Н. В. Гоголь. Рим. Текст произведения. Николай гоголь - рим

Стена дома в Риме, в котором Николай Гоголь писал «Мертвые души»

Город Гоголя — Рим. Об этом он говорит откровенно, и прямо, и метафорически («прекрасное далеко») и кратко, и развернуто: «О, Рим, Рим! Кроме Рима, нет Рима на свете! Хотел я было сказать — счастья и радости, да Рим больше, чем счастье и радость».

Александру Данилевскому, российскому историку, он писал из Италии: «Когда въехал в Рим, я в первый раз не мог дать себе ясного отчета. Он показался маленьким. Но чем далее, он мне кажется большим и большим, строения огромнее, виды красивее, небо лучше, а картин, развалин и антиков смотреть на всю жизнь станет. Влюбляешься в Рим очень медленно, понемногу — и уж на всю жизнь».

Цитировать восторженные слова Гоголя о Риме можно часами. Роман под названием «Аннунциата» он и писать-то начал, кажется, только для того, чтобы лишний раз выразить свой восторг перед этим городом. Сюжет там минимален: молодой и знатный римлянин едет в «центр Европы», в Париж, восхищается его неуемным бурлением, его шумом, его разноцветьем и разнообразием, но довольно скоро от всего этого утомляется, поскольку собственного занятия в жизни не имеет, а от пустого безделья и впрямь недолго устать. Римлянин возвращается на родину, и тут… Страница за страницей:

«И вот уже наконец Роnte Molle, городские ворота, и вот обняла его красавица площадей Piazza del Popolo, глянул Monte Pincio с террасами, лестницами, статуями и людьми, прогуливающимися на верхушках. Боже! как забилось его сердце!...»

«Из темного травертина были сложены его тяжелые, несокрушимые стены, вершину венчал великолепно набранный колоссальный карниз, мраморными брусьями обложена была большая дверь, и окна глядели величаво, обремененные роскошным архитектурным убранством; или как вдруг нежданно вместе с небольшой площадью выглядывал картинный фонтан, обрызгивавший себя самого и свои обезображенные мхом гранитные ступени; как темная грязная улица оканчивалась нежданно играющей архитектурной декорацией Бернини, или летящим кверху обелиском, или церковью и монастырской стеною, вспыхивавшими блеском солнца на темно-лазурном небе, с черными, как уголь, кипарисами…»

«Тут самая нищета являлась в каком-то светлом виде, беззаботная, незнакомая с терзаньем и слезами, беспечно и живописно протягивавшая руку…»

Здесь, похоже, герой (или автор) несколько увлекся: нищета, не знакомая со слезами, видится таковой только стороннему наблюдателю. Да разве что под южным солнцем слезы высыхают быстрее. Но бедность — нигде не радость, даже если выглядит, как кажется не знающего ни в чем нужды герою, «живописной».

Роман остался неоконченным, возможно, именно потому, что чем дальше, тем больше превращался в текст не о женщине («Аннунциата»), а о городе. Город же оказывается сопоставим с целым миром, с вселенной, и описывать его становится задачей сверхчеловеческой; человеку по отношению к этому городу остается, как видно, одно — преклонение: «Рим как святыня, как свидетель чудных явлений, совершившихся надо мною, пребывает вечен».

Тем не менее, Рим оставался реальным городом — с улицами, не вполне чистыми, со съемными квартирами, где бывало и душно, и жарко, с трактирами, уличными криками, пылью, античными руинами на соседних улицах и синим итальянским небом над головой… Все римские адреса Гоголя изучены, описаны, показаны; последний раз — Леонидом Парфеновым в телефильме «Птица-Гоголь». На доме, где он жил на улице Систина, еще в XIX веке установлена мемориальная доска, с надписью по-итальянски: «Великий русский писатель Николай Гоголь жил в этом доме с 1838 по 1842, где сочинял и писал своё главное творение». Русский текст несколько сдержаннее: «Здесь жил в 1838-1842 гг. Николай Васильевич Гоголь. Здесь писал «Мертвые души». Инициатором установки доски называют писателя Петра Дмитриевича Боборыкина, вошедшего в историю русской культуры как публицист, впервые начавший активно употреблять слово «интеллигенция» по отношению к русским интеллектуалам.

Сегодня гиды могут все эти места показать и провести по всему маршруту гоголевских адресов. В этом списке будут квартира на Виа-Систина, Испанская лестница и Испанская же площадь с фонтаном, который, как все городские фонтаны до XX века, существовал не для красоты и научных размышлений, а для вполне практического снабжения горожан водой. Будет тут и мастерская Александра Иванова, с которым Гоголя связывали отношения вполне приятельские, если не сказать дружественные.

Иванов тогда писал в Риме «Явление Христа народу». Беседы с Гоголем очевидно вплетались дополнительной нитью в размышления художника о главном моменте христианской истории. Гоголь заметит: «Как умеет слушать Иванов — всем своим существом!» И было, что слушать! О степени влияния идей Гоголя на работу Иванова специалисты могут спорить, но ясно, что влияние имелось, и немалое. Причем не только в плане богословского и философского содержания картины (о, на эти темы художник с писателем беседовали немало, но не оставили — увы! — о том записок). Речь шла и об эстетической стороне дела, и даже — о профессионально-художественной. В записках Федора Чижова, ученого и общественного деятеля, в 1842 году жившего в Риме в том же доме, что и Гоголь, есть описание любопытной сцены.

Чижов, тогда уже адъюнкт-профессор Петербургского университета тридцати с небольшим лет, в мастерской Александра Иванова рассматривает два его новых рисунка, сделанных для великой княгини Марии Николаевны. На первом — жанровая сценка с танцующими итальянками и англичанином, второй изображает «простое пиршество римлян на Ponte molo» . Художник сомневается, который из двух лучше, Чижов высказывает свое мнение, указывая на вторую работу, но тут «приходит Гоголь и диктаторским тоном произносит приговор в пользу первой, говоря, что она в сравнении с тою — историческая картина, а та genre, что тут каждое лицо требует отдельного выражения, а там группы».

Римское общение Иванова и Гоголя будет иметь далеко идущие последствия. Художник напишет портрет писателя, писатель изобразит его в качестве идеального художника в повести «Портрет». И это не все: Иванов ввел писателя непосредственно в картину; персонажа в коричневом хитоне, оглядывающегося на Христа, художник писал с Гоголя. Гоголь же включил целую главу «Исторический живописец Иванов» в «Выбранные места из переписки с друзьями», вышедшие в свет в начале 1847 года.

Впрочем, «Гоголь, Иванов и русская культура» — тема бесконечная, отметим лишь, что начало всему положено было в Риме.

«Он хвастал перед нами Римом так, как будто это его открытие» , — вспоминала Александра Смирнова-Россет. Александра Осиповна иронизирует, а ведь так оно и было: Гоголь открыл Рим как всемирно-историческое явление, как нечто, не входящее в список «семи чудес света» лишь потому, что больше любого списка.

Рим для него больше, чем любой другой город, Москва или Петербург, не говоря уж про малую родину, Сорочинцы. Москва — кабинет, место работы, сцена: здесь он читал слушателям главы «Мертвых душ». Петербург — тема творческого исследования, предмет профессиональной деятельности. Сорочинцы — колыбель, из которой надо было улететь в открытый всеобщий большой мир, как улетали в этот большой мир великие и малые гении из Стратфорда, Винчи, Денисовки… Римом Гоголь наслаждается, но не как просто приятным для писательства местом, вроде Переделкино. Он пытается угадать в нем большее, и, вероятно, мы были бы вправе ожидать состоявшейся книги о Риме, где было бы сформулировано то, для чего требуется именно гоголевский — не меньше! — талант.

