кем бы, победителями или побежденными, они ни чувствовали себя в отдельные моменты.

Распутин повторяет (или самостоятельно находит) аналогичную схему: ключевой доминантный образ (остров и деревня с одним и тем же названием), обозначенный срок («Но теперь оставалось последнее лето: осенью поднимется вода»), поступки, споры и разговоры, которые проявляют характеры и снимают покровы.

Г. Владимов, сам бывший критик, писатель вдумчивый и резкий, разрушитель иллюзий и штампов, партизан «старого доброго реализма, говоря по-научному – изображения жизни в формах самой жизни», в письме к приятелю-критику (1989) сокрушенно объявил: «…Вся эта “деревенщина” – исключая, может быть, Матрену, шукшинских “чудиков” и можаевского Живого – существовала лишь в головах изобретателей, в чертежах и эскизах, натурные же образцы – не работали, и в конце концов это выявил, сам того не хотя, Распутин со своими святыми старухами. Мы-то с тобой знаем, что пуще всего они мечтают перебраться в квартиры с газом и унитазом, но, согласно Распутину, они так свою “почву” любят, что даже полы моют перед затоплением Матеры. Это и не самим придумано, а заимствовано частью из “Поэмы о море” Довженко, а частью из “Гибели эскадры” Корнейчука, где боцман приказывает драить палубу перед затоплением родного линкора. Я немножко плавал и немножко знаю военных морячков, они бы этого боцмана взяли за шкирку и выкинули за борт. Правда, тогда бы не было великой драматургии».

«Мы-то с тобой знаем» – уязвимый аргумент в разговоре о художественной прозе. Мы-то знаем, что кто-то мечтал «перебраться», а кто-то до последнего держался за свои двадцать пять соток, десяток кур и полуразвалившийся дом.

В этом горячем и остроумном пассаже как-то смешались старики и моряки, Распутин и Корнейчук (ужели «Гибель эскадры» великая драматургия?). А последняя оговорка практически снимает объявленные претензии.

«Прощание…» (в отличие от более ранних «Денег для Марии» и «Последнего срока»), не исчерпывается логикой «доброго старого реализма». Для адекватного прочтения книга требует совсем иного ключа.

Распутин, если угодно, – не советский Златовратский, а сибирский Маркес, превращающий свой мир в миф (русский перевод «Ста лет одиночества» появился, кстати, в семидесятом).

Имя деревни и острова, «носящих одно название» (Матера в квадрате), конечно, идет от фольклорного «Мать сыра земля». «Мать земля – это прежде всего черное, рождающее лоно земли-кормилицы, матери пахаря, как об этом говорит постоянный ее эпитет “мать земля сырая”: “Мать сыра-земля, хлебородница”. Но ей же принадлежит и растительный покров, наброшенный на ее лоно. Он сообщает ее рождающей глубине одеяние софийной красоты. И, наконец, она же является хранительницей нравственного закона – прежде всего закона родовой жизни» (Г. Федотов. «Стихи духовные»).

«Царский листвень» в этой системе мышления – мировое дерево, один из ключевых образов разных мифологий. «Матеру, и остров, и деревню, нельзя было представить без этой лиственницы на поскотине. Неизвестно, с каких пор жило поверье, что как раз им, “царским лиственем”, и крепится остров к речному дну, к одной общей земле, и покуда стоять будет он, будет стоять и Матера. Не в столь еще давние времена по большим теплым праздникам, в пасху и Троицу, задабривали его угощением, которое горкой складывали у корня и которое потом собаки же, конечно, и подбирали, но считалось: надо, не то листвень может обидеться. Подати эти при новой жизни постепенно прекратились, но почтение и страх к наглавному, державному дереву у старых людей по-прежнему оставались» (гл. 18).

Еще на острове живет неведомое и невидимое существо. «А когда настала ночь и уснула Матера, из-под берега на мельничной протоке выскочил маленький, чуть больше кошки, ни на какого другого зверя непохожий зверек – хозяин острова. Если в избах есть домовые, то на острове должен быть и хозяин. Никто никогда его не видел, не встречал, а он здесь знал всех и знал все, что происходило из конца в конец и из края в край на этой отдельной, водой окруженной и из воды поднявшейся земле. На то он был и Хозяин, чтобы все видеть, все знать и ничему не мешать. Только так еще и можно было остаться Хозяином – чтобы никто его не встречал, никто о его существовании не подозревал» (гл. 6).

У древних римлян существовал гений места. Хозяин – Зверь места . Его сравнение с домовым подчеркивает идею общей жизни, общей судьбы деревни и острова. Для нескольких поколений вся Матера была домом-миром с радостью покосов, свадеб и гулянок, трагедиями внезапных исчезновений, смертей, докатывающихся сюда отголосков социальных катаклизмов.

Так же, как мифологию, Распутин заботливо обустраивает историю Матеры. Ей «триста с лишним лет». Здесь останавливались заложившие Иркутский острог бородатые казаки, снующие туда и сюда торговые люди, плывущие не по своей воле арестанты. Деревня «знала пожары, голод, разбой». Новые времена последовательно отражаются здесь двухдневным боем колчаковцев с партизанами, превращением церквушки в склад, наконец, самолетом на старой поскотине, на котором «в город ли, в район народ приучился летать по воздуху» (гл. 1).

Предание в далекой от столиц деревне («Третья старуха, Сима… говорила, что два раза, до войны и в войну, видела Москву, к чему в деревне по извечной привычке не очень-то доверять тому, чего нельзя проверить, относились со смешком. Как это Сима, какая-то непутевая старуха, могла видеть Москву, если никто из них ее не видел? Ну и что, если рядом жила? – в Москву, поди, всех подряд не пускают») плавно перетекает в историю. Резкие границы между эпохами на распутинском острове размывает вода. Крест на бывшей церкви в конце концов сбили, но старухи по-прежнему шлют ему поклоны, в красных углах их изб висят иконы, и на кладбище они слышат напутствия ушедших родителей.

Матера – это и мир мифа , царского лиственя и Хозяина, противопоставленный цивилизации самолета и электростанции, и малая родина в противопоставлении новому поселку за рекой, и деревня в ее противопоставлении городу, и историческая Русь-Россия с петровских до советских времен, для которой характерна непрерывность существования.

