Мемория. Константин Бестужев-Рюмин. Бестужев-рюмин

Ксения Сак. ОТЕЦ И СЫН: РЕФОРМАТОР И ПОЭТ (вел. кн. Константин Николаевич и вел. кн. Константин Константинович) Время жизни великого князя Константина Николаевича и великого князя Константина Константиновича охватывает колоссальный по своему значению отрезок истории

(1829 - 1897)
Родился в сельце Кудрешках, Горбатовского уезда Нижегородской губернии. Он вырос под сильным влиянием Евангелия, "Илиады", "Орлеанской Девы" Жуковского, "Евгения Онегина", Плутарха и Карамзина. Влияние последнего на Б.-Рюмина было очень велико: по "Истории Государства Российского" он учился "высокой нравственности", "любить родную землю, любить добро, ненавидеть зло, презирать ложь, лесть и коварство" ("Биографии и характеристики", 205). Нижегородской гимназии и Александровскому институту Б.-Рюмин обязан не столько фактическими знаниями, сколько выработкой литературных вкусов, привычкой к серьезному чтению; один из учителей, П.И. Мельников, будущий автор "В лесах", закрепил в нем любовь к историческому знанию. В эту пору Б.-Рюмин бредил Жорж Занд, жил под обаянием Белинского, вчитывался в Пушкина, ставшего навсегда его любимым поэтом. Первыми печатными работами Б.-Рюмина были критические отзывы о Фонвизине, Озерове, Крылове и об "Избранных местах из переписки" Гоголя ("Нижегородские Губернские Ведомости", 1847). Студенческие годы в Московском университете, на юридическом факультете (1847 - 1851), совпали с реакцией в общественной жизни и с блестящим развитием профессуры в университете. Лекции Редкина, Крылова, Морошкина, Кавелина, Соловьева, Кудрявцева, Грановского, Шевырева, Буслаева, Леонтьева, Каткова, занятия под руководством Погодина определили навсегда умственные интересы Б.-Рюмина. Однако самое обилие крупных научных величин имело невыгодную для Б.-Рюмина сторону: в круговороте взаимно враждебных, притом сильно и ярко выраженных направлений разобраться молодому уму было нелегко. Не примкнув вполне ни к одной школе, Б.-Рюмин испытал на себе воздействие их всех, что впоследствии в значительной степени помешало ему выработать в оценке русской исторической жизни собственную положительную систему. Уступчивый по природе, он и в кардинальном вопросе своего времени - спор "западников" и "славянофилов" - не занял определенной позиции. В этом отношении едва ли не самое сильное влияние оказал на него Грановский, "натура в высшей степени художественная, удивительно изящная, гармоническая, нежная, сосредоточенная": присущее Грановскому стремление к примирению крайностей, убеждение в том, что "время формулировать мнения и взгляды для нас еще не приспело", и вытекающая отсюда медленность в решении "стать в ряды которой либо из враждовавших между собою литературных партий" (Кавелин) - все это характеризует научную и общественную деятельность Б.-Рюмина, всегда исходившего из мысли, что "только разностороннее воззрение может привести к истине". Эта боязнь односторонности и была причиною бледности его научного "я". Материальная необеспеченность и зависимость от случайного заработка долго мешали Б.-Рюмину, по выходе из университета, выйти на ту дорогу, куда влекло его призвание. Последовательно учитель в семье Чичериных (1851 - 54), в кадетских корпусах (1854 - 56), помощник редактора "Московских Ведомостей" под редакцией В.Ф. Корша (1856 - 59), один из редакторов прекратившегося на 2-м номере "Московского Обозрения" (1859), по переезде в Петербург постоянный сотрудник "Отечественных Записок" (1859 - 1865), редактор отдела русской и славянской истории в "Энциклопедическом Словаре" (1861 - 53) и "Записок Императорского Русского Географического Общества" (1863 - 64), он только в 1865 г., заняв кафедру русской истории в Петербургском университете (1865 - 84), получил возможность всецело посвятить себя научной работе. В противоположность Соловьеву, Костомарову, позже Ключевскому, лекции Б.-Рюмина были не столько изображением прошлого под известным углом зрения и освещением всей совокупности явлений исторической жизни русского народа, сколько критическим анализом чужих взглядов и построений. Научный скепсис и недоверчивое отношение к теориям вообще идут у него рука об руку с заботливым желанием предохранить своих слушателей от соблазна jurare in verba magistri. В основу преподавания его легло строгое изучение источников, разбор чужих мнений, особенно спорных, осторожное взвешивание противоположных теорий. Уже первые работы, выдвинувшие его и подготовившие ему путь к кафедре, носят характер преимущественно историографический. Таковы большие статьи: "Современное состояние русской истории как науки" ("Московское Обозрение", 1859, N 1), о сочинениях Кавелина ("Отечественные Записки", 1860, N 4, 6, 8), об истории Соловьева ("Отечественные Записки", 1860, N 9; 1861, N 1), "Славянофильское учение и его судьбы в русской литературе" ("Отечественные Записки", 1862, N 2, 3, 5). Главный труд Б.-Рюмина - "Русская история" (т. I, СПб., 1872; т. II, вып. I, главы I - IX, СПб., 1885; глава X 2-го тома - "Обзор событий от смерти царя Иоанна Васильевича до избрания на престол Михаила Федоровича Романова" - "Журнал Министерства Народного Просвещения", 1887, N 7,8), - оригинально задуманный, вырос из лекций и преследовал цель "представить результаты, добытые русской исторической наукой в полтораста лет ее развития, указать на пути, которыми добывались и добываются эти результаты, и, вместе с тем, ввести в круг источников, доступных в настоящее время ученой деятельности". Идеею исторической справедливости и объективности обусловлено желание "дать поболее материалов и указаний для образования собственного суждения". Источники, многоразличные оценки и обработки их, библиография занимают в книге видное место, причем сам автор по возможности избегает высказывать свое собственное суждение. Прием, в силу которого преподаватель сам держался в тени, а вперед выдвигал мнение других, создать школы не мог, тем более что в основном понимании русской истории Б.-Рюмин шел, несмотря не некоторые отличия, лишь вслед за Соловьевым. Не высказав новой, оригинальной мысли, Б.-Рюмин, однако, ярко выразил, последовательно провел и внедрил в сознание принцип всестороннего изучения явлений прошлого, строго научного объективизма, опорой которому служат предварительная критика и тщательный анализ фактов; в этом его заслуга и право на определенное место в русской науке. Уделяя в изложении фактов первое место быту, верованиям и умственному развитию каждой эпохи, Б.-Рюмин практически подтвердил свое положение о важности критического изучения источников обширными и ценными трудами "О составе русских летописей до конца ХIV в.", СПб., 1868 (диссертация, давшая автору звание доктора русской истории, детально выяснившая и оправдавшая старый тезис Строева о древних русских летописях как сборниках, сводах). Кладя в основу исторической работы критику и всесторонний анализ, Б.-Рюмин, при громадной памяти и обширной начитанности (он был большой знаток Библии, Данте, Шекспира, русской литературы, древней и новой), обладал талантом изложения: стройная концепция, живые, яркие образы, прочувствованные характеристики придавали большую увлекательность его университетским лекциям. В 1877 - 82 годах Б.-Рюмин принимал деятельное участие в работах Славянского Благотворительного общества, сперва как один из его сотрудников, позже в качестве главного руководителя; тогда же всей душой отдался он делу Высших женских курсов, основанных при его ближайшем участии (1878) и закрепивших за собой имя "бестужевских". Тяжелая болезнь совершенно расшатала его здоровье и положила конец продуктивной работе. С 1884 г. Б.-Рюмину пришлось отказаться и от профессуры, и от общественной деятельности. Избрание в ординарные академики (1890) было лишь данью его прежним заслугам: большого следа по себе в Академии Наук он не оставил. Наиболее выдающиеся труды Б.-Рюмина (кроме выше отмеченных), в которых полнее рисуются сильные и слабые стороны его как ученого: 1) четыре популярных рассказа (первые два под общим заголовком: "Про былое на Святой Руси"): а) "О крещении Руси, о Владимире Св., о сыновьях его и об монастыре Печерском", СПб., 1864; б) "О злых временах татарщины и о страшном Мамаевом побоище", СПб., 1864; в) "Князь Волод. Всеволод. Мономах и потомки его, Мономаховичи, или о временах княжеских смут и усобиц", СПб., 1865) "О том, как росло Московское княжество и сделалось русским царством", СПб., 1866; 2) "Вступительная лекция в курс русской истории" ("Отечественные Записки", 1865, N 2); 3) "Вступительная лекция в публичный курс русской истории" ("Заря", 1870, N 2); 4) "Несколько слов по поводу поэтических воспроизведений характера Ивана Грозного" ("Заря", 1871, N 3); 5) "Причины различных взглядов на Петра Великого в русской науке и русском обществе" ("Журнал Министерства Народного Просвещения", 1872, N 6); 6) "Чему учит русская история" ("Древняя и Новая Россия", 1878, N 1); 7) "Биографии и характеристики. Татищев, Шлецер, Карамзин, Погодин, Соловьев, Ешевский, Гильфердинг", СПб., 1882; 8) разбор "Истории русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям", М.О. Кояловича ("Журнал Мин. Нар. Просв.", 1885, N 1); 9) "Теория культурно-исторических типов" ("Русский Вестник", 1888, N 5); 10 и 11) биография царя Ивана Грозного и статья о русских летописях в 82-томном "Энциклопедическом словаре" Брокгауза-Ефрона; 12) биография Н.М. Карамзина в "Биографическом словаре русских деятелей", изд. Императорского Русского Исторического Общества; 13) "Письма К.Н. Б.-Рюмина о Смутном времени", СПб., 1898. Ему принадлежит также перевод "Истории цивилизации в Англии", в издании Тиблена (СПб., 1863 - 1865). - Подробную биографию Б.-Рюмина с перечнем трудов (425 N) и указанием литературы о нем, см. у Е. Шмурло, "Очерк жизни и научной деятельности К.Н. Б.-Рюмина. 1829 - 1897", Юрьев, 1899. - Ср. "Воспоминания К.Н. Б.-Рюмина (до 1860), изданные акад. Л.Н. Майковым", СПб., 1900. Е. Шмурло

К. Н. Бестужев-Рюмин родился 14 мая (26 мая по новому стилю) 1829 года в деревне Кудрёшки Горбатовского уезда Нижегородской губернии в старинной дворянской семье . Известность получили его братья Валериан (1834-1890, прокурор в Самаре, затем председатель окружного суда в Острогожске) и Василий (1835-1910, генерал-лейтенант). Ещё более известен их дядя Михаил Бестужев , казнённый в 1826 году на Кронверкской набережной.

Среднее образование получал: в частном пансионе Л. Ф. Камбека , в Благородном пансионе при Нижегородской гимназии, который в 1844 году был преобразован в (1840-1845); в Нижегородской гимназии (1845-1847). В 1847 году Бестужев-Рюмин поступил в Московский университет на словесный факультет, но почти сразу перешел на юридический . В студенческие годы испытал влияние Т. Н. Грановского , К. Д. Кавелина , С. М. Соловьева . После окончания университета (1851) он никогда больше не занимался юриспруденцией. С середины 1850-х годов началась журналистская деятельность Бестужева-Рюмина: он был помощником редактора «Московских ведомостей» , пробовал издавать свой журнал «Московское обозрение» (деньги на издание дал А. И. Лакс), в 1859-1865 годы сотрудничал в журнале «Отечественные записки» .

Первыми статьями Бестужева-Рюмина в области русской истории стали отзывы на работы Б. Н. Чичерина , С. М. Соловьева , в которых он выступил в поддержку государственной школы. Он много работал над переводами, в частности, перевел двухтомный труд английского историка и социолога Г. Т. Бокля «История цивилизации в Англии». В 1861-1869 годах Бестужев-Рюмин - редактор отдела русской и славянской истории в «Энциклопедическом словаре» А. А. Краевского , в 1863-1864 годах - редактор «Записок Императорского Географического общества» , в 1865 году был избран членом Археографической комиссии и вступил в члены Русского Исторического общества. В 1864 году Бестужев-Рюмин был приглашён преподавать русскую историю в царской семье, что свидетельствовало о признании его научных заслуг.

Научные занятия

Несмотря на то, что Бестужев-Рюмин не имел еще магистерской степени , ему предложили занять кафедру русской истории в Петербургском университете . Сверх того он был назначен экстраординарным профессором . Параллельно Бестужев-Рюмин работал над магистерской диссертацией «О составе русских летописей до конца XIV века».

Изучение русского летописания

Проведя тщательное изучение летописей, Константин Николаевич убедительно показал, что «Повесть временных лет » является летописным сводом, что свод был составлен в XII веке и его могут быть определены. Бестужев-Рюмин поставил своей целью показать, из каких именно частей состояли летописные своды. Он провел текстологический анализ по определению мест позднейших вставок и показал, что источники древнейших сводов были составлены из ранее созданных отдельных сказаний, погодных записей, списков, редакций и т. п. летописных заметок. Это доказывало, что летописание на Руси началось не с ПВЛ, что свод XII века является уже известной формой обобщения более древнего исторического материала. Большая часть ПВЛ относится к или XI веку . Этот памятник Бестужев-Рюмин назвал архивом, где хранятся следы погибших произведений первоначальной литературы. И поэтому то, что считалось взглядом известного летописца, нужно признать взглядом книжников целой эпохи. Таким образом, Бестужев-Рюмин существенно расширил хронологические представления о начале летописания на Руси. Более того, он обнаружил существование и не вошедших в свод материалов, которые дошли в составе более поздних сводов -XVII веков . Он сумел определить и выделить эти несохранившиеся источники, собрал их и дал в качестве приложения к книге со своими комментариями. Так же Бестужев-Рюмин воссоздал широкую картину географии летописания. Стоит подчеркнуть, что Бестужев-Рюмин указывал на возможность субъективной позиции летописца, на его политическую тенденциозность.

Источниковедение

Избранные труды

• Бестужев К.Н. Русская история. - М .: Вече, 2007. - ISBN 5-9533-1518-0 .
• // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона

Напишите отзыв о статье "Бестужев-Рюмин, Константин Николаевич"

Примечания

Литература

• // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). - СПб. , 1890-1907.
• Киреева Р. А. Бестужев-Рюмин и историческая наука второй половины XIX века. - М ., 1990.
• Киреева Р. А. Бестужев-Рюмин К. Н. // Историки России: Биографии / Под ред. А. А. Чернобаева. - М ., 2001.
• Малинов А. В. К. Н. Бестужев-Рюмин: Очерк теоретико-исторических и философских взглядов. - СПб. , 2005.

Отрывок, характеризующий Бестужев-Рюмин, Константин Николаевич

Лысые Горы, именье князя Николая Андреича Болконского, находились в шестидесяти верстах от Смоленска, позади его, и в трех верстах от Московской дороги.
В тот же вечер, как князь отдавал приказания Алпатычу, Десаль, потребовав у княжны Марьи свидания, сообщил ей, что так как князь не совсем здоров и не принимает никаких мер для своей безопасности, а по письму князя Андрея видно, что пребывание в Лысых Горах небезопасно, то он почтительно советует ей самой написать с Алпатычем письмо к начальнику губернии в Смоленск с просьбой уведомить ее о положении дел и о мере опасности, которой подвергаются Лысые Горы. Десаль написал для княжны Марьи письмо к губернатору, которое она подписала, и письмо это было отдано Алпатычу с приказанием подать его губернатору и, в случае опасности, возвратиться как можно скорее.
Получив все приказания, Алпатыч, провожаемый домашними, в белой пуховой шляпе (княжеский подарок), с палкой, так же как князь, вышел садиться в кожаную кибиточку, заложенную тройкой сытых саврасых.
Колокольчик был подвязан, и бубенчики заложены бумажками. Князь никому не позволял в Лысых Горах ездить с колокольчиком. Но Алпатыч любил колокольчики и бубенчики в дальней дороге. Придворные Алпатыча, земский, конторщик, кухарка – черная, белая, две старухи, мальчик казачок, кучера и разные дворовые провожали его.
Дочь укладывала за спину и под него ситцевые пуховые подушки. Свояченица старушка тайком сунула узелок. Один из кучеров подсадил его под руку.
– Ну, ну, бабьи сборы! Бабы, бабы! – пыхтