Пастух и пастушка читать онлайн полное содержание. В.П. Астафьев "Пастух и пастушка". Тема войны

По пустынной степи вдоль железнодорожной линии, под небом, в котором тяжёлым облачным бредом проступает хребет Урала, идёт женщина. В глазах её стоят слезы, дышать становится всё труднее. У карликового километрового столба она останавливается, шевеля губами, повторяет цифру, значащуюся на столбике, сходит с насыпи и на сигнальном кургане отыскивает могилу с пирамидкой. Женщина опускается на колени перед могилой и шепчет: «Как долго я искала тебя!»

Наши войска добивали почти уже задушенную группировку немецких войск, командование которой, как и под Сталинградом, отказалось принять ультиматум о безоговорочной капитуляции. Взвод лейтенанта Бориса Костяева вместе с другими частями встретил прорывающегося противника. Ночной бой с участием танков и артиллерии, «катюш» был страшным - по натиску обезумевших от мороза и отчаяния немцев, по потерям с обеих сторон. Отбив атаку, собрав убитых и раненых, взвод Костяева прибыл в ближайший хутор на отдых.

За баней, на снегу, Борис увидел убитых залпом артподготовки старика и старуху. Они лежали, прикрывая друг друга. Местный житель, Хведор Хвомич рассказал, что убитые приехали на этот украинский хутор с Поволжья в голодный год. Они пасли колхозный скот. Пастух и пастушка. Руки пастуха и пастушки, когда их хоронили, расцепить не смогли. Боец Ланцов негромко прочитал над стариками молитву. Хведор Хвомич удивился тому, что красноармеец знал молитвы. Сам он их забыл, в молодости ходил в безбожниках и стариков этих агитировал ликвидировать иконы. Но они его не послушались...

Солдаты взвода остановились в доме, где хозяйкой была девушка Люся. Они отогревались и пили самогонку. Все были утомлены, пьянели и ели картошку, не пьянел лишь старшина Мохнаков. Люся выпила вместе со всеми, сказав при этом: «С возвращением вас... Мы так вас долго ждали. Так долго...»

Солдаты по одному укладывались спать на полу. Те, кто ещё хранил в себе силы, продолжали пить, есть, шутить, вспоминая мирную жизнь. Борис Костяев, выйдя в сени, услышал в темноте возню и срывающийся голос Люси: «Не нужно. Товарищ старшина...» Лейтенант решительно прекратил домогательства старшины, вывел его на улицу. Между этими людьми, которые вместе прошли многие бои и невзгоды, вспыхнула вражда. Лейтенант грозился пристрелить старшину, если тот ещё раз попытается обидеть девушку. Разозлённый Мохнаков ушёл в другую избу.

Люся позвала лейтенанта в дом, где все солдаты уже спали. Она провела Бориса на чистую половину, дала свой халат, чтобы он переоделся, и приготовила за печкой корыто с водой. Когда Борис помылся и лёг в постель, веки его сами собой налились тяжестью, и сон навалился на него.

Ещё до рассвета командир роты вызвал лейтенанта Костяева. Люся даже не успела выстирать его форму, чем была очень расстроена. Взвод получил приказ выбить фашистов из соседнего села, последнего опорного пункта. После короткого боя взвод вместе с другими частями занял село. Вскоре туда прибыл командующий фронтом со своей свитой. Никогда раньше Борис не видел близко командующего, о котором ходили легенды. В одном из сараев нашли застрелившегося немецкого генерала. Командующий приказал похоронить вражеского генерала со всеми воинскими почестями.

Борис Костяев вернулся с солдатами в тот самый дом, где они ночевали. Лейтенанта опять сморил крепкий сон. Ночью к нему пришла Люся, его первая женщина. Борис рассказывал о себе, читал письма своей матери. Он вспоминал, как в детстве мать возила его в Москву и они смотрели в театре балет. На сцене танцевали пастух и пастушка. «Они любили друг друга, не стыдились любви и не боялись за неё. В доверчивости они были беззащитны». Тогда Борису казалось, что беззащитные недоступны злу...

Люся слушала затаив дыхание, зная, что такая ночь уже не повторится. В эту ночь любви они забыли о войне - двадцатилетний лейтенант и девушка, которая была старше его на один военный год.

Люся узнала откуда-то, что взвод пробудет на хуторе ещё двое суток. Но утром передали приказ ротного: на машинах догонять основные силы, ушедшие далеко за отступившим противником. Люся, сражённая внезапным расставанием, сначала осталась в избе, потом не выдержала, догнала машину, на которой ехали солдаты. Не стесняясь никого, она целовала Бориса и с трудом от него оторвалась.