«Вот так худо-бедно жила деревня, держась своего места на яру у левого берега, встречая и провожая годы, как воду, по которой сносились с другими поселениями и возле которой извечно кормились. И как нет, казалось, конца и края бегущей воде, нет веку и деревне: уходили на погост одни, нарождались другие, заваливались старые постройки, рубились новые. Так и жила деревня, перемогая любые времена и напасти, триста с лишним годов, за кои на верхнем мысу намыло, поди, с полверсты земли, пока не грянул однажды слух, что дальше деревне не жить, не бывать. Ниже по Ангаре строят плотину для электростанции, вода по реке и речкам поднимется и разольется, затопит многие земли и в том числе в первую очередь, конечно, Матеру».

После первой экспозиционной главы, где на трех страницах уместилось триста лет Матеры, тип повествования резко меняется. Распутин пишет по-толстовски – сосредоточенно и подробно, большими периодами, складывающимися в сцены-главы, каждая из которых представляет цельный эпизод, неуклонно приближающий к уже намеченному финалу, последнему сроку (беседа в доме Дарьи, гл. 2; схватка на кладбище, гл. 3; новая беседа, гл. 4; приезд Павла, гл. 5; первое появление Хозяина, гл. 6; прощание с уезжающей в город Настасьей, гл. 7; первый пожар, гл. 8, и т. д.). Повествователь никуда не торопится и лишь в считанных случаях обнаруживает себя («В этой истории есть еще неизвестно откуда взявшееся имечко – Богодул…», гл. 1). Как правило, он почти растворяется в персонажах: прямая речь органично и незаметно переходит в несобственно-прямую и возвращается обратно.

«– Без самовара все равно не чай. Только что не всухомятку. Никакого скусу. Водопой, да и только.

И усмехнулась Дарья, вспомнив, что в совхозе делают квартиры по-городскому, что и она вынуждена будет жить в тех же условиях, что и Настасья. И зря она пугает Настасью – неизвестно еще, удастся ли ей самой кипятить самовар. Нет, самовар она не отменит. Будет ставить его хоть в кровати, а все остальное – не сказать. И не в строку, потеряв о чем говорили, заявила с неожиданно взявшейся обидой:

– Доведись до меня, взяла бы и никуды не тронулась. Пушай топят, ежли так надо» (гл. 2).

В «Прощании…» Распутин демонстрирует стремительно утрачиваемое в семидесятые годы умение писать пластичную, наглядную, зримую прозу («как будто своими глазами видишь») и в то же время внимательно выслушивать персонажей, воспроизводить разноголосицу реальности. Тем, кто упрекает такую манеру в старомодности, противопоставляя персонажу (который «умер») – автора (который, по другим теориям, вроде бы тоже умер), бытовой детали – цитату, созданному миру – слова на бумаге или экране компьютера, серьезности и авторской ответственности – универсальный иронический дискурс, – приходится напомнить басню о лисе и винограде. С иронией, символом и цитатой автор «Матеры», как мы увидим, вполне в ладу. А вот легко ли современный автор (хотя бы с целью совершенно экспериментальной, стилизаторской) сочинит страницу «старой прозы», чтобы захотелось, как юному Горькому при чтении Толстого заглянуть на оборот, или как булгаковскому коту (из «Записок покойника», а не «Мастера и Маргариты») поцарапать эту страницу лапой, пытаясь понять, как из черных значков на бумаге возникают лица и голоса?!

Медленно и обстоятельно развертываясь в очередную сцену-картину, ритмически почти каждая глава заканчивается резким обрывом, точкой, короткой фразой-титром, восстанавливающей сюжетный пунктир и напоминающей о неизбежном финале. «Но вот теперь оставалось последнее лето: осенью поднимется вода» (гл. 1). – «Помянешь, ох помянешь Матеру…» (гл. 5). – «Остров собирался жить долго» (гл. 6). – «Но он (Хозяин. – И. С .) видел и дальше…» (гл. 8). – «А впереди, если смотреть на оставшиеся дни, становилось все просторней и свободней. Впереди уже погуливал в пустоте ветер» (гл. 10). – «И тихо, без единого огонька и звука, как оставленная всеми без исключения, лежала, чуть маяча последними избенками, горестная Матера» (гл. 18). – «Один выстоявший, непокорный “царский листвень” продолжал властвовать надо всем вокруг. Но вокруг него было пусто» (гл. 19).

Бытовой сюжет в повести по мере развертывания очевидно трансформируется в идеологический и символический. «Прощание…» – книга об острове, времени и реке, земле, воде, огне и воздухе. В деревушке на Ангаре ненавязчиво завязываются узлы мировых проблем и конфликтов. Герои постепенно становятся участниками большого «сократического» диалога о последних вопросах бытия.

Распутин начинает с очевидного: несовместимости привычного существования старожилов на острове и жизни «на материке» (хотя туда-обратно уже летает самолет). Никто из старух не видел Москвы, потому с трудом верится, что туда пускают всех подряд. Побывавшая у дочери Дарья повествует о своих впечатлениях в манере издевательски-отчужденной». Я у дочери в городе-то гостевала – дивля: тут тебе, с места не сходя, и Ангара, и лес, и уборна – баня, хошь год на улицу не показывайся. Крант, так же от как у самовара, повернешь – вода бежит, в одном кранту холодная, в другом горячая. И в плиту дрова не подбрасывать, тоже с крантом – нажмешь, жар идет… Я с непривычки да с невидали уж и поохала возле крантов этих – оне надо мной смеются, что мне чудно. А ишо чудней, что баня и уборна, как у нехристей, в одном закутке, возле кухоньки. Это уж тоже не дело. Сядешь, как приспичит, и дрожишь, мучишься, чтоб за столом не услыхали. И баня… какая там баня, смехота одна, ребятенка грудного споласкивать. А оне ишо че-то булькаются, мокрые вылазят. Ох и будешь ты, Настасья, как барыня, полеживать, все на дому, все есть, руки подымать не надо. И ишо этот… телехон заимей. Он тебе: дрынь-дрынь, а ты ему: ле-ле, поговорела, и опять на боковую» (гл. 2).

С такой интонацией простодушного удивления и превосходства сто лет назад странница Феклуша у Островского рассказывала о нехристях, людях с песьими головами, живущих в Турции.

Когда же другая старуха, Настасья, уезжает со своим Егором в специально построенный для переселенцев городок, а потом возвращается обратно, ее рассказ приобретает иной характер. Греть самовар на улице и таскать его в «фатеру на четвертоим поднебесьи» оказывается тяжело. «Лесенка не дай бог крутая. А у Аксиньи-то третье поднебесье – хошь и немного, а пониже. Там на кажный заулок по четыре дверки выходит, а у ей крайняя по левую руку, ежли наверх ползти. Дак мы до меня-то не дотащились, серце у меня совсем выпрыгивало, к ей с моим самоваром заехали. С ней там ишо одна старуха живет, та сильно худая, по ровному полу едва ходит. Ну, как мы засели – самовар-то опростали. Знам, что не подогреть будет – ну и давай, ну и давай».