Но как Иванов в Риме писал картину, действие которой происходит на берегах Иордана, так и Гоголь в Риме писал о губернском городе NN, в который въехала довольно красивая рессорная небольшая бричка, а в бричке той сидел господин, не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слишком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слишком молод. И так далее, так далее…

«О России я могу писать только в Риме. Только там она предстоит мне вся, во всей свой громаде...»

Сказанное Гоголем о России — предмет анализа и споров вот уже второе столетие. Хорошо бы обсудить сказанное Гоголем о Риме.

Например, так: Гоголь своим принятием Рима как центра цивилизованного мира (не за теплой погодой же он туда ехал) возвращает России второй этаж бытия. Так человек живет в районе Люблино — и одновременно в Москве; в Москве и одновременно в России; в России — и… в Европе. Мысль, очевидная для парижанина или берлинца, в России, благодаря гигантским размерам самой страны, очевидной быть перестает. Между тем умение чувствовать себя частью чего-то большего для нормального существования человека необходимо. Она уравновешивает горизонт восприятия, она удерживает от соблазна делить мир всего лишь надвое: на «мы» и «они». Она приучает к мысли о сосуществовании под некоей общей крышей как о соседстве равных. Для европейской христианской культуры такой объединяющей точкой вполне может быть Рим; умы, равновеликие Гоголю, это понимали.

«Покуда Колизей неколебим,
Великий Рим стоит неколебимо,
Но рухни Колизей — и рухнет Рим,
И рухнет мир, когда не станет Рима».

Это писал тоже не прямой наследник цезарей, не итальянец, а англичанин, лондонец лорд Джордж Байрон. Для него Рим не менее далек, чем для подданного Российской империи Николая Гоголя, но Рим есть мир, и это аксиома.
На русском языке последняя строчка звучит куда убедительнее, чем в оригинале. У Байрона:

«While stands the Coliseum, Rome shall stand;
When falls the Coliseum, Rome shall fall;
And when Rome falls—the World».

Отражение «Рим — мир» появляется в переводе Вильгельма Вениаминовича Левика, но, кажется, это тот случай, когда в соавторы переводчику можно записать русский язык. Этого не требовалось придумывать, перебирая варианты! Это уже сказано: «Рим — мир».

Гоголевские слова, в письмах, в статьях, в повести, выглядят лишь пространным комментарием к этой звучной и емкой формуле «Рим — мир».

Книга под названием «Рим» не состоялась. «Аннунциата» — явно лишь подход, вступление к чему-то большему. Но масштаб Рима оказался больше, чем любая книга, любое сочинение. Описать Рим — все равно, что описать всю Европу; задача не для одного таланта. Так Иванов задумывал картину, выражающую сущность всего Евангелия — и заставил критиков считать подготовительные эскизы к ней созданиями лучшими, чем окончательное произведение. Гоголь так и не сказал о Риме того, что понял и увидел в нем. Нам остались лишь комментарии к невысказанному.

Но зато какие: «Нет лучше участи, как умереть в Риме; целой верстой здесь человек ближе к Богу... (…) Вот мое мнение: кто был в Италии, тот скажет: «прощай» другим землям. Кто был на небе, тот не захочет на землю».

Николай ГОГОЛЬ

Попробуй взглянуть на молнию, когда, раскроивши черные как уголь тучи, нестерпимо затрепещет она целым потопом блеска. Таковы очи у альбанки Аннунциаты. Всё напоминает в ней те античные времена, когда оживлялся мрамор и блистали скульптурные резцы. Густая смола волос тяжеловесной косою вознеслась в два кольца над головой и четырьмя длинными кудрями рассыпалась по шее. Как ни поворотит она сияющий снег своего лица – образ ее весь отпечатлелся в сердце. Станет ли профилем – благородством дивным дышит профиль, и мечется красота линий, каких не создавала кисть. Обратится ли затылко с подобранными кверху чудесными волосами, показав сверкающую позади шею и красоту невиданных землею плеч – и там она чудо. Но чудеснее всего, когда глянет она прямо очами в очи, водрузивши хлад и замиранье в сердце. Полный голос ее звенит, как медь. Никакой гибкой пантере не сравниться с ней в быстроте, силе и гордости движений. Всё в ней венец созданья, от плеч до античной дышущей ноги и до последнего пальчика на ее ноге. Куда ни пойдет она – уже несет с собой картину: спешит ли ввечеру к фонтану с кованой медной вазой на голове – вся проникается чудным согласием обнимающая ее окрестность: легче уходят в даль чудесные линии альбанских гор, синее глубина римского неба, прямей летит вверх кипарис, и красавица южных дерев, римская пинна, тонее и чище рисуется на небе своею зонтикообразною, почти плывущею на воздухе, верхушкою. И всё: и самый фонтан, где уже столпились в кучу на мраморных ступенях, одна выше другой, альбанские горожанки, переговаривающиеся сильными серебряными голосами, пока поочередно бьет вода звонкой алмазной дугой в подставляемые медные чаны, и самый фонтан, и самая толпа – всё кажется для нее, чтобы ярче выказать торжествующую красоту, чтобы видно было, как она предводит всем, подобно как царица предводит за собою придворный чин свой. В праздничный ли день, когда темная древесная галлерея, ведущая из Альбано в Кастель-Гандольфо, вся полна празднично-убранного народа, когда мелькают под сумрачными ее сводами щеголи миненти в бархатном убранстве, с яркими поясами и золотистым цветком на пуховой шляпе, бредут или несутся вскачь ослы с полузажмуренными глазами, живописно неся на себе стройных и сильных альбанских и фраскатанских женщин, далеко блистающих белыми головными уборами, или таща вовсе не живописно, с трудом и спотыкаясь, длинного неподвижного англичанина в гороховом непроникаемом макинтоше, скорчившего в острый угол свои ноги, чтобы не зацепить ими земли, или неся художника в блузе, с деревянным ящиком на ремне и ловкой вандиковской бородкой, а тень и солнце бегут попеременно по всей группе, – и тогда, и в оный праздничный день при ней далеко лучше, чем без нее. Глубина галлереи выдает ее из сумрачной темноты своей всю сверкающую, всю в блеске. Пурпурное сукно альбанского ее наряда вспыхивает, как ищерь, тронутое солнцем. Чудный праздник летит из лица ее навстречу всем. И, повстречав ее, останавливаются как вкопанные: и щеголь миненте с цветком за шляпой, издавши невольное восклицание; и англичанин в гороховом макинтоше, показав вопросительный знак на неподвижном лице своем; и художник с вандиковской бородкой, долее всех остановившийся на одном месте, подумывая: “то-то была бы чудная модель для Дианы, гордой Юноны, соблазнительных Граций и всех женщин, какие только передавались на полотно!” и дерзновенно думая в то же время: то-то был бы рай, еслиб такое диво украсило навсегда смиренную его мастерскую!