После тяжёлых боев Борис Костяев просился у замполита в отпуск. И замполит уже было решился отправить лейтенанта на краткосрочные курсы, чтобы тот мог на сутки заехать к любимой. Борис уже представлял свою встречу с Люсей... Но ничего этого не произошло. Взвод даже не отвели на переформировку: мешали тяжёлые бои. В одном из них геройски погиб Мохнаков, с противотанковой миной в вещмешке бросившись под немецкий танк. В тот же день Бориса ранило осколком в плечо.

В медсанбате народу было много. Борис подолгу ждал перевязок, лекарств. Врач, оглядывая рану Бориса, не понимал, почему этот лейтенант не идёт на поправку. Тоска съедала Бориса. Однажды ночью врач зашёл к нему и сказал: «Я назначил вас на эвакуацию. В походных условиях души не лечат...»

Санитарный поезд увозил Бориса на восток. На одном из полустанков он увидел женщину, похожую на Люсю... Санитарка вагона Арина, присматриваясь к молодому лейтенанту, удивлялась, почему ему с каждым днём становится все хуже и хуже.

Борис смотрел в окно, жалел себя и раненых соседей, жалел Люсю, оставшуюся на пустынной площади украинского местечка, старика и старуху, закопанных в огороде. Лиц пастуха и пастушки он уже не помнил, и выходило: похожи они на мать, на отца, на всех людей, которых он знал когда-то...

Однажды утром Арина пришла умывать Бориса и увидела, что он умер. Его похоронили в степи, сделав пирамидку из сигнального столбика. Арина горестно покачала головой: «Такое лёгкое ранение, а он умер...»

Послушав землю, женщина сказала: «Спи. Я пойду. Но я вернусь к тебе. Там уж никто не в силах разлучить нас...»

«А он, или то, что было им когда-то, остался в безмолвной земле, опутанный корнями трав и цветов, утихших до весны. Остался один - посреди России».

Повесть посвящена истории любви во время Великой Отечественной Войны. Начинается повесть с картины, как женщина идет вблизи от железной дороги, в поисках заветного километрового столбика. Найдя его, она сворачивает и спускается вниз, к кургану, где находит нужную ей могилку, опустившись перед ней на колени.

Во время Великой Отечественной Войны, группировка наших войск дожимала отряд немецких бойцов, которые отказывались сдаваться. После ночного сражения, которое унесло много жизней с той и другой стороны, взвод лейтенанта Бориса Костяева отправился отдыхать в хутор, находящийся неподалеку.

На снегу, за хозяйственными постройками, Борис увидел два тела – старика и старуху. Они были убиты и лежали, держась друг за друга. Один из местных жителей поведал Борису, что они – пастух и пастушка, которые пасли местный колхозный скот.

Когда жители стали их хоронить, то не смогли разжать их руки, настолько сильно они держали друг друга даже после смерти. Один из бойцов прочитал над ними молитву.

Солдаты нашли пристанище в доме, в котором хозяйничала молодая девушка по имени Люся. За отдыхом бойцы принялись отогреваться, в том числе местными горячительными напитками, горячей пищей, их настроение поднялось, то и дело слышались шутки. Хозяйка пригубила вместе с бойцами, поздравив их с возвращением и сказала, что все очень долго их ждали.

Когда солдаты наелись и захмелели, они начали укладываться на ночлег. Те, кто был посильнее организмом, продолжали насыщаться, выпивать и шутить. Когда Борис вышел в сени, он услышал, как старшина домогается до Люси, которой это не нравилось. Борис тут же вывел обидчика на разговор и пригрозил, что сделает ему предупредительный выстрел в голову, если он еще раз повторит свои домогательства. Назрел конфликт, после которого старшина в гневе ушел спать в другую избу.

Хозяйка пригласила Бориса в избу, в которой спали все бойцы. Люся привела его в чистую половину дома, принесла ему одежду, дабы он мог переодеться, а также сделала из корыта купальню. Борис искупался, переоделся в чистое, добрался до постели и мгновенно уснул от усталости.