Но смех вдруг оборачивается слезами. «Как домовой сделался. А сам плачет, плачет… – рассказывает Настасья о муже. – Он под послед совсем заговариваться стал. А сам без улишного воздуха извесь уже прозрачный сделался, белый, весь потончел. И дале боле, дале боле. На глазах погасал» (гл. 21).

Ушибленный непривычной жизнью, старик умирает, а Настасья бежит к товаркам на Матеру, в родную избу, к которой уже подступает вода.

В сущности, здесь идет речь о конфликте цивилизаций , хотя люди, принадлежащие к ним и говорят на одном языке. Несовместимость двух культур, двух образов жизни странна, смешна – и смертельна.

С собой старики берут «оказину – сундук, не приспособленный для дорог, изготовленный в старину на веки-вечные стоять на одном месте», и тот самый самовар, который с улицы придется таскать на четвертое поднебесье. «Самовар-то с собой берешь? – спросила Сима, показывая на вычищенный, празднично сияющий у порога самовар. – А как? – закивала Настасья. – Не задавит. Я его Егору не дала везти, на руках понесу. А заворачивать из дому нельзя, в лодке заверну. – Пошто нельзя?.. – Чтоб видел, куда ворочаться. Примета такая. – Нам тепери ни одна примета не подойдет, – отказала Дарья. – Мы для них люди негодные. А от догадался бы, правда что, кто самовар хошь одной в гроб положить. Как мы там без самовара останемся? – Там-то он нашто тебе? – Чай пить, нашто ишо?» (гл. 7).

Самовар – центр деревенской избы. «Из веку почитали в доме трех хозяев – самого, кто главный в семье, русскую печь и самовар. К ним подлаживались, их уважали, без них, как правило, не раскрывали белого дня, с их наказа и почина делались все остальные дела» (гл. 10). Дарья надеется, что самовар пригодится и на том свете. Но в городском быту он оказывается утомительной игрушкой.

Уже переехавший в новый дом с электроплитой и пока бездействующей ванной сын Дарьи, кажется, правильно предполагает: «Им легче, Соне и сейчас ничего больше не надо, он приспособится, но Павел хорошо понимал, что матери здесь не привыкнуть. Ни в какую. Для нее это чужой рай. Привезут ее – забьется в закуток и не вылезет, пока окончательно не засохнет. Ей эти перемены не по силам… Для нее этот новый поселок был не ближе и не родней, чем какая-нибудь Америка, где люди, говорят, чтобы не маять ноги, ходят на головах» (гл. 9).

Америка для сельских жителей Сибири шестидесятых-семидесятых годов прошлого века оказывается так же далека и нереальна, как столетием раньше для обывателей поволжского городка Калинова упавшая с неба Литва в «Грозе» Островского.

Распутина и других авторов «деревенской (онтологической) прозы» часто упрекали в идеализации патриархальной сельской жизни, в ее противопоставлении испорченному городу. В «Прощании…» это – подставная проблема. Удел человеческий не зависит от того, на чернозем или на асфальт занесла тебя жизнь.

Были ли остров «своим раем» или к жизни на нем просто привыкли, как привыкает кулик к своему болоту, муж – к нелюбимой жене, каторжник – к тачке? Уходя от восприятия персонажа, повествователь трезв и объективен. Картины бегущей на перекате воды, догорающей зари, летнего дождя, сияющего солнца сменяются видами старости, упадка, запустения. Но распутинские персонажи могли бы, наверное, повторить формулу молдавского «деревенщика» (И. Друцэ): «Большего у них не было, а меньшего они не хотели».

Встреча с «чужим раем» для Дарьи и других старух в любом случае оказывается страшнее. Но главная проблема повести – не встреча, а прощание .

Появляющиеся с материка на острове чужие, как и положено чужим, провожают Матеру в небытие весело, беззаботно или по-деловому равнодушно.

Исполняя указание, начинает зачистку территории санитарная бригада, не обращая особого внимания на то, что территория – материнское кладбище: «Да отцепись ты, бабка!.. Мне приказали, я делаю. Нужны мне ваши покойники» (гл. 3). «Официальное лицо из отдела затопления» товарищ Жук применяет привычную демагогию: «Товарищи! Тут с вашей стороны непонимание. Есть специальное постановление, – знал Жук силу таких слов, как “решение, постановление, установка”, хоть и произнесенных ласково, – есть специальное постановление о санитарной очистке всего ложа водохранилища. А также кладбищ… Прежде чем пускать воду, следует навести в зоне затопления порядок, подготовить территорию…»

Матера для «человеков со стороны» – зона, территория.

Позднее на остров нагрянет буйная веселая орда на уборку урожая. «Матере хватило одного дня, чтоб до смерти перепугаться; мало кто без особой нужды высовывал нос за ограду, а уж контору, где обосновалась орда, старались обходить за версту. И когда постучали к Дарье два парня, она готова была пасть на колени: пожалейте, не губите христианскую душу. Но парни попросили луку, даже совали за него деньги и ушли; Дарья после, запомнив, выделяла их из всего войска… Худо ли, хорошо ли, но приезжие все-таки копошились, что-то делали, и хлеб потихоньку убирался. Хорошо работать они не могли; не свое собирают – не им и страдать» (гл. 16).

Последними из «чужих людей» на острове появляется бригада «пожогщиков». Они спокойно и старательно делают свое странное дело (не строят, а жгут, уничтожают), но, в общем, не чужды сострадания («Мужик, кашлянув, сказал: “Слышь, бабка, сегодня еще ночуйте. На сегодня у нас есть чем заняться. А завтра все… переезжайте. Ты меня слышишь?”»), и только непокорный листвень вызывает у них веселую злость.

Распутин, однако, не упрощает задачу, не проводит резкую границу между Матерой и материком, деревней и городом, своими и чужими. Первый пожар в деревне устраивают не пришлые поджигатели, а свой беспутный Петруха, человек без корней, перекати-поле. Потом он становится пожарным передовиком, незаменимым помощником властей, выполняющим любые задания. «А пьяница… че ж пьяница… Че бы вы делали без этих пьяниц?..» (гл. 22).