Но кто же тот, чей взгляд неотразимее вперился за ее следом? Кто сторожит ее речи, движенья, и движенья мыслей на ее лице? Двадцатипятилетний юноша, римский князь, потомок фамилии, составлявшей когда-то честь, гордость и бесславие средних веков, ныне пустынно догорающей в великолепном дворце, исписанном фресками Гверчина и Караччей, с потускневшей картинной галлереей, с полинявшими штофами, лазурными столами и поседевшим, как лунь, maestro di casa. Его-то увидали недавно римские улицы, несущего свои черные очи, метатели огней из-за перекинутого через плечо плаща, нос, очеркнутый античной линией, слоновую белизну лба и брошенный на него летучий шелковый локон. Он появился в Риме после пятнадцати лет отсутствия, появился гордым юношею вместо еще недавно бывшего дитяти.

Но читателю нужно знать непременно, как всё это свершилось, и потому пробежим наскоро историю его жизни, еще молодой, но уже обильной многими сильными впечатлениями. Первоначальное детство его протекло в Риме; воспитывался он так, как в обычае у доживающих век свой римских вельмож. Учитель, гувернер, дядька и всё, что угодно, был у него аббат, строгий классик, почитатель писем Пиетра Бембо, сочинений Джиованни делла Casa и пяти-шести песней Данта, читавший их не иначе, как с сильными восклицаниями: “dio, che cosa divina!” и потом через две строки: “diavolo, che divina cosa!”, в чем состояла почти вся художественная оценка и критика, обращавший остальной разговор на броколи и артишоки, любимый свой предмет, знавший очень хорошо, в какое время лучше телятина, с какого месяца нужно начинать есть козленка, любивший обо всем этом поболтать на улице, встретясь с приятелем, другим аббатом, обтягивавший весьма ловко полные икры свои в шелковые черные чулки, прежде запихнувши под них шерстяные, чистивший себя регулярно один раз в месяц лекарством olio di ricino в чашке кофию и полневший с каждым днем и часом, как полнеют все аббаты. Натурально, что молодой князь узнал немного под таким началом. Узнал он только, что латинский язык есть отец италиянского, что монсиньоры бывают трех родов – одни в черных чулках, другие в лиловых, а третьи такие, которые бывают почти то же, что кардиналы; узнал несколько писем Пиетра Бембо к тогдашним кардиналам, большею частью поздравительных; узнал хорошо улицу Корсо, по которой ходил прогуливаться с аббатом, да виллу Боргезе, да две-три лавки, перед которыми останавливался аббат для закупки бумаги, перьев и нюхательного табаку, да аптеку, где брал он свое olio di ricino. В этом заключался весь горизонт сведений воспитанника. О других землях и государствах аббат намекнул в каких-то неясных и нетвердых чертах: что есть земля Франция, богатая земля, что англичане – хорошие купцы и любят ездить, что немцы – пьяницы, и что на севере есть варварская земля Московия, где бывают такие жестокие морозы, от которых может лопнуть мозг человеческий. Далее сих сведений воспитанник вероятно бы не узнал, достигнув до 25-летнего своего возраста, еслиб старому князю не пришла вдруг в голову идея переменить старую методу воспитанья и дать сыну образование европейское, что можно было отчасти приписать влиянию какой-то французской дамы, на которую он с недавнего времени стал наводить беспрестанно лорнет на всех театрах и гуляньях, засовывая поминутно свой подбородок в огромный белый жабо и поправляя черный локон на парике. Молодой князь был отправлен в Лукку, в университет. Там, во время шестилетнего его пребыванья, развернулась его живая италиянская природа, дремавшая под скучным надзором аббата. В юноше оказалась душа, жадная наслаждений избранных, и наблюдательный ум. Италиянский университет, где наука влачилась, скрытая в черствых схоластических образах, не удовлетворял новой молодежи, которая уже слышала урывками о ней живые намеки, перелетавшие через Альпы. Французское влияние становилось заметно в Верхней Италии: оно заносилось туда вместе с модами, виньетками, водевилями и напряженными произведениями необузданной французской музы, чудовищной, горячей, но местами не без признаков таланта. Сильное политическое движение в журналах с июльской революции отозвалось и здесь. Мечтали о возвращении погибшей италиянской славы, с негодованием глядели на ненавистный белый мундир австрийского солдата. Но италиянская природа, любительница покойных наслаждений, не вспыхнула восстанием, над которым не позадумался бы француз; всё окончилось только непреодолимым желанием побывать в заальпийской, в настоящей Европе. Вечное ее движение и блеск заманчиво мелькали вдали. Там была новость, противуположность ветхости италиянской, там начиналось XIX столетие, европейская жизнь. Сильно порывалась туда душа молодого князя, чая приключений и света, и всякой раз тяжелое чувство грусти его осеняло, когда он видел совершенную к тому невозможность: ему был известен непреклонный деспотизм старого князя, с которым было не под силу ладить, – как вдруг получил он от него письмо, в котором предписано было ему ехать в Париж, окончить ученье в тамошнем университете, и дождаться в Лукке только приезда дяди, с тем чтобы отправиться с ним вместе. Молодой князь прыгнул от радости, перецеловал всех своих друзей, угостил всех в загородной остерии и через две недели был уже в дороге, с сердцем, готовым встретить радостным биением всякой предмет. Когда переехали Симплон, приятная мысль пробежала в голове его: он на другой стороне, он в Европе! Дикое безобразие швейцарских гор, громоздившихся без перспективы, без легких далей, несколько ужаснуло его взор, приученный к высокоспокойной нежащей красоте италиянской природы. Но он просветлел вдруг при виде европейских городов, великолепных светлых гостиниц, удобств, расставленных всякому путешественнику, располагающемуся как дома. Щеголеватая чистота, блеск – всё было ему ново. В немецких городах несколько поразил его странный склад тела немцев, лишенный стройного согласия красоты, чувство которой зарождено уже в груди италиянца; немецкий язык также поразил неприятно его музыкальное ухо. Но перед ним была уже французская граница, сердце его дрогнуло. Порхающие звуки европейского модного языка, лаская, облобызали слух его. Он с тайным удовольствием ловил скользящий шелест их, который уже в Италии казался ему чем-то возвышенным, очищенным от всех судорожных движений, какими сопровождаются сильные языки полуденных народов, не умеющих держать себя в границах. Еще большее впечатление произвел на него особый род женщин – легких, порхающих. Его поразило это улетучившееся существо с едва вызначавшимися легкими формами, с маленькой ножкой, с тоненьким воздушным станом, с ответным огнем во взорах и легкими, почти невыговаривающимися речами. Он ждал с нетерпением Парижа, населял его башнями, дворцами, составил себе по-своему образ его и с сердечным трепетом увидел, наконец, близкие признаки столицы: наклеенные афиши, исполинские буквы, умножавшиеся дилижансы, омнибусы… наконец, понеслись домы предместья. И вот он в Париже, бессвязно обнятый его чудовищною наружностью, пораженный движением, блеском улиц, беспорядком крыш, гущиной труб, безархитектурными сплоченными массами домов, облепленных тесной лоскутностью магазинов, безобразьем нагих неприслоненных боковых стен, бесчисленной смешанной толпой золотых букв, которые лезли на стены, на окна, на крыши и даже на трубы, светлой прозрачностью нижних этажей, состоявших только из одних зеркальных стекол. Вот он, Париж, это вечное, волнующееся жерло, водомет, мечущий искры новостей, просвещенья, мод, изысканного вкуса и мелких, но сильных законов, от которых не властны оторваться и сами порицатели их, великая выставка всего, что производит мастерство, художество и всякий талант, скрытый в невидных углах Европы, трепет и любимая мечта двадцатилетнего человека, размен и ярмарка Европы! Как ошеломленный, не в силах собрать себя, пошел он по улицам, пересыпавшимся всяким народом, исчерченным путями движущихся омнибусов, поражаясь то видом кафе, блиставшего неслыханным царским убранством, то знаменитыми крытыми переходами, где оглушал его глухой шум нескольких тысяч шумевших шагов сплошно двигавшейся толпы, которая вся почти состояла из молодых людей, и где ослеплял его трепещущий блеск магазинов, озаряемых светом, падавшим сквозь стеклянный потолок в галлерею; то останавливаясь перед афишами, которые миллионами пестрели и толпились в глаза, крича о 24-х ежедневных представлениях и бесчисленном множестве всяких музыкальных концертов; то растерявшись, наконец, совсем, когда вся эта волшебная куча вспыхнула ввечеру при волшебном освещении газа – все домы вдруг стали прозрачными, сильно засиявши снизу; окна и стекла в магазинах, казалось, исчезли, пропали вовсе, и всё, что лежало внутри их, осталось прямо среди улицы нехранимо, блистая и отражаясь в углубленьи зеркалами. “Ma quest"è una cosa divina!” повторял живой: италиянец.