Но не успел наступить рассвет, как Бориса вызвал к себе командир роты. Это очень расстроило Люсю, потому что она хотела постирать Борису форму. Перед Борисом была поставлена задача освободить соседний хутор от немецких солдат. Борис с отрядом своих бойцов очень быстро справился с поставленной задачей. Через некоторое время в освобожденный от немцев хутор нагрянул легендарный командующий фронтом. В одном из построек хутора был найден немецкий генерал, который предпочел смерть пленению и самоликвидировался. Его торжественно предали земле.

Тем временем Борис и его взвод возвращаются в дом, откуда его выдернули посреди ночи. В этот день Борис устал не меньше вчерашнего и быстро заснул. Под покровом ночи к нему пришла Люся и стала его первой женщиной. Борис рассказал Люсе о себе, зачитал несколько писем от своей мамы, и вспомнил, как они ездили с матерью в Москву и смотрели балет про пастуха и пастушку.

Люся была вся во внимании, понимая, что эту ночь больше не повторить. Этой волшебной для двоих ночи, молодые парень и девушка забыли обо всем и лишь любили друг друга.

Люся раздобыла информацию, что Борис с солдатами будут здесь 2 дня, однако поутру пришел приказ о снятии. Эта новость шокировала Люсю, она не была готова к столь внезапной разлуке. Сперва она решила не выходить из избы, но не вытерпела, бросилась вдогонку за солдатами, кинулась на Бориса и зацеловала его, не обращая ни на кого внимания.

Вскоре, после нескольких успешных сражений, Борис стал проситься в отпуск. Замполит понял его и решил пойти ему на встречу, чтобы Борис смог хотя бы на сутки попасть к своей любимой. Но пока они строили планы, война вносила свои коррективы. Повсюду шли кровопролитные бои, и взвод даже не могли переформировать из-за этого. Один такой бой унес жизнь старшины, с которым Борис поругался из-за Люси. Старшина Мохнаков погиб смертью героя – бросился с миной под танк немцев и подорвал его. Вскоре Борис получил осколочное ранение в плечо и попал в медсанбат.

Врач никак не мог понять, в чем причина того, что Борис никак не пойдет на поправку с такой пустяковой раной. Но вскоре он понял, что основная рана у Бориса в душе и врач принял решение отправить Бориса на эвакуацию из зоны боевых действий.

Бориса отправили на санитарном поезде в восточном направлении. Однажды, на небольшой станции, Борис увидел девушку, которая была очень похожа на его возлюбленную – Люсю. В его вагоне санитаркой была Арина, которая, так же и полевой врач, никак не могла понять, почему самочувствие Бориса с каждым днем ухудшалось.

Борис часто смотрел из окна поезда, ему было жалко себя, раненых товарищей, пастуха и пастушку, которых они похоронили на хуторе. Ему было очень плохо.

В одно утро санитарка обнаружила его мертвым. Она вновь удивилась этому и не могла понять, почему такое легкое ранение стало причиной смерти.

Борис был похоронен в степи, сделав из километрового столбика указатель в виде небольшой пирамидки.

Женщина стояла на коленях возле могилки и плакала. Она стала собираться назад, но сказала, что еще вернется. И пообещала, что они еще обязательно встретятся. Там, на небесах. И там уже никто и никогда не сможет их разлучить….

В.П. Астафьев «Пастух и пастушка»

Каждый, кто вошел в мир астафьевских книг, испытывает боль за героев, живущих в нем и страдающих. Особенно нестерпимой эта боль становится, когда читаешь его книги о войне. Это тема для Астафьева главная, проходящая через всё его творчество. В романе «Прокляты и убиты» (1994 г.) быт учебного полка очень напоминает тюремный. Повести «Пастух и пастушка» (1971 г.) и «Так хочется жить» (1995 г.) делают понятной ту резкую оценку, которую Астафьев дал победе в одной из статей: «…мы просто завалили немцев своими трупами и утопили в нашей собственной крови». Неоднозначность отношения к Великой Отечественной войне проявилась во многих его публицистических выступлениях.

Одной из повестей Астафьева о войне является повесть "Пастух и пастушка". В этой повести Астафьев выразил во многом неожиданную концепцию войны.

Астафьев говорил: «При всей своей ненависти к войне, я еще с большей ненавистью думаю о том рабстве, в которое намеревался нас ввергнуть фашизм, как бы не были высоки наши побуждения, война все равно оставалась противоестественным состоянием для каждого человека, не потерявшего людской облик. И если забыть об этом, то правды о войне не напишешь».

В повести "Пастух и пастушка рисует войну по-толстовски «в крови, страданиях смерти». С первых же сцен повести фашизм предстает перед нами во всем отвратительном обличии.