«Нашли над чем плакать! И плачут и плачут… – урезонивает односельчан вдова с говорящей фамилией Стригунова. – Да она вся назьмом провоняла, Матера ваша! Дыхнуть нечем. Какую радость вы тут нашли?! Кругом давно новая жисть настала, а вы все тут, как жуки навозные, за старую хватаетесь, все каку-то сладость в ей роете. Сами себя только обманываете. Давно пора сковырнуть вашу Матеру и по Ангаре отправить» (гл. 13).

Отношение к Матере-родине разводит и членов одной семьи, одного рода. Бабка Дарья, сын и внук Пинигины покидают уходящий под воду остров с разными чувствами. Оказывается, чем моложе, тем проще.

Внук Андрей, разделяя общие вздохи («Жалко… Я тут восемнадцать лет прожил. Родился тут. Пускай бы стояла»), всем лозунгам поверил до конца. «Мне охота, где молодые, как я сам, где все по-другому… по-новому. ГЭС отгрохают, она тыщу лет стоять будет… Люди вон из какой дали едут, чтобы участвовать, а я тут рядом и – мимо. Как-то неудобно даже, будто прячусь, Потом, может, всю жизнь буду жалеть. Сильно, значит, нужна эта ГЭС… пишут о ней столько. Такое внимание… Чем я хуже других? <…> Много ли толку от этой Матеры? И ГЭС строят… наверно, подумали что к чему, а не с бухты-барахты. Значит, сейчас, вот сейчас, а не вчера, не позавчера, это сильно надо. Вот я и хочу туда, где самое нужное. Вы почему-то о себе только думаете, да и то, однако, памятью больше думаете, памяти у вас много накопилось, а там думают обо всех сразу» (гл. 12).

Больше всего старуху удивляет, что внук навсегда уходит с острова, даже не оглянувшись. «Она помнила хорошо, со вчера, как приехал, и по сегодня, как уезжать, Андрей не выходил никуда дальше своего двора. Не прошелся по Матере, не погоревал тайком, что больше никогда ее не увидит, не подвинул душу… ну есть же все-таки к чему ее в последний раз на этой земле, где он родился, подвинуть, а взял в руки чемоданчик, спустился ближней дорогой к берегу и завел мотор» (гл. 15).

Тип сознания этого распутинского героя, весьма распространенный в шестидесятые-семидесятые годы (к его формированию, как мы видели, приложил руку и перо даже Твардовский), складывается из нескольких простых посылок: там знают; я должен; дело великое; даль светла, завтра будет лучше, чем вчера.

Пятидесятилетний Павел, колхозный бригадир – фигура более сложная. В его жизни была война, о которой он не любит вспоминать. Он человек партийный, но никак не пользуется своим положением, это обнаружится лишь в последней главе в угрозе Воронцова: «А ты… ты, Павел Миронович, куда смотрел? Как позволил? Ты же коммунист… А мать, столетнюю старуху, не можешь к порядку призвать!» (гл. 22). Как когда-то говорил о себе Василий Шукшин, этот Пинигин в спорах о судьбе Матеры оказывается одной ногой в лодке, а другой – на берегу.

Он понимает страхи матери, видит нелепость многих решений тех, кто «там знает» («…Как понять, как признать то, что сотворили с поселком? Зачем потребовали от людей, кому жить тут, напрасных трудов? Сколько, выгадывая на один день, потеряли наперед – и почему бы это не подсчитать заранее?»), не может даже представить себя в рядах пожогщиков, потому что верит в коллективную память («И двадцать, и тридцать, и пятьдесят лет спустя люди будут вспоминать: “А-а, Павел Пинигин, который Матеру спалил…” Такой памяти он не заслужил» (гл. 9).

В то же время он пытается понять и сына, с его стремлением к другой жизни, и радость жены, для которой, в отличие от матери, поселковый «рай» оказывается своим. «Павел удивился, глядя на Соню, на жену свою: она как вошла в дом – в квартиру теперь надо говорить, не в дом – как вошла, ахнула, увидав сверкающую игрушку – электроплиту, цветочки-лепесточки на стенах, которые и белить оказывается не надо, шкафчики, вделаннные внутрь, да еще ванную с кафелем, а в ней сидяк, пока, правда, без воды, бездействующий, да еще зелененькую и веселенькую, с одной стороны полностью застекленную веранду – будто тут всегда и была».

Сам Павел с трудом отрывает корни от Матеры, мучится, как ни странно, облегченностью новой жизни («…Дом не твой и хозяином-барином себя в нем не поведешь, зато и являешься на готовенькое: дрова не рубить, печку не топить…»), но все-таки смиряется и находит силы начать все сначала. «Ничего, привыкнет и к этому…» (гл. (9). – «Хватит, хватит… никаких сил уже не осталось. Теперь не придется изводиться Матерой, сравнивать одно с другим, ездить туда-сюда, баламутить, натягивая без конца душу, теперь, и взыскивая с новой жизни, здесь, в этом поселке, придется устраиваться прочно, врастать в нее своими уцелевшими корнями» (гл. 22).

Главным патриотом и философом Матеры оказывается, как обычно у Распутина, старуха Дарья.

«Распутинские старухи» – такое же культурно-историческое понятие, как «шукшинские чудики» или (если заглянуть в XIX век) «тургеневские девушки» и «лесковские праведники».

Хозяин – зверь-хранитель острова, царский листвень – его мировое дерево, Дарья – матерь и память Матеры. Этот образ – не просто характер, но – точка зрения, предельный, обобщенный взгляд на мир, приближающийся к авторскому, но не сливающийся с ним.

Дарья – «самая старая из старух», даже не помнящая даты своего рождения: «Лет своих в точности никто из них не знал, потому что точность эта осталась при крещении в церковных записях, которые куда-то увезли – концов не сыскать» (гл. 2). Она уже стоит на переломе, на краю, на границе между миром живых и той беспрерывной чередой безымянных предков, который уходит в глубину, под землю. «Мне бы поране собраться, я давно уж нетутошняя… я тамошняя, того свету. И давно навроде не по-своему, по-чужому живу, ниче не пойму: куды, зачем? А живу. Нонче свет пополам переломился: евон чо деется! И по нам переломился, по старикам… ни туды мы, ни сюды. Не приведи Господь!» (гл. 4).