Николай Васильевич Гоголь подолгу жил в Риме между 1837 и 1846 годами. Всего он провел в Риме около четырех с половиной лет, возвращаясь в Рим девять раз. Предлагаю Вам выбрать в комментариях вашу любимую цитату Николая Васильевича:

«Притом уже в самой природе моей заключена способность только тогда представлять себе живо мир, когда я удалился от него. Вот почему о России я могу писать только в Риме. Только там она предстоит мне вся, во всей своей громаде . А здесь я погиб и смешался в ряду с другими. Открытого горизонта нет предо мною. Притом здесь, кроме могущих смутить меня внешних причин, я чувствую физическое препятствие писать. […] В Риме я писал пред открытым окном, обвеваемый благотворным и чудотворным для меня воздухом. Но Вы сами в душе Вашей можете чувствовать, как сильно могу я иногда страдать в то время, когда другому никому не видны мои страданья»
Письмо Плетневу из Москвы 17 марта 1842 г.
«Приезжай когда-нибудь, хоть под закат дней, в Рим, на мою могилу, если не станет меня уже в живых. Боже, какая земля! какая земля чудес! и как там свежо душе!»
Письмо к М.А. Максимовичу от 22 января 1840 г.
«Если бы Вы знали, с какою радостью я бросил Швейцарию и полетел в мою душеньку, в мою красавицу Италию. Она моя! Никто в мире ее не отнимет у меня! Я родился здесь. – Россия, Петербург, снега, подлецы, департамент, кафедра, театр – все это мне снилось. Я проснулся опять на родине и пожалел только, что поэтическая часть этого сна…»
Письмо к Жуковскому от 30 октября 1837 г.
«Здесь все мешается вместе. Вольность удивительная, от которой бы ты, верно, пришел в восторг»
Письмо к Данилевскому от 8 февраля 1838 г. о римском карнавале, на котором Гоголь оказался впервые в жизни
«Я не знаю, писал ли вам про . Они очень богаты. Таких у нас нет совсем церквей. Внутри все мрамор разных цветов; целые колонны из порфира, из голубого, из желтого камня. Живопись, архитектура – все это удивительно. Но вы еще ничего не знаете этого»
Письмо к сестрам в октябре 1838 г.
«Кстати о форестьерах (иностранец-путешественник, прим. автора). Всю зиму, прекрасную, удивительную зиму, лучше во сто раз петербургского лета, всю эту зиму я, к величайшему счастию, не видал форестьеров; но теперь их наехала вдруг куча к пасхе, и между ними целая ватага русских. Что за несносный народ! Приехал и сердится, что в Риме нечистые улицы, нет никаких совершенно развлечений, много монахов , и повторяет вытверженные еще в прошлом столетии из календарей и старых альманахов фразы, что италианцы подлецы, обманщики и проч. и проч., а как несет от них казармами, - так просто мочи нет. Впрочем, они наказаны за глупость своей души уже тем, что не в силах наслаждаться, влюбляться чувствами и мыслию в прекрасное и высокое, не в силах узнать Италию. »
«Сколько у Вас в Пизе англичан, столько у нас в Риме русских. Все они, по обыкновению, очень бранят Рим за то, что в нем нет отелей и магазинов, таких как в Париже, и кардиналы не дают балов»
Письмо к Варваре Репниной в январе 1839 г.
«Здесь все мешается вместе. Вольность удивительная от которой бы ты, верно, пришел в восторг» .
Письмо к А.C. Данилевскому от 2 февраля 1838 г.
«Знакомы ли были вы с транстеверянами (так Гоголь называет жителей , прим. автора), то есть жителями по ту сторону Тибра, которые так горды своим чистым римским происхождением. Они одни себя считают настоящими римлянами. Никогда еще транстеверянин не женился на иностранке (а иностранкой называется всякая, кто только не в городе их), и никогда транстеверянка не выходила замуж за иностранца. Случалось ли вам слышать язык их и читали ли вы знаменитую их поэму Il meo Patacca, для которой рисунки делал Pinelli? Но вам, верно, не случалось читать сонетов нынешнего римского поэта Belli, которые, впрочем, нужно слышать, когда он сам читает. В них, в этих сонетах, столько соли и столько остроты, совершенно неожиданной, и так верно отражается в них жизнь нынешних транстеверян, что вы будете смеяться, и это тяжелое облако, которое налетает часто на вашу голову, слетит прочь вместе с докучливой и несносной вашей головной болью.»
Письмо к Балабиной в апреле 1838 г.
«Но Рим, наш чудесный Рим, рай, в котором, я думаю, и ты живешь мысленно в лучшие минуты твоих мыслей, этот Рим увлек и околдовал меня . Не могу да и только из него вырваться».
Письмо к А.C. Данилевскому от 30 июня 1838 г.
«…светлый, с оживленной душой отправлюсь в мой обетованный рай, в мой Рим , где вновь проснусь и окончу труд мой (Мертвые души, прим. автора)«
Письмо из Москвы в январе 1840 г. к Жуковскому.
«Если бы ты знал, как тягостно мое существование здесь, в моём отечестве! Жду и не дождусь весны и поры ехать в мой Рим, в мой рай , где я почувствую вновь свежесть и силы, охладевающие здесь»
Письмо из Москвы в январе 1840 г. к М.А. Максимовичу
«Влюбляешься в Рим очень медленно, понемногу – и уж на всю жизнь . Словом, вся Европа для того, чтобы смотреть, а Италия для того, чтобы жить. Это говорят все те, которые остались здесь жить»
Письмо к А.C. Данилевскому от 15 марта 1838 г.
«Я соскучился страшно без Рима . Там только я был совершенно спокоен, здоров и мог предаться моим занятиям»
Письмо из Женевы 19 сентября 1837 г. к Н.Я Прокоповичу
«Что за земля Италия! Никаким образом не можете вы ее представить себе. О, если бы вы взглянули только на это ослепляющее небо, все тонущее в сиянии! Все прекрасно под этим небом; что ни развалина, то и картина; на человеке какой-то сверкающий колорит; строение, дерево, дело природы, дело искусства – все кажется, дышит и говорит под этим небом»
Письмо 2 ноября 1837 г. к Плетневу
«И когда я увидел наконец во второй раз Рим, о, как он мне показался лучше прежнего! Мне казалось, что будто я увидел свою родину, в которой несколько лет не бывал я, а в которой жили только мои мысли. Но нет, это всё не то, не свою родину, но родину души своей я увидел, где душа моя жила еще прежде меня, прежде чем я родился на свет. Опять то же небо, то всё серебряное, одетое в какое-то атласное сверкание, то синее, как любит оно показываться сквозь арки Колисея (имеется ввиду

«О, Рим, Рим! Кроме Рима, нет Рима на свете!