В соответствии с тоном, заданном во вступлении, где женщина нашла могилу дорого ей человека "посреди России" выписаны страшные и жестокие картины боя: «Гул боя возникал то справа, то слева, то далеко, то близко». «Сзади из снега ударили полуторасотки гаубицы, и снаряды, шамкая и шипя, полетели над пехотинцами, заставляя утягивать головы оснеженных мерзлых шинелей». «Казалось, вся война была сейчас здесь, в этом месте, кипела в растоптанной яме траншеи, исходя удушливым дымом, ревом, визгом осколков, звериным рычанием людей».

В этом повседневном напряжении — подлинный героизм русских людей, знающих за что они воюют. Люди воюют за родную земдю, за все прекрасное созданное трудом человека.

Одна из главных проблем, связанных с войной, — это вопрос о воздействии на психику, сознание человека. В повести "Пастух и пастушка" были открыты сложные характеры, порожденные войной. Примером этого может быть Мохнаков — смелый и умный военный, не раз выручавший своего командира, взвод, сильный храбрый человек, который героически шел на смерть, чтобы уничтожить опасный для взвода танк. Он видел свою правду о войне — жестокую и не щадящую никого. Мохнаков считает, что война дала ему и право преступать нравственные законы: он может оскорбить своими назойливыми ухаживаниями женщину, не побрезгует мародёрством. Он сам признаётся: «Весь я вышел. Сердце истратил… И не жаль мне никого. Мне и себя не жаль» , а Борис думает о нём: «Ах ты, Мохнаков, Мохнаков! Что же ты с собой сделал? А может, война с тобой?..» Война разрушает жизнь и лейтенанта: он умирает не от ранения, а оттого, что понимает невозможность вернуться с войны в мирную жизнь, потому что тот, кто убивал, кто видел беспредельную жестокость войны, не может быть прежним, не может вернуть себе ощущение радости жизни: «Жажда жизни рождает неслыханную стойкость — человек может перебороть неволю, голод, увечье, смерть, поднять тяжесть выше сил своих. Но если её нет, тогда всё, тогда, значит, остался от человека мешок с костями».

Среди грязи жестокости и суматохи войны есть один маленький островок, являющийся целым миром для двух людей, просуществовавший всего несколько мгновений. Мир Люси и Бориса чист и наивен. Они запрещают себе говорить о смерти, но где-то вдалеке взорвалась мина, и невольно вырвалось: «Еще чьей-то жизни не стало».

Внезапная любовь, взаимная и прекрасная, с самого начала опечаленная пониманием нами трагического исхода. Чувство первой любви обернулось для героев муками расставания и разлуки.

Астафьев ярко передал нам картины, в которых переплелись и боль, и радость, и печаль. Люся и Борис, понимая смысл идущей войны, не могут примириться с висящей над ними угрозой расставания, разлуки их войной, хотя оба осознают, что это неизбежно и, не смотря на боязнь разговоров о смерти, эта тема затрагивается у них гораздо чаще, чем кажется на первый взгляд. На фразу Люси «Умереть бы сейчас!» в памяти Бориса возникают «старик и старуха, седой генерал на снопах кукурузы раздавленные танками люди». Даже на вопрос Люси, не боится ли он смерти, Борис ответил: «Беда не в этом страшно привыкнуть к смерти. Примириться с нею страшно, страшно, когда само слово "смерть" делается обиходным».

В своей повести автор показал любовь среди смертей, среди ужаса войны, простую чистую, спонтанную, еще детскую любовь двух молодых людей, за годы войны ставших старше на много лет. Так же искрометно, как и началась эта любовь, она закончилась. Скорое расставание и печальный конец наряду с другими примерами из повести, предвестило разбитое Люсей зеркальце.

Чистая, взаимная любовь двух людей прервалась. Люся увидела отъезжающую вдаль с Борисом машину и вспомнила, что не оставила ему адрес. Это было, пожалуй, последним предзнаменованием скорого и вечного расставания Люси и Бориса.

И теперь они вспоминали лица друг друга только через пелену времени, безвозвратно ушедшего прошлого.

Но все же Люся обрела Бориса, пусть даже после его смерти, вместо того, что бы оставить свой адрес она нашла его адрес, который уже не поменяется никогда. Борис умирает вовсе не от раны, он не выдержал напряжения войны и ужаса, а также потери Люси, легкое ранение стало для Бориса толчком к смерти, даже сама по себе его смерть была освобождением: он умер, улыбаясь, на закате, его сердце останавливалось с заходом солнца. «Утром Арина подошла умывать Бориса, а он лежит, сморщив рот в потаенной улыбке».