И она чувствует себя виноватой и ответственной перед теми, кто ушел раньше. «Седни думаю: а ить с меня спросют. Спросют, как допустила такое хальство, куды смотрела? На тебя, скажут, понадеялись, а ты? А мне и ответ держать нечем. Я ж тут была, на мне лежало доглядывать. И что водой зальет, навроде тоже как я виноватая. И что наособицу лягу. Лучше бы мне не дожить до этого – господи, как бы хорошо было! Не-ет, надо же, на меня пало. На меня. За какие грехи?! – Дарья глянула на образ, но не перекрестилась, задержала руку. – Все вместе: тятька, мамка, братовья, парень – однуе меня увезут в другую землю». (Через четверть века Распутин напишет рассказ, где продолжит сюжет и перевернет последнюю формулу. Состарившаяся в построенном при электростанции городке одинокая дочь похоронит так и не прописанную в ее квартире мать, двойника-ровесницу Дарьи, не на кладбище, а на лесной поляне: «Какая разница – где?! В ту же землю…»).

Распутин воссоздает феноменологию сознания, которое сталкивается с неведомым, небывалым, невероятным.

«Два чувства дивно близки нам – / В них обретает сердце пищу: / Любовь к родному пепелищу, / Любовь к отеческим гробам. / Животворящая святыня! / Земля была б без них мертва, / Как… пустыня / И как алтарь без божества» (1830, стихотворение не закончено).

«И пусть у гробового входа / Младая будет жизнь играть, / И равнодушная природа / Красою вечною сиять» (1829).

«Природа знать не знает о былом, / Ей чужды наши призрачные годы, / И перед ней мы смутно сознаем / Себя самих лишь грезою природы. / Поочередно всех своих детей, / Свершающих свой подвиг бесполезный, / Она равно приветствует своей / Всепоглощающей и миротворной бездной» (1871).

Просветленно-печальные формулы Пушкина и безнадежный скепсис Тютчева настояны на опыте тысячелетий. Уход поколений, появление младой жизни были привычны, как восход и заход солнца. Но на родное пепелище, к отеческим гробам всегда можно было вернуться. Краса равнодушной природы на фоне призрачных человеческих лет представлялась неизменной и вечной. «Земля, вода – останутся, а нас не будет». Всемирный потоп или Апокалипсис были делом не человеческих рук, а Божьего промысла, и относились к абсолютному прошлому или неведомому будущему. Причем даже после них новый жизненный цикл начинался на той же земле.

Люди Матеры становятся свидетелями рукотворного апокалипсиса на Ангаре. Они продолжают жить, но мир, в котором они выросли, который казался вечным, уходит навсегда, и уже никогда, во веки веков, нельзя будет увидеть родное пепелище и постоять перед отеческими могилами.

Гибель острова – дыра в бытии. «И удивительно, что Павел представлял себе это просто и ясно, как не один раз пережитое, – и лодку на огромной, высоко поднятой воде, и себя в лодке, пытающегося по далеким берегам определить место Матеры, пристально вглядывающегося в темную замершую массу воды – не подастся ли оттуда, из сонной глубины, какой-то знак, не блеснет ли где огонек. Нет ни знака, ни огонька. Поперек воды, если править с берега на берег, еще можно сказать: тут – потому что где-то в каком-то месте ее пересечешь, а повдоль – нет, повдоль даже приблизительно не угадать, где же, на какой линии она, христовенькая, стояла, обетовала, куда она залегла… Все – поминай как звали» (гл. 22).

«Ситуация Матеры», если вдуматься, более парадоксальна и фантастична, чем сюжет «Соляриса» (С. Лем напишет знаменитый роман в шестьдесят первом, А. Тарковский поставит фильм по нему в семьдесят втором).

Там продвинутое «прогрессорское» сознание сталкивалось с Неведомым в космосе, но герой, как блудный сын, мог вернуться домой к знакомому с детства озеру и преклонить голову к ногам отца у порога родного дома. Здесь возвращаться некуда. Неведомое, как у Кафки, притворившись рутиной, ворвалось в привычную жизнь, изменив прежний мир навсегда.

Может быть, не случайно лейтмотивом шестнадцатой главы становится одно словечко, вызывающее космические ассоциации. На очередном пожаре (горит мельница; «сколько она, христовенькая, хлебушка нам перемолола!») какой-то незнакомый мужик с участием произносит: «Послужила, выходит, службу. – И протянул: – По-е-хала!»

«Слово это – “поехала” – не выходило потом у Дарьи из головы и стало главным, все объясняющим, ко всему, что происходило вокруг, приложимым. Визжал поросенок в мешке, которого тащили за спиной на катер, и Дарья смотрела вслед: поехал. Гнали к Ангаре совхозный скот, чтоб переправлять на тот, на дальний, где поселок, берег, но не в поселок, а на выпасы у реки… Поехали. Несло горький черный дым с Подмоги, который набирался в жилье и доводил до кашля, и она думала: поехала Подмога, поехала. Сдала Клавка Стригунова в совхоз бычка городским на мясо – поехал, христовенький… Тянули к берегу зароды – пое-ехали!»

Еще раз старуха вспомнит все объясняющее слово при прощании с избой. «Стояла, стояла, христовенькая, лет, поди полтараста, а теперь все, теперь поедет» (гл. 20).

Для поколений, переживших советские шестидесятые, это словечко было памятным и символическим. «Поехали!» – прокричал 12 апреля 1961 года сквозь шум ракетных двигателей Юрий Гагарин. «Он сказал: “Поехали!”, он взмахнул рукой, словно вдоль по Питерской, Питерской, пронесся над землей».

Дорога в космос – электричество – плотина – исчезающая Матера…

Два «поехали» оказываются на разных концах одной эпохи и как-то отражаются друг в друге. Не стала ли судьба этой земли ценой космического прорыва?

Дарья острее всех осознает не просто голый эмпирический, но универсальный, уникальный смысл происходящего и пытается как-то освоить его, включить в привычную картину мира.

«– Думаешь люди не понимают, что не надо Матеру топить? Понимают оне. А все ж таки топют.

– Значит, нельзя по-другому. Необходимость такая.

Дарья выпрямилась от печки, в которую она собралась накладывать на утро дрова, и повернулась к Андрею:

– А нельзя, дак вы возьмите и срежьте Матеру – ежли вы все можете, ежли вы всяких машин понаделали… Срежьте ее и отведите, где земля стоит. Поставьте рядышком. Господь, когды землю спускал, он ни одной сажени никому лишней не дал. А вам она лишняя стала. Отведите, и пущай будет. Вам сгодится и внукам вашим послужит. Оне вам спасибо скажут.

– Нету, бабушка, таких машин. Таких не придумали.

– Думали, дак придумали бы» (гл. 14).