Хотел я было сказать — счастья и радости,

да Рим больше, чем счастье и радость»

(Н.Гоголь)

Все, кому посчастливилось побывать в Вечном городе, наверняка смогли убедиться в правоте гоголевской фразы: «Влюбляешься в Рим очень медленно, понемногу - и уж на всю жизнь»… И это не удивительно, поскольку столица Италии — центр древней архитектуры, культуры и искусства — всегда притягивала к себе писателей, поэтов, музыкантов, архитекторов, художников. Такое впечатление, что в небе над апеннинским сапожком находится огромный аэродром муз, которые вдохновляют творческих людей всего мира на создание своих лучших произведений! Вот и наш Николай Васильевич Гоголь прожил в Европе и в Италии почти 10 лет (четверть своей жизни!), и именно в Риме написал свою бессмертную поэму «Мертвые души».

Давайте пройдемся по Риму «гоголевским маршрутом», познакомимся с местами, где жил и бывал наш соотечественник Гоголь, посмотрим на этот город глазами влюбленного в него человека, который писал: « Рим! Рай, в котором ты живешь мысленно в лучшие минуты твоих мыслей, этот Рим увлек и околдовал меня. Всё, что мне нужно было, я забрал и заключил к себе в глубину души моей. Там Рим, как святыня, как свидетель чудных явлений, совершившихся надо мною, пребывает вечно…».

Для начала, предлагаю вам посетить дома, где с весны 1837 года по осень 1846 года жил Гоголь. Нашему «синьору Николе» приходилось экономить на всем, чтобы позволить себе роскошь жить и работать в своей стране обетованной. Писатель приехал в Рим в марте 1837 года, как раз в день Пасхи. Для него это было очень символично: казалось, сам Господь благословил Гоголя на создание главного произведения его жизни.

А сейчас мы отправимся на поиски первого дома, где поселился Гоголь. От площади Барберини направляйтесь к улице Венето, и вскоре увидите небольшую улочку — Сант Изидоро. Поднявшись по лестнице к монастырю Сант Изидора, вы обнаружите слева дом №16 - первый дом, где наш Гоголь жил с марта по июль 1837 года.

Поправив здоровье в Швейцарии, Гоголь возвращается в Рим: « Если бы Вы знали, с какою радостью я бросил Швейцарию и полетел в мою душеньку, в мою красавицу Италию. Она моя! Никто в мире её не отнимет у меня! Как будто с целью, всемогущая рука промысла бросила меня под сверкающее небо Италии, чтобы я забыл о горе, о людях, и весь впился в ее роскошные красы. Она заменила мне всё. Гляжу, как исступленный, на всё и не нагляжусь до сих пор…”

Осенью 1837 года Гоголь поселяется ещё ближе к центру - в доме №126 по улице Феличе (теперь — via Sistina). Эту улицу вы легко найдете — она начинается у площади Барберини и ведет к Испанской площади. Дом Гоголя сохранился до наших дней, на нем даже есть мемориальная доска, а установили её в 1902 году представители русской общины, отмечая грустную дату - 50 лет без любимого писателя. Пять лет на улице Феличе (felice - счастливый) стали и самыми счастливыми в жизни Гоголя, в чем он признавался своим друзьям по переписке: «Никогда я не чувствовал себя погруженным в такое спокойное блаженство. О, Рим, Рим! О, Италия! Чья рука вырвет меня отсюда? Что за небо! Что за дни! Лето — не лето, весна — не весна, но лучше и весны и лета, какие бывают в других углах мира. Что за воздух! Пью — не напьюсь, гляжу — не нагляжусь. В душе небо и рай. Никогда я не был так весел, так доволен жизнью. Моя квартира вся на солнце: Strada Felice, N 126, ultimo piano (верхний этаж)…”» . Этот дом стал кузницей, в которой наш «Вакула» выковал своё любимое детище - поэму «Мертвые души», постоянно находясь в компании кого-нибудь из талантливых соотечественников. Судите сами - в разное время соседями Гоголя были: поэт Николай Языков, писатели и критики — Василий Панов, Федор Чижов, Павел Анненков, историки и издатели — Степан Шевырев и Михаил Погодин. В гостях у Гоголя бывали: поэт Василий Жуковский, художники — Александр Иванов, Федор Иордан и другие «русские римляне».

Улица Систина выходит к церкви Тринита дей Монти. Спускайтесь вниз, по роскошной лестнице из травертина, и окажетесь на площади Испании, в окружении элегантных построек XVIII века. Это - самый любимый район Гоголя, здесь он встречался с друзьями, по этой лестнице каждое утро спускался в кафе «Греко» — выпить кофе со сливками.

Рядом с площадью находится улица делла Кроче. Дом №81 стал последней римской пристанью писателя. Здесь он начал работу над вторым томом «Мертвых душ», но прожил совсем недолго - слабое здоровье требовало смены климата, а уставшая, истерзанная душа - смены впечатлений… Он снова уехал на лечение, сразу — в более теплый Неаполь, потом в Германию (где некоторое время гостил в Баден Бадене у Жуковского), а затем вернулся в Россию, на этот раз - насовсем.

В Риме «синьора Николу» запомнили как приятного собеседника, весельчака и «цицерона». Все его русские друзья побывали у гида Гоголя в роли экскурсантов…. Он проводил незабываемые экскурсии по Вечному городу, стараясь показать всем «свой» Рим, в который был безумно влюблен. Гоголевский Рим — это Собор Святого Петра в Ватикане, Испанская площадь, Вилла Боргезе, Римский и Императорские Форумы и Колизей , с которого он каждый раз начинал свои экскурсии. В то время развалины древнеримского цирка (Колизея) поросли травой. Гоголь приглашал своих друзей прилечь на травку и посмотреть на синее небо через «кружева» античного строения, и романтично так приговаривал: «Сейчас вы видите небо таким, каким его видели древние»…

После экскурсий благодарные друзья приглашали Николая Васильевича пообедать в одно из заведений римского «общепита». Веселую русскую компанию можно было частенько застать в трактире «Лепре» (на улице Кондотти, 11), который славился обилием блюд и быстротой обслуживания.

В двух шагах от Испанской площади, на улице Кондотти №86, находится одно из самых древних кафе Италии и Европы (с 1760 года!) - «Антико кафе ГРЕКО». Оно приобрело имидж элитного не только потому, что находилось в самом центре Рима. Завсегдатаями «Греко» были коронованные особы и аристократы, представители артистического бомонда: Стендаль, Андерсен, Мицкевич, Жуковский, Брюллов, Кипренский, Иванов и многие другие. Это кафе сохранилось до наших дней, обязательно посетите это уникальное заведение-музей!