В лице Люси мы видим миллионы женщин, оставшихся без любимых, продолжавших их искать, как искала Бориса и Люся. Бог знает, какими способами, но она его нашла, пробираясь по «дикому полю, непаханому, нехоженому, косы не знавшему». В прологе этой повести мы видим не только намек на дальнейшую трагичность истории, но и гармонию «пустынной тишины», потому что, несмотря ни на какие преграды, два сердца обрели друг друга, даже после смерти одного из них.

«Современная пастораль» — такой жанровый подзаголовок дал писатель своему произведению. И действительно, эта повесть необычна сочетанием гармонии и войны, любовь, существует на фоне ожесточенных, покрытых коркой сердец, под грохот смертоносной канонады. Астафьев показывает, что в сердце всегда найдется место для любви, самого прекрасного человеческого чувства. Читая произведение, с щемящей болью думаешь о людях, чьи судьбы искалечены войной, о молодых, так рано ушедших, о безмерном горе родителей, не дождавшихся своих детей, об одиночестве любящей души, оставленной доживать свой век на этой земле и лишь целовать холмик, где лежит он, единственный, лежит один посреди России.

«Эта война должна быть последней! Пос-лед-ней! Или люди недостойны называться людьми! Недостойны жить на земле».

Виктор Астафьев

ПАСТУХ И ПАСТУШКА

Современная пастораль

Любовь моя, в том мире давнем,
Где бездны, кущи, купола, -
Я птицей был, цветком и ка,мнем.
И перлом - всем, чем ты была!

Теофиль Готье

И брела она по дикому полю, непаханому, нехоженому, косы не знавшему. В сандалии ее сыпались семена трав, колючки цеплялись за пальто старомодного покроя, отделанного сереньким мехом на рукавах.

Оступаясь, соскальзывая, будто по наледи, она поднялась на железнодорожную линию, зачастила по шпалам, шаг ее был суетливый, сбивающийся.

Насколько охватывал взгляд - степь кругом немая, предзимно взявшаяся рыжеватой шерсткой. Солончаки накрапом пятнали степную даль, добавляя немоты в ее безгласное пространство, да у самого неба тенью проступал хребет Урала, тоже немой, тоже недвижно усталый. Людей не было. Птиц не слышно. Скот отогнали к предгорьям. Поезда проходили редко.

Ничто не тревожило пустынной тишины.

В глазах ее стояли слезы, и оттого все плыло перед нею, качалось, как в море, и где начиналось небо, где кончалось море - она не различала. Хвостатыми водорослями шевелились рельсы. Волнами накатывали шпалы. Дышать ей становилось все труднее, будто поднималась она по бесконечной шаткой лестнице.

У километрового столба она вытерла глаза рукой. Полосатый столбик, скорее вострый кол, порябил-порябил и утвердился перед нею. Она спустилась к линии и на сигнальном кургане, сделанном пожарными или в древнюю пору кочевниками, отыскала могилу.

Может, была когда-то на пирамидке звездочка, но, видно, отопрела. Могилу затянуло травою-проволочником и полынью. Татарник взнимался рядом с пирамидкой-колом, не решаясь подняться выше. Несмело цеплялся он заусенцами за изветренный столбик, ребристое тело его было измучено и остисто.

Она опустилась на колени перед могилой.

Как долго я тебя искала!

Ветер шевелил полынь на могиле, вытеребливал пух из шишечек карлика-татарника. Сыпучие семена чернобыла и замершая сухая трава лежали в бурых щелях старчески потрескавшейся земли. Пепельным тленом отливала предзимняя степь, угрюмо нависал над нею древний хребет, глубоко вдавшийся грудью в равнину, так глубоко, так грузно, что выдавилась из глубин земли горькая соль, и бельма солончаков, отблескивая холодно, плоско, наполняли мертвенным льдистым светом и горизонт, и небо, спаявшееся с ним.

Но это там, дальше было все мертво, все остыло, а здесь шевелилась пугливая жизнь, скорбно шелестели немощные травы, похрустывал костлявый татарник, сыпалась сохлая земля, какая-то живность - полевка-мышка, что ли, суетилась в трещинах земли меж сохлых травок, отыскивая прокорм.

Она развязала платок, прижалась лицом к могиле.

Почему ты лежишь один посреди России?