Это не просто спор неграмотной деревенской старухи и «продвинутого» внука. Начиная с насмешек над «телехоном», распутинская героиня добирается до вопросов, над которыми ломали голову лучшие умы столетия – о цене прогресса, роли техники, уделе человеческом в качественно изменившемся мире. Она несет на себе не только тяжесть прожитых лет, но и тяжесть мысли: «Никого уж не остается, чтоб меня понимал» (гл. 15). «Дарья и Хайдеггер» – вполне перспективная тема для ученой работы.

Человек пока сравнялся с Господом, уничтожающим а не создающим. Матеру можно затопить, но нельзя перенести на другое место, чтобы она и дальше стояла под солнцем «против неба на земле». И некому спасти кладбище, родные кресты и фотокарточки: его разоряют по приказу чужих людей еще до того, как люди покинут деревню. И опять-таки невозможно перенести даже не деревню и остров, а хотя бы отеческие гробы: все делается в спешке, второпях, без оглядки на сантименты. «В чем дело, граждане затопляемые? <…> Мы санитарная бригада, ведем очистку территории. По распоряжению санэпидстанции».

Дарье приходит в голову естественная для христианского сознания аналогия. Эту идею ей словно подсказывают на кладбище голоса отца и матери (военные морячки, по приказу боцмана драящие палубу, здесь, кажется, ни при чем). Деревня и изба уходят навсегда. Значит, нужно проститься с родными стенами, как прощаются с родными людьми: прибрать, оплакать, сотворить молитву, последней посмотреть в лицо.

«Не обмыв, не обрядив во все лучшее, что только есть у него, покойника в гроб не кладут – так принято. А как можно отдать на смерть родную избу, из которой выносили на смерть отца и мать, деда и бабку, в которой она сама прожила всю, без малого, жизнь, отказав ей в том обряженье? Нет, другие как хотят. А она не без понятия. Она проводит ее как следует». – «– Не мешай. И завтри, слышишь, и завтри придешь поджигать – чтоб в избу не заходил. Оттуль поджигай. Избу чтоб не поганил. Запомнил?» (гл. 20).

Распутин нагружает свою героиню не только мудростью и знанием, но и безответными вечными вопросами. В разговорах-пересудах она перебирает разные варианты «места человека во вселенной», в этом не ограниченном горизонтом острова мироздании.

Зажившиеся старухи порой кажутся Дарье лишь препятствием и мостом для будущей «младой жизни», которой придет свой черед. «Тебе господь жить дал, чтоб дело сделала, ребят оставила – и в землю… чтоб земля не убывала. Там тепери от тебя польза. А ты все тут хорохоришься, людям поперек. Отстряпалась и уходи, не мешай. Дай другим свое дело спроворить, не отымай у их время. У их его тоже в обрез» (гл. 10).

Однако в другом эпизоде она оглядывается назад и этот простой ответ снова превращается в вопрос. «А Дарья все спрашивала себя, все тщилась отвечать и не могла ответить. Да и кто, какой ум ответит? Человек приходит в мир и, пожив, устав от жизни, как теперь она, Дарья, а когда и не устав, неминуемо уходит обратно. Вон сколько их было, прежде чем дошло до нее, и сколько будет после нее! Она находится сейчас на самом сгибе: одна половина есть и будет, другая была, но вот-вот продернется вниз, а на сгиб встанет новое кольцо. Где же их больше – впереди или позади? И кто знает правду о человеке: зачем он живет? Ради жизни самой, ради детей, чтобы и дети оставили детей, и дети детей оставили детей, или ради чего еще? Вечным ли будет это движение? И если ради детей, ради движения, ради этого беспрерывного продергивания – зачем тогда приходить на эти могилы? …Вы, мертвые, скажите: узнали, нет вы всю правду там, за этой чертой? Для чего вы были? Здесь мы боимся ее знать, да и некогда. Что это было – то, что зовут жизнью, кому это надо? Надо это для чего-то или нет? И наши дети, родившись от нас, устав потом и задумавшись, станут спрашивать, для чего их рожали?» И кажется, героиня слышит подсказку оттуда, куда она обращает свои вопросы: «Правда в памяти. У кого нет памяти, у того нет жизни» (гл. 18).

Но, не потеряв интереса к жизни вокруг, Дарья замечает, что ее вопросы обязательны не для всех. Причем речь не идет о людях-механизмах, вроде Воронцова или Жука. Приезжает на последнюю уборку в Матеру вместе с невесткой хохотушка Мила. И старуха, сначала преисполненная недоверия («Что ни скажи – ей смешно, а того, где она, хорошо ли тут мыть зубы, не понимает. Потому она поначалу не понравилась Дарье»), видит ее старательную работу, примиряется и пытается примерить ее жизнь на себя: «А Дарья думала: может, это и хорошо, может, так и надо, чтоб не знать ни тревог, ни печалей. Есть они – ха-ха, и нет – ха-ха! К таким и горе придет – не поймут, что горе, отсмеются от него, как от непоглянувшегося ухажера; никакая напасть не пристанет близко к сердцу, все в леготочку, вся жизнь – потеха. И верно – чем плохо. Где бы такому научиться? (гл. 18).

А еще Распутин напишет мощную сцену торжества настоящего над вопросами прошлого и будущего, единства – над рознью, памяти личной – над памятью родовой, исторической, социальной. «Но еще сумела, всплеснулась жизнь в Матере – когда начался сенокос… Полдеревни вернулось в Матеру, и Матера ожила, пускай не прежней, не текущей по порядку, но все-таки похожей на нее жизнью, будто для того она и воротилась, чтобы посмотреть и запомнить, как это было».

И вот отогревают уже позабытую кузницу, точат старые косы-литовки, ставят на лугу свежие копны, по-простецки непритязательно озоруют, молодея друг у друга на глазах на целое десятилетие, а вечером поют песни и снова думают о том же, что и Дарья, под мерный шум начавшегося дождя.