Русские римляне встречались и в трактире «Фалькон», на площади Сан Эустакио, в районе Пантеона, где любили посмаковать жареным барашком, запивая трапезу красным вином (которое Гоголь называл «добрым распорядителем желудка»). Совсем рядом, на улице ди Пьетра 89А, вы увидите старинную гостиницу «Чезари», где «синьор Никола» останавливался в 1846 году. Но наш Николай Васильевич не был фанатом ресторанного питания, ещё и потому, что почти всегда был стеснен в средствах. Он и сам умел готовить, часто приглашал друзей домой, где готовил своё фирменное блюдо — макароны со сливочным маслом и сыром пармезан, которые впоследствии называли «макароны от Гоголя».

И вот мы снова очутились на Испанской площади… С давних времен она была не только самым красивым местом центра, но и узловой «станцией», откуда ежедневно отправлялись экипажи во все уголки Италии и за границу. За полтора столетия здесь практически ничего не изменилось - все та же роскошная лестница, все те же здания в стиле барокко, все те же экипажи (теперь экзотические)… Про то, что мы не в XIX веке, напоминают такси, периодически выскакивающие из соседней улицы Кондотти, и пестрая джинсовая толпа с фотоаппаратами, заменившая изящных синьоров во фраках и цилиндрах. Последний раз Гоголь был на Испанской площади Рима в октябре 1847 года. Прощание с «родиной души» было для него болезненным, он предчувствовал, что больше никогда не вернется на берега Тибра… Хотя верить в это «никогда» не хочется…

Наш «гоголевский маршрут» заканчивается на Вилле Боргезе. В этот прекрасный городской парк вы можете попасть с Площади Народа (Пьяцца дель Пополо) или Испанской площади, поднявшись на живописный холм Пинчо. В 2002 году здесь был установлен замечательный памятник Гоголю (скульптор Зураб Церетели), который подарил итальянской столице российский стольный град.

Николай Васильевич безумно любил Рим, называл его «родиной души». И хочется верить, что памятник Гоголю на вилле Боргезе — это и есть его душа в каменном обличье, которая вернулась на свою родину, где обрела долгожданное счастье и покой…

Валентина Виноградова, Рим.

«Что за земля Италия! Никаким образом вы не можете представить ее себе. О, если бы вы взглянули только на это ослепляющее небо, всё тонущее в сиянии! Всё прекрасно под этим небом; что ни развалина, то и картина; на человеке какой-то сверкающий колорит; строение, дерево, дело природы, дело искусств - всё, кажется, дышит и говорит под этим небом!» (Письмо П. Плетневу)

В се, кому посчастливилось хоть раз побывать в Италии, наверняка испытали такой же восторг и восхищение, как Николай Васильевич, когда он впервые увидел страну своих юношеских грез. Гоголь прожил в Европе более 10 лет (с 1836 по 1847), а это четверть его короткой жизни! Большую часть этого времени писатель провел в Риме, который называл «родиной души»; здесь он по-настоящему был счастлив, радовался жизни и вдохновенно творил... Когда вы попадете в Вечный город, сможете сами убедиться в правоте гоголевской фразы:

«Влюбляешься в Рим очень медленно, понемногу - и уж на всю жизнь. Словом, вся Европа для того, чтобы смотреть, а Италия для того, чтобы жить». (Письмо А. Данилевскому)

А в ожидании поездки вашей мечты приглашаю вас в виртуальную прогулку по итальянской столице страницами моей книги «По римским адресам Гоголя».

Э тот путеводитель впервые увидел свет в Полтаве в 2009 г. и вызвал интерес у почитателей писателя не только на родине, но и в Италии. По многочисленным просьбам я перевела книгу, и в 2010 г. у русского издания появилась итальянская «сестра» («Indirizzi romani di Gogol»), она полюбилась читателям и была премирована в национальных литературных конкурсах «Albero Andronico» и «La forza dei sentimenti». Во время презентаций книги в Риме, Неаполе, Милане, многие соотечественники благодарили меня, что я взялась за эту тему, и искреннее признавались, что с римским периодом жизни Гоголя вообще не были знакомы. Впрочем, это неудивительно, так как писателей-классиков мы привыкли воспринимать по сухому школьному шаблону: родился, написал, образы героев... А тема «творчество за рубежом» до перестроечного времени вообще была за семью печатями, хотя колоссы русской литературы - Н. Гоголь, М. Горький, Ф. Достоевский, И. Тургенев - создали свои лучшие произведения именно за границей. Во время учебы на факультете русской филологии Полтавского педагогического университета я пыталась заполнить информативное «белое пятно», связанное с пребыванием Гоголя в Италии, но о зарубежных вояжах русских писателей даже в вузовских учебниках писали мало…

Иногда мне кажется, что в Италии я оказалась не случайно, что судьба забросила меня сюда со «спецзаданием», чтобы изучить житье-бытье писателя в Риме и рассказать об этом его поклонникам. А кому же поручить такую миссию, как не землячке писателя, родившейся в Полтаве, проводившей каникулы в живописном краю «на хуторе близ Диканьки», часто посещавшей родительское имение писателя в Васильевке и колоритную Сорочинскую ярмарку?

Любовь к Гоголю и интерес к его произведениям я «унаследовала» от учительницы русской литературы Алины Ивановны Шумской, рассказывающей нам в увлекательной форме о жизни писателя, акцентируя внимание на богатстве его поэтического слога, на искрометном юморе и умелом использовании украинизмов, которыми автор, словно бисером, «вышивал» тексты своих повестей и рассказов. Годы спустя, уже в Италии, я заново открыла для себя Гоголя, перечитала его переписку с друзьями, воспоминания Василия Жуковского, Павла Анненкова, Федора Буслаева, ознакомилась с некоторыми архивными документами. По крупицам, составила гоголевский маршрут, сначала прошлась по нему сама, а потом сделала его достоянием почитателей Гоголя.

В первые 28-летний писатель ступил на брусчатку Испанской площади Рима в марте 1837 г., в день Пасхи. «...Поспел как раз к празднику. Обедню прослушал в церкви Св. Петра, которую отправлял сам папа» , - писал он матери. Для Гоголя это было очень символично: казалось, сам Господь благословил его на пребывание в таком величественном месте и на создание главного произведения его жизни. Он вдохнул поглубже весенний аромат и сразу же почувствовал, как по телу разливается приятное тепло, а душу наполняет удивительное спокойствие и гармония...

«Когда въехал в Рим, я в первый раз не мог дать себе ясного отчета: он показался маленьким; но, чем далее, он мне кажется большим и большим, строения огромнее, виды красивее, небо лучше; а картин, развалин и антиков смотреть на всю жизнь станет».

«Рим, наш чудесный Рим! Рай, в котором ты живешь мысленно в лучшие минуты твоих мыслей, этот Рим увлек и околдовал меня».

Давайте прогуляемся вместе улицами, по которым 170 лет назад ходил молодой писатель. Если бы они умели говорить, представьте, сколько бы забавных эпизодов нам рассказали! Но поскольку римские улицы - testes muti (лат. немые свидетели), попробуем восстановить некоторые эпизоды из жизни «синьора Николы» из воспоминаний его друзей и писем на родину. Итак, в путь - по улицам Рима!