И больше ничего не спрашивала.

Вспоминала.

Часть первая

«Есть упоение в бою!» - какие красивые и устарелые слова!..

Из разговора, услышанного на войне

Орудийный гул опрокинул, смял ночную тишину. Просекая тучи снега, с треском полосуя тьму, мелькали вспышки орудий, под ногами качалась, дрожала, шевелилась растревоженная земля вместе со снегом, с людьми, приникшими к ней грудью.

В тревоге и смятении проходила ночь.

Советские войска добивали почти уже задушенную группировку немецких войск, командование которой отказалось принять ультиматум о безоговорочной капитуляции и сейчас вот вечером, в ночи, сделало последнюю сверхотчаянную попытку вырваться из окружения.

Взвод Бориса Костяева вместе с другими взводами, ротами, батальонами, полками с вечера ждал удара противника на прорыв.

Машины, танки, кавалерия весь день метались по фронту. В темноте уже выкатывались на взгорок «катюши», поизорвали телефонную связь. Солдаты, хватаясь за карабины, зверски ругались с эрэсовцами - так называли на фронте минометчиков с реактивных установок - «катюш». На зачехленных установках толсто лежал снег. Сами машины как бы приосели на лапах перед прыжком. Изредка всплывали над передовой ракеты, и тогда видно делалось стволы пушчонок, торчащих из снега, длинные спички пэтээров. Немытой картошкой, бесхозяйственно высыпанной на снег, виделись солдатские головы в касках и шапках, там и сям церковными свечками светились солдатские костерки, но вдруг среди полей поднималось круглое пламя, взнимался черный дым - не то подорвался кто на мине, не то загорелся бензовоз либо склад, не то просто плеснули горючим в костерок танкисты или шофера, взбодряя силу огня и торопясь доварить в ведре похлебайку.

В полночь во взвод Костяева приволоклась тыловая команда, принесла супу и по сто боевых граммов. В траншеях началось оживление.

Тыловая команда, напуганная глухой метельной тишиной, древним светом диких кострой - казалось, враг, вот он ползет-подбирается, - торопила с едой, чтобы поскорее заполучить термосы и умотать отсюда. Храбро сулились тыловики к утру еще принести еды и, если выгорит, водчонки. Бойцы отпускать тыловиков с передовой не спешили, разжигали в них панику байками о том, как тут много противника кругом и как он, нечистый дух, любит и умеет ударять врасплох.

Эрэсовцам еды и выпивки не доставили, у них тыловики пешком ходить разучились, да еще по уброду. Пехота оказалась по такой погоде пробойней. Благодушные пехотинцы дали похлебать супу, отделили курева эрэсовцам. «Только по нам не палить!» - ставили условие.

Гул боя возникал то справа, то слева, то близко, то далеко. А на этом участке тихо, тревожно. Безмерное терпение кончалось. У молодых солдат являлось желание ринуться в кромешную темноту, разрешить неведомое томление пальбой, боем, истратить накопившуюся злость. Бойцы постарше, натерпевшиеся от войны, стойче переносили холод, секущую метель, неизвестность, надеялись - пронесет и на этот раз. Но в предутренний уже час, в километре, может, в двух правее взвода Костяева послышалась большая стрельба. Сзади, из снега, ударили полуторасотки-гаубицы, снаряды, шамкая и шипя, полетели над пехотинцами, заставляя утягивать головы в воротники оснеженных мерзлых шинелей.

Стрельба стала разрастаться, густеть, накатываться. Пронзительней завыли мины, немазанно скрежетнули эрэсы, озарились окопы грозными всполохами. Впереди, чуть левее, часто, заполошно тявкала батарея полковых пушек, рассыпая искры, выбрасывая горящей вехоткой скомканное пламя.

Борис вынул пистолет из кобуры, поспешил по окопу, то и дело проваливаясь в снежную кашу. Траншеи хотя и чистили лопатами всю ночь и набросали высокий бруствер из снега, но все равно хода сообщений забило местами вровень со срезами, да и не различить было этих срезов.

Виктор Астафьев

ПАСТУХ И ПАСТУШКА

Современная пастораль

Любовь моя, в том мире давнем,
Где бездны, кущи, купола, -
Я птицей был, цветком и ка,мнем.
И перлом - всем, чем ты была!

Теофиль Готье

И брела она по дикому полю, непаханому, нехоженому, косы не знавшему. В сандалии ее сыпались семена трав, колючки цеплялись за пальто старомодного покроя, отделанного сереньким мехом на рукавах.