«Уж если жили не зная, чем жили, – зачем знать уезжая, оставляя после себя пустое место? Правда не в том, что чувствовать в работе, в песнях, в благостных слезах, когда заходит солнце и выстывает свет, а в душе поднимаются смятение и любовь и жажда еще большей любви, – правда в том, чтобы стояли зароды. Вот для чего они здесь. Но приходили и сомнения: так-то оно так, да не совсем же так. Зароды в конце концов они поставят и увезут, коровы к весне до последней травинки их приберут, всю работу, а вот эти песни после работы, когда уж будто и не они, не люди, будто души их пели, соединившись вместе, – так свято и изначально верили выпеваемым словам и так истово и едино возносили голоса; это сладкое и тревожное обмирание по вечерам перед красотой и жутью подступающей ночи, когда уже и не понимаешь, где ты и что ты, когда чудится исподволь, что ты бесшумно и плавно скользишь над землей, едва пошевеливая крыльями и правя открывшимся тебе благословенным путем, чутко внимая всему, что проплывает внизу; эта возникшая неизвестно откуда глубокая боль, что ты и не знал себя до теперешней минуты, не знал, что ты – не только то, что ты носишь в себе, но и то, не всегда замечаемое, что вокруг тебя и потерять его иной раз пострашнее, чем потерять руку или ногу, – вот это все запомнится надолго и останется в душе незакатным светом и радостью. Быть может, лишь это одно и вечно, лишь оно, передаваемое как дух святой, от человека к человеку, от отцов к детям и от детей к внукам, смущая и оберегая их, направляя и очищая, и вынесет когда-нибудь к чему то, ради чего жили поколения людей» (гл. 13).

В этом по-толстовски пространном периоде все сказано поэтически-неопределенно и в то же время – совершенно ясно. Цепь времен, о которой писал Чехов в «Студенте», замыкается в душе отдельного человека. «Общение между смертными бессмертно», – заметил по сходному поводу Пастернак.

Интересно, что они поют на своем последнем «горьком празднике»? Ни один текст в повести не цитируется.

Между тем назначенные сроки приближаются, Матера неизбежно движется к концу. Бытовой сюжет по мере развертывания все более обрастает символическими смыслами.

В шестой главе в ночной Матере впервые появляется Хозяин. Хранитель острова способен видеть будущее, но не может ничего изменить. Как и Дарья, он может лишь выполнить свой долг – остаться на этой земле до конца. «И хоть предчувствовал Хозяин, что скоро одним разом все изменится настолько, что ему не быть Хозяином, не быть и вовсе ничем, он с этим смирился. Чему быть, тому не миновать. Еще и потому он смирился, что после него здесь не будет никакого хозяина, не над чем станет хозяйничать. Он последний. Но пока остров стоит, Хозяин здесь он».

В этой главе, в зоне живого мифа повествователь впервые позволяет себе шагнуть за грань бытового описания, начинает выстраивать этаж поэтической метафизики, в которой то мелькнут искры предания, то возникнут тени Н. Федорова и А. Платонова. «Спала Матера-деревня. Старухам снились сухие тревожные сны, которые слетали к ним уже не по первой очереди, но старухи о том не знали. Только ночами, отчалив от твердого берега, сносятся живые с мертвыми, – приходят к ним мертвые в плоти и слове и спрашивают правду, чтобы передать ее дальше, тем, кого помнили они. И много что в беспамятстве и освобожденности говорят живые, но, проснувшись, не помнят и ищут последним зряшным видениям случайные отгадки».

Хозяин станет безмолвным и невидимым свидетелем всех переломных событий в уходящей Матере: первого пожара, последнего прощания Дарьи с избой; его голос в первый и последний раз прозвучит в финале.

В зону поэтической символики постепенно перемещается и лиственница. Вначале это бытовая деталь, пейзажная подробность. «Ближе леса и левей от дороги огорожена была с двух сторон поскотина… Там же, как царь-дерево, громоздилась могучая, в три обхвата, вековечная лиственница (листвень – на “он” звали ее старики) с прямо оттопыренными тоже могучими ветками и отсеченной в грозу верхушкой… И все, и пусто на выгоне – остальное оборвал и вытоптал скот» (гл. 4). Сражение с этим «зверем» «чужих людей», превращающих сконцентрированное в деревенских избах солнце в «огнь пожирающий» (гл. 19), приобретает отчетливо символический характер. Пожогщики пытаются справиться с лиственем топором, потом поджечь его бензином, потом срезать бензопилой – но дерево остается неприступным, «непокорным», до последнего ожидая своей судьбы – воды. А покорно гибнет старая и слабая береза, виновная лишь в том, что стояла поблизости и, может быть, сплелась с лиственем корнями под землей.

Главный символический мотив возникает в «Прощании…» на большей глубине, пронизывая и организуя всю структуру повести.

Царь огонь да царица вода. – Где вода, там и беда. От воды всегда жди беды. – Огню не верь и воде не верь. Огонь да вода – супостаты. – Огню да воде Бог волю дал. С огнем, с водой не поспоришь. – С огнем, с водой, с ветром не дружись, а с землей дружись.

Таково отношение к четырем мировым стихиям в русском национальном сознании (вечный В. Даль – «Пословицы русского народа»). Но предупреждая о постоянной опасности огня, воды и ветра (воздуха) для человека, оно, это сознание, исходило из вечного, изначального, божественного дружества, неразрывной связи стихий между собой.

«Нам четырех стихий приязненно господство…» – воспроизводит эту логику Мандельштам.

«Живут четыре царя: который умрет из них, то все за ним в могилу пойдут», – народная загадка с подразумеваемым ответом «четыре стихии».

Теперь мир изменился настолько, что прежние законы в нем отменяются. Три стихии идут в наступление на четвертую, в конце концов уничтожая ее. Землю Матеры сначала выжигают огнем пожаров, потом ее покрывает вода , и воздух в конце повести сгущается в коварный туман, в котором заплутал идущий на остров катер.

Из книги Еврейский мир автора Телушкин Джозеф

Глава 171 Энтеббе (4 июля 1976) События в Энтеббе (Уганда, 4 июля 1976 г.) стали счастливейшим моментом современной еврейской истории: группа евреев, обреченных на смерть, была спасена 27 июня. Террористы Народного фронта освобождения Палестины угнали в Уганду самолет компании

Из книги Гуляния с Чеширским Котом автора Любимов Михаил Петрович

«Он знал, что вертится Земля, НО У НЕГО БЫЛА СЕМЬЯ…» В наше время средняя английская семья мало чем отличается от среднеевропейской: муж и жена - одна сатана, двое детей. Родители обычно живут отдельно, детей приучают к самостоятельности, и они при первой возможности

Из книги Смотреть кино автора Леклезио Жан-Мари Гюстав

«Жило-было однажды кино», фильм Мохсена Махмальбафа (по-ирански он называется «Насреддин-Шах, Актер-е») - монтажный фильм в комедийном ключе, соединяющий архивные кадры с авторскими цитатами из самого себя, - о том, как в Тегеран, в королевский дворец, воистину обиталище