К аким же был Рим в первой половине XIX века? Точно таким же величественным памятником прошлого, как сегодня. Разница лишь в том, что по залам этого «музея под открытым небом» прохаживались почтенные синьоры во фраках и цилиндрах, а по дорогам вместо машин ездили экипажи. Древняя архитектура и обворожительные пейзажи были идеальной мастерской для творческих людей. Художники писали с натуры местные красоты, а поэты, писатели, музыканты собирались в литературно-музыкальных салонах и кафе и с интересом обменивались новостями. Наш Гоголь был весел и счастлив, душа его пела и чувствовала себя как дома:

«Мне казалось, что будто я увидел свою родину, в которой несколько лет не бывал я, а в которой жили только мои мысли. Но нет, это все не то, не свою родину, но родину души своей я увидел, где душа моя жила еще прежде меня, прежде чем я родился на свет». (Письмо М.П. Балабиной)

Наш новый римлянин нашел квартиру в районе площади Барберини, на улице Святого Исидора, 16 (в этом же доме жили впоследствии другие русские постояльцы - художник Орест Кипренский и скульптор Самуил Гальберг). Первые дни «синьор Никола» с утра до вечера бродил по городу, любовался памятниками старины, а домой возвращался счастливым и опьяненным впечатлениями... Душа ликовала: наконец нашлось место, где он, умиротворенный и одухотворенный, сможет заниматься творчеством! Но иллюзия безоблачного счастья длилась недолго… Гоголь приехал в Рим с 200 франками, и ему приходилось экономить на всем, чтобы подольше растянуть эти скудные сбережения. Денег становилось всё меньше, а жить в долг было унизительно, и отчаявшийся Гоголь решил отправить сигнал «SOS» своему другу - Василию Андреевичу Жуковскому, близкому к членам императорской фамилии:

«Я должен продолжать мною начатый большой труд , который писать взял с меня слово Пушкин... Я дорожу теперь минутами моей жизни потому, что не думаю, чтобы она была долговечна; а между тем я начинаю верить тому, что прежде считал басней, что писатели в наше время могут умирать с голоду. Найдите случай и средство указать как-нибудь государю на мои повести «Старосветские помещики» и «Тарас Бульба ...»

К этому времени он успел написать только две главы «Мертвых душ», и кто знает, увидели бы мы вообще это произведение, если бы Жуковский не выхлопотал для него царский «бонус» на сумму 5 тысяч рублей! (царь оказался поклонником Гоголя, ему очень нравилась его повесть «Тарас Бульба»). Щедрый подарок растрогал Николая Васильевича, ему всё еще не верилось, что теперь он не будет отвлекаться на мысли о хлебе насущном и сможет целиком посвятить себя творчеству. Но подорванное голодом здоровье не удавалось восстановить даже с помощью полноценного питания... Врач рекомендовал Гоголю отправиться на лечение в Швейцарию. Расставание с Римом было болезненным - за четыре месяца Гоголь так привязался к этому городу…

Перед отъездом он написал матери:

«Я почти с грустью расставался с Италией. Мне жалко было и на месяц оставить Рим. И когда, при въезде в северную Италию, на место кипарисов и куполовидных римских сосен увидел я тополи, мне сделалось как-то тяжело... Вот мое мнение: кто был в Италии, тот скажи “прости” другим землям. Кто был на небе, тот не захочет на землю».

Первая разлука с Италией продлилась целых четыре месяца, потому что в Риме бушевала эпидемия холеры и вернуться раньше было невозможно. Долгое ожидание сделало встречу с Вечным городом еще более желанной.

« Если бы Вы знали, с какою радостью я бросил Швейцарию и полетел в мою душеньку, в мою красавицу Италию. Она моя! Никто в мире ее не отнимет у меня! Как будто с целью, всемогущая рука промысла бросила меня под сверкающее небо Италии, чтобы я забыл о горе, о людях, и весь впился в ее роскошные красы. Она заменила мне всё. Гляжу, как исступленный, на всё и не нагляжусь д сих пор...»

П осле возвращения из Швейцарии Гоголь перебрался ещё ближе к центру - в дом № 126 по улице Феличе (итал. felice - счастливая). В этом доме он провел пять самых счастливых лет своей жизни, в чем признавался своим друзьям по переписке:

«Никогда я не чувствовал себя погруженным в такое спокойное блаженство. О, Рим, Рим! О, Италия! Чья рука вырвет меня отсюда? Что за небо! Что за дни! Лето - не лето, весна - не весна, но лучше и весны и лета, какие бывают в других углах мира. Что за воздух! Пью - не напьюсь, гляжу - не нагляжусь. В душе небо и рай. Никогда я не был так весел, так доволен жизнью. Моя квартира вся на солнце: Strada Felice, № 126, ultimo piano (верхний этаж)...»

От недостатка общения он в эти годы не страдал, потому что этажом ниже или выше всегда жил кто-то из его соотечественников. В разное время соседями Гоголя были: поэт Николай Языков, писатели и критики - Василий Панов, Федор Чижов, Павел Анненков, историки и издатели - Степан Шевырев и Михаил Погодин. В гостях у Гоголя бывали: поэт Василий Жуковский, художники - Александр Иванов, Федор Иордан.

Третий этаж, где поселился Гоголь, принадлежал синьору Джузеппе Челли. Каждое утро он посылал служанку Нанну прибираться к «синьору Николе», и соседи частенько заставали такую сцену: Гоголь стоит как провинившийся ребенок, а Нанна его отчитывает... Такое случалось, когда служанка обнаруживала нетронутую постель синьора, вот она и журила его, что снова работал допоздна и задремал на диване... Чтобы избежать утренних конфликтов, Гоголь хитрил - приводил в беспорядок постель, делая вид, что только-только встал...

Дом на улице Феличе стал «кузницей», в которой наш Вакула «выковал» первый том поэмы «Мертвые души», отредактировал «Тараса Бульбу» и «Портрет», а также пьесы «Ревизор» и «Женитьба». Но близкие друзья иногда заставали Николая Васильевича не с пером, а с портняжными ножницами: он сам себе выкраивал нашейные платочки и даже удлинял брюки и жилеты!

Дом Гоголя на улице Феличе (теперь Систина), 126 сохранился до наших дней, на нем есть мемориальная доска, ее установили в 1902 г. представители русской общины, отмечая грустную дату - 50 лет без любимого писателя.

А в марте 2013 г. русские соотечественники из Москвы (Международная Ассоциация «Премия имени Н.В. Гоголя в Италии» и гуманитарный Фонд «Толерантность») восстановили историческую справедливость - выкупили квартиру на улице Систина и «возвратили» ее бывшему квартиранту. Теперь в этом доме будет проводиться ежегодная церемония премирования лучших представителей европейской культуры, литературные вечера, выставки, презентации книг. Праздник «передачи ключей» был очень трогательным. У дома собрались костюмированные герои произведений Гоголя - литературные «дети», родившиеся в этом доме. Они восторженно приветствовали своего «отца», с шиком подъехавшего на экипаже к дому, на котором красовался огромный плакат: «Гоголь, с возвращением!».

В Риме «синьора Николу» запомнили не только как эрудированного и приятного собеседника, но и как непревзойденного экскурсовода.

«Он показывал Рим с таким наслаждением, как будто сам открыл его...» , - говорил о Николае Васильевиче Павел Анненков и с ним соглашались все, кому посчастливилось быть в роли экскурсантов. Он отлично изучил достопримечательности Вечного города и регулярно дополнял свои познания новыми «изюминками» из древнеримской истории. Интересовался Гоголь и жизнью современных римлян, часто именно от них узнавал интересные притчи и легенды. Он разрабатывал для каждого гостя индивидуальный маршрут и всегда корректировал его с учетом пожеланий своих экскурсантов.