Оступаясь, соскальзывая, будто по наледи, она поднялась на железнодорожную линию, зачастила по шпалам, шаг ее был суетливый, сбивающийся.

Насколько охватывал взгляд - степь кругом немая, предзимно взявшаяся рыжеватой шерсткой. Солончаки накрапом пятнали степную даль, добавляя немоты в ее безгласное пространство, да у самого неба тенью проступал хребет Урала, тоже немой, тоже недвижно усталый. Людей не было. Птиц не слышно. Скот отогнали к предгорьям. Поезда проходили редко.

Ничто не тревожило пустынной тишины.

В глазах ее стояли слезы, и оттого все плыло перед нею, качалось, как в море, и где начиналось небо, где кончалось море - она не различала. Хвостатыми водорослями шевелились рельсы. Волнами накатывали шпалы. Дышать ей становилось все труднее, будто поднималась она по бесконечной шаткой лестнице.

У километрового столба она вытерла глаза рукой. Полосатый столбик, скорее вострый кол, порябил-порябил и утвердился перед нею. Она спустилась к линии и на сигнальном кургане, сделанном пожарными или в древнюю пору кочевниками, отыскала могилу.

Может, была когда-то на пирамидке звездочка, но, видно, отопрела. Могилу затянуло травою-проволочником и полынью. Татарник взнимался рядом с пирамидкой-колом, не решаясь подняться выше. Несмело цеплялся он заусенцами за изветренный столбик, ребристое тело его было измучено и остисто.

Она опустилась на колени перед могилой.

Как долго я тебя искала!

Ветер шевелил полынь на могиле, вытеребливал пух из шишечек карлика-татарника. Сыпучие семена чернобыла и замершая сухая трава лежали в бурых щелях старчески потрескавшейся земли. Пепельным тленом отливала предзимняя степь, угрюмо нависал над нею древний хребет, глубоко вдавшийся грудью в равнину, так глубоко, так грузно, что выдавилась из глубин земли горькая соль, и бельма солончаков, отблескивая холодно, плоско, наполняли мертвенным льдистым светом и горизонт, и небо, спаявшееся с ним.

Но это там, дальше было все мертво, все остыло, а здесь шевелилась пугливая жизнь, скорбно шелестели немощные травы, похрустывал костлявый татарник, сыпалась сохлая земля, какая-то живность - полевка-мышка, что ли, суетилась в трещинах земли меж сохлых травок, отыскивая прокорм.

Она развязала платок, прижалась лицом к могиле.

Почему ты лежишь один посреди России?

И больше ничего не спрашивала.

Вспоминала.

Часть первая

«Есть упоение в бою!» - какие красивые и устарелые слова!..

Из разговора, услышанного на войне

Орудийный гул опрокинул, смял ночную тишину. Просекая тучи снега, с треском полосуя тьму, мелькали вспышки орудий, под ногами качалась, дрожала, шевелилась растревоженная земля вместе со снегом, с людьми, приникшими к ней грудью.

В тревоге и смятении проходила ночь.

Советские войска добивали почти уже задушенную группировку немецких войск, командование которой отказалось принять ультиматум о безоговорочной капитуляции и сейчас вот вечером, в ночи, сделало последнюю сверхотчаянную попытку вырваться из окружения.

Взвод Бориса Костяева вместе с другими взводами, ротами, батальонами, полками с вечера ждал удара противника на прорыв.

Машины, танки, кавалерия весь день метались по фронту. В темноте уже выкатывались на взгорок «катюши», поизорвали телефонную связь. Солдаты, хватаясь за карабины, зверски ругались с эрэсовцами - так называли на фронте минометчиков с реактивных установок - «катюш». На зачехленных установках толсто лежал снег. Сами машины как бы приосели на лапах перед прыжком. Изредка всплывали над передовой ракеты, и тогда видно делалось стволы пушчонок, торчащих из снега, длинные спички пэтээров. Немытой картошкой, бесхозяйственно высыпанной на снег, виделись солдатские головы в касках и шапках, там и сям церковными свечками светились солдатские костерки, но вдруг среди полей поднималось круглое пламя, взнимался черный дым - не то подорвался кто на мине, не то загорелся бензовоз либо склад, не то просто плеснули горючим в костерок танкисты или шофера, взбодряя силу огня и торопясь доварить в ведре похлебайку.

В полночь во взвод Костяева приволоклась тыловая команда, принесла супу и по сто боевых граммов. В траншеях началось оживление.

Тыловая команда, напуганная глухой метельной тишиной, древним светом диких кострой - казалось, враг, вот он ползет-подбирается, - торопила с едой, чтобы поскорее заполучить термосы и умотать отсюда. Храбро сулились тыловики к утру еще принести еды и, если выгорит, водчонки. Бойцы отпускать тыловиков с передовой не спешили, разжигали в них панику байками о том, как тут много противника кругом и как он, нечистый дух, любит и умеет ударять врасплох.

Эрэсовцам еды и выпивки не доставили, у них тыловики пешком ходить разучились, да еще по уброду. Пехота оказалась по такой погоде пробойней. Благодушные пехотинцы дали похлебать супу, отделили курева эрэсовцам. «Только по нам не палить!» - ставили условие.

Гул боя возникал то справа, то слева, то близко, то далеко. А на этом участке тихо, тревожно. Безмерное терпение кончалось. У молодых солдат являлось желание ринуться в кромешную темноту, разрешить неведомое томление пальбой, боем, истратить накопившуюся злость. Бойцы постарше, натерпевшиеся от войны, стойче переносили холод, секущую метель, неизвестность, надеялись - пронесет и на этот раз. Но в предутренний уже час, в километре, может, в двух правее взвода Костяева послышалась большая стрельба. Сзади, из снега, ударили полуторасотки-гаубицы, снаряды, шамкая и шипя, полетели над пехотинцами, заставляя утягивать головы в воротники оснеженных мерзлых шинелей.

Стрельба стала разрастаться, густеть, накатываться. Пронзительней завыли мины, немазанно скрежетнули эрэсы, озарились окопы грозными всполохами. Впереди, чуть левее, часто, заполошно тявкала батарея полковых пушек, рассыпая искры, выбрасывая горящей вехоткой скомканное пламя.

Борис вынул пистолет из кобуры, поспешил по окопу, то и дело проваливаясь в снежную кашу. Траншеи хотя и чистили лопатами всю ночь и набросали высокий бруствер из снега, но все равно хода сообщений забило местами вровень со срезами, да и не различить было этих срезов.

О-о-о-од! Приготовиться! - крикнул Борис, точнее, пытался кричать. Губы у него состылись, и команда получилась невнятная. Помкомвзвода старшина Мохнаков поймал Бориса за полу шинели, уронил рядом с собой, и в это время эрэсы выхаркнули вместе с пламенем головатые стрелы снарядов, озарив и парализовав на минуту земную жизнь, кипящее в снегах людское месиво; рассекло и прошило струями трассирующих пуль мерклый ночной покров; мерзло застучал пулемет, у которого расчетом воевали Карышев и Малышев; ореховой скорлупой посыпали автоматы; отрывисто захлопали винтовки и карабины.

Из круговерти снега, из пламени взрывов, из-под клубящихся дымов, из комьев земли, из охающего, ревущего, с треском рвущего земную и небесную высь, где, казалось, не было и не могло уже быть ничего живого, возникла и покатилась на траншею темная масса из людей. С кашлем, с криком, с визгом хлынула на траншеи эта масса, провалилась, забурлила, заплескалась, смывая разъяренными отчаяньем гибели волнами все сущее вокруг.

Оголодалые, деморализованные окружением и стужею, немцы лезли вперед безумно, слепо. Их быстро прикончили штыками и лопатами. Но за первой волной накатилась другая, третья. Все перемешалось в ночи: рев, стрельба, матюки, крик раненых, дрожь земли, с визгом откаты пушек, которые били теперь и по своим, и по немцам, не разбирая - кто где. Да и разобрать уже ничего было нельзя.

Борис и старшина держались вместе. Старшина - левша, в сильной левой руке он держал лопатку, в правой - трофейный пистолет. Он не палил куда попало, не суетился. Он и в снегу, в темноте видел, где ему надо быть. Он падал, зарывался в сугроб, потом вскакивал, поднимая на себе воз снега, делал короткий бросок, рубил лопатой, стрелял, отбрасывал что-то с пути.

Не психуй! Пропадешь! - кричал он Борису.

Дивясь его собранности, этому жестокому и верному расчету, Борис и сам стал видеть бой отчетливей, понимать, что взвод его жив, дерется, но каждый боец дерется поодиночке, и нужно знать солдатам, что он с ними.

Ребя-а-а-ата-аа-а! Бей! - кричал он, взрыдывая, брызгаясь бешеной вспенившейся слюной.