Из книги Мифы о России. От Грозного до Путина. Мы глазами иностранцев автора Латса Александр

Из книги Книга всеобщих заблуждений автора Ллойд Джон

Из книги Пушкин и пустота [Рождение культуры из духа реальности] автора Ястребов Андрей Леонидович

Какой формы была Земля в представлении Колумба? То, что над гениями смеются, вовсе не означает, что если над кем-то смеются, то он обязательно гений. Смеялись над Колумбом, смеялись над Фултоном, смеялись над братьями Райт. Но точно так же смеялись и над рыжеволосым

Из книги Цыпочки в Нью-Йорке автора Демэй Лайла

Какой формы была Земля в представлении людей Средневековья? Не такой, как вы думаете.Примерно с IV века до н. э. практически никто уже не считал Землю плоской. Хотя если бы вам действительно потребовалось показать Землю в виде плоского диска, у вас получилось бы нечто

Из книги В параболах солнечного света автора Арнхейм Рудольф

Если однажды зимней ночью путник с Обменными курсами… Лучше всего известно, как был написан Коран. Между вселенскостью и книгой было по меньшей мере два посредника: Мухаммед внимал слову Аллаха и в свою очередь диктовал его переписчикам. Однажды, как говорится в житиях

Из книги 100 знаменитых художников XIX-XX вв. автора Рудычева Ирина Анатольевна

Однажды по мне приедет принц на белом коне Для многих американцев вошло в привычку просматривать раздел Sunday Style на последней странице The New York Times. И в данном случае интересуются не биржевыми новостями и даже не фотографиями обнаженных мужчин, если таковые имеются.

Из книги Священные реки России автора Бажанов Евгений Александрович

1976 12 январяВ рисунках Гойи я нахожу формы, которые редко создаются на уровне микроструктуры. Элементы этих рисунков, небольшие линии и пятна краски, невыразительны и они совершенно не скоординированы. Более того, часто они выглядят безобразными. Только его большие

Из книги От Данте Алигьери до Астрид Эрикссон. История западной литературы в вопросах и ответах автора Вяземский Юрий Павлович

ЭРНСТ МАКС (род. 2.04.1891 г. – ум. 1.04.1976 г.) Известный французский художник немецкого происхождения, график и скульптор, крупнейший представитель сюрреализма, один из основателей дадаизма и создателей техники коллажа, теоретик искусства, поэт. Обладатель гран-при на

Из книги Чёрная кошка автора Говорухин Станислав Сергеевич

Из книги Иероглифика автора Нильский Гораполлон

Агата Кристи (1890–1976) Вопрос 5.62Какой сон время от времени снился в детстве Агате Миллер? (Кристи - это фамилия ее первого мужа.)Вопрос 5.63В автобиографии Агата Кристи подробно описывает своих детских подружек Сью де Верт и Веру де Верт.Что примечательно в этих

Из книги автора

Агата Кристи (1890–1976) Ответ 5.62Агата видела во сне «человека-убийцу».Ответ 5.63Они были придуманы Агатой, которая не ходила в школу.Ответ 5.64Агата болела инфлюэнцей и тосковала, лежа в постели. Мать посоветовала ей написать рассказ. Агата последовала ее совету.Ответ 5.65«Очень

Из книги автора

Из книги автора

82. Женщина, которая зачала лишь однажды Когда хотят указать на женщину, которая зачала лишь однажды, то рисуют львицу, ибо та никогда не бывает беременной

«Прощание…» было написано Валентином Распутиным в 1976 году, это время можно по праву назвать временем упадка и разрухи советской деревни. В ту пору шла активная кампания по уничтожению «неперспективных деревень», что вызывало у писателей-деревенщиков глубокую тревогу за традиции и своеобразный национальный уклад деревенской жизни, который вот-вот мог исчезнуть под влиянием города.

Так, в основу сюжета «Прощания с Матерой » В.Г Распутин положил реальную историю о строительстве гидроэлектростанции на реке Ангара, в результате которого оказались затопленными несколько окрестных деревень. Жителям этих мест волей-неволей пришлось переселиться в соседние города, переезд для большинства сельских жителей оказался очень болезненным и морально тяжелым.

Но кроме проблемы вымирания деревни В. Распутин в «Прощании…» поднимает и ряд других проблем. Это «вечные» проблемы нравственного характера: взаимоотношение поколений, память и забвение, совесть, поиск смысла жизни.

В. Распутин в своей повести показывает взаимосвязь нравственности народа с его прошлым и окружающими местами, малой родиной. В понимании писателя без малой родины человек не может жить по-настоящему, ведь родная земля дает человеку гораздо больше, чем он в состоянии осознать. И поэтому отрыв человека от родной земли, корней, традиций для В. Распутина равносилен утрате совести. Это осознают пожилые герои повести, в первую очередь, главная героиня — старуха Дарья.

Эта носительница многовековых традиций не в силах навсегда расстаться с обжитым местом, ведь в избе, которой она прожила всю свою долгую жизнь, жили еще ее дед и бабка. В этих старых стенах прошло ее детство, радостные годы материнства и замужества, тяжелое время войны. Неслучайно образ дома в повести изображен, словно одухотворенный и живой. Другие старики также остаются верными родной Матере. В. Распутин приводит красочное сравнение стариков со старыми деревьями, которые взялись пересаживать. Весьма символична смерть, казалось бы, совершенно здорового старика Егора, которая происходит в первые недели после его отъезда из Матеры. Молодое же поколение, живя будущим, совершенно спокойно расстается с родными местами.

Так, сын Дарьи Павел понимает страдание старой матери, однако он не находит времени, чтобы помочь облегчить их (выполнив просьбу Дарьи о перевозе могил ее родни). А внук Дарьи Андрей оказывается и вовсе безразличным к горю пожилого поколения по родным местам, он уезжает на строительство платины, в результате которого и будет погублена Матера. Так происходит распад семьи, за которым, по мнению автора «Прощания…» логически последует крушение народа и всей страны. И оттого Матеру можно считать не только названием одной деревни, но и символическим наименованием страны и образа матери-земли, в целом.

В. Распутин хочет показать, что в корне неверно достигать новых целей (пусть и таких значимых, как развитие промышленности) ценой предательства своего прошлого, мотивируя это словами Дарьи: «У кого памяти нет, у того нет и жизни».
Таким образом, повесть можно назвать криком души о заглублении деревень и людей, которых насильно выселили с родных мест. «Прощание с Матерой» очень ярко показывает великое значение традиций в жизни каждого человека.