«Никто не знал Рим лучше него. Подобного чичероне (гида) не было и быть не может. Не было итальянского историка и хроникера, которого бы он не прочел, не было латинского писателя, которого бы он не знал...» (Из воспоминаний Ольги Смирновой-Россет)

Гоголевский Рим - это Собор Святого Петра в Ватикане, Испанская площадь, Вилла Боргезе, Римский и Императорские Форумы, и конечно же, Колизей, с осмотра которого он каждый раз начинал свои экскурсии. В то время развалины этого древнеримского цирка поросли травой. Гоголь приглашал своих друзей прилечь на травку и посмотреть на синее небо через «кружева» античного строения. «Туристы» лежали и смотрели на лазурное небо, а их экскурсовод в это время романтично приговаривал: «Сейчас вы видите небо таким, каким его видели древние»... После экскурсий благодарные друзья приглашали Николая Васильевича пообедать в одно из заведений римского «общепита». Веселую компанию русских синьоров во главе с Гоголем можно было частенько застать в трактире «Лепре» (Via Condotti, 11), в кофейне «Бон густо» (Via Delle Carrozze). Захаживали русские римляне и в трактир «Фалькон» (Piazza San Eustachio), где любили посмаковать жареным барашком с красным вином, которое Гоголь называл «добрым распорядителем желудка». Но Николай Васильевич не был фанатом ресторанного питания, возможно потому, что почти всегда был стеснен в средствах. Часто он приглашал друзей домой, где готовил свое фирменное блюдо - макароны со сливочным маслом и сыром пармезан, которые гости писателя называли «макароны от Гоголя».

Б ытует мнение, что Гоголь был человеком замкнутым и предпочитал одиночество общению с друзьями... Может, так происходило в периоды, когда он был болен или находился в депрессии, но в Италии друзья всегда были для писателя «оазисом», в котором он утолял жажду общения и набирался сил для преодоления жизненных трудностей. Он не только брал, но и отдавал, помогая всем советом и делом. Гоголя - эрудированного и остроумного собеседника - всегда с радостью приглашала в гости княгиня Зинаида Волконская и другие русские аристократы: Толстые, Апраксины, Виельгорские. Весной 1839 г. Гоголь узнал, что 23-летний граф Иосиф Виельгорский заболел чахоткой и приехал в Италию на лечение. К сожалению, местный климат не оказал ожидаемого эффекта, юноша чувствовал себя всё хуже и хуже. Гоголь переехал на виллу Волконской и начал ухаживать за смертельно больным Иосифом, не отходя от него ни днем, ни ночью, сетуя на жестокую судьбу, подарившую ему близкого друга, чтобы тут же отнять его. Юноша умер у него на руках... В небольшом незаконченном рассказе «Ночи на вилле» Гоголь с трагическим лиризмом описал нежные чувства, которые испытывал к угасающему другу. После смерти Иосифа Виельгорского, Николай Васильевич стал всё реже появляться у Волконской - всякий раз стены виллы напоминали ему о молодом графе... Этот и другие альтруистические поступки возвращались к Гоголю бумерангом дружеской помощи и поддержки. Одни знакомые помогали ему с изданием книг, другие - материально, кто приглашал его погостить в своем имении, а кто - просто пообедать. Гоголя просто нельзя было не любить!

Е сли от дома № 126 на Via Sistina пройти к церкви Святой Троицы, а потом спуститься вниз по роскошной лестнице из травертина, вы окажетесь в окружении элегантных построек XVIII века, на площади Испании. По этой самой лестнице каждое утро спускался наш Николай Васильевич и направлялся на Via Condotti, 86, в одно из самых древних кафе Италии (с 1760 г.!) «Antico Caffè GRECO». Бархатные диваны и кресла, мраморные столики, зеркала и картины в позолоченных рамках - этот изысканный интерьер отлично передает богемную атмосферу прошлых веков. А посетители здесь какие были - сплошные знаменитости! Среди них, писатели и поэты: И. Гёте, Д. Байрон, А. Мицкевич, У. Теккерей, Г. Андерсен, С. Стендаль, Ф. Тютчев, В. Жуковский; композиторы: Ж. Бизе, Д. Россини, Г. Берлиоз, Ф. Мендельсон, Р. Вагнер, Ф. Лист; художники: К. Брюллов, А. Иванов, О. Кипренский, известный дамский угодник Джакомо Казанова и даже коронованные особы, среди которых и русский царь Николай I. За два с половиной века стены этого заведения впитали запах кофе, табака и, конечно же, голоса знаменитых клиентов. Стоит внимательно прислушаться, и вы уловите легкий гул, в котором смешалась французская, испанская, английская, русская речь... и если закрыть глаза, то на мгновение покажется, что голоса эти принадлежат не современным посетителям, а знаменитостям прошлых лет.

Неудивительно, что это элитное заведение пришлось по душе нашему новому римлянину. Каждое утро Гоголь приходил сюда выпить чашечку шоколада или кофе со сливками. Современники вспоминали, что он был очень требовательным клиентом. Если сливки были менее жирными, чем обычно - он отказывался платить. Но приходил сюда наш герой не только «в поисках жирных сливок», а чтобы увидеться с друзьями и земляками, узнать новости из родины; здесь у Гоголя был любимый столик, за которым он писал черновые наброски своих произведений или просто читал.

Рядом с площадью находится Via Della Croce. Квартира на четвертом этаже в доме № 81, стала последней римской пристанью писателя. Здесь он начал работу над вторым томом «Мертвых душ», но прожил совсем недолго - слабое здоровье потребовало смены климата, а уставшая душа - новых впечатлений... Совсем скоро Гоголь навсегда покинул любимый Рим, где все эти годы черпал вдохновение и залечивал душевные раны.

И вот мы снова на Piazza di Spagna... С давних времен эта площадь была не только самым красивым местом центра, но и городским вокзалом, откуда ежедневно отправлялись экипажи во все уголки Италии и за границу. Последний раз Гоголь был на Испанской площади в октябре 1847 г. Он сел в дилижанс, направлявшийся на север Италии, и отправился в путь…

Он обожал дорогу, меняющиеся за окном пейзажи, новые впечатления, но в тот день прощание с «родиной души» стало для него мучительным испытанием, ведь Гоголь предполагал, что никогда больше не вернется на берега Тибра... В окошке мелькали до боли знакомые места, но он решил на них не смотреть, намеренно зашторив занавески…

«Кони вихрем, спицы в колесах смешались в один гладкий круг, только дрогнула дорога, да вскрикнул в испуге остановившийся пешеход - и вон она понеслась, понеслась, понеслась!..»

А кони мчались и мчались, навсегда увозя из Италии автора этих строк... Но верить, в это «навсегда» не хочется. Наш страдающий путник всё-таки вернулся в Рим...

Ч ерез четыре года после этого печального путешествия, в феврале 1852 г., душа Гоголя освободилась от истерзанного болезнью тела, взлетела над куполами московских церквей, посетила на прощанье родную Полтавщину и приняла курс на юг, в Италию, страну обетованную, где ее усопший хозяин был так счастлив...

Рим, 2013 г.

Виноградова Валентина Владимировна, журналист, писатель, переводчик с итальянского языка. Автор книг «По римским адресам Гоголя» (2009), «Indirizzi romani di Gogol» (2010), «Avventure della matrioska Stellina a Roma» (2012), победитель национальных литературных конкурсов Италии “Albero Andronico”, “Nati per vincere”, “La forza dei sentimenti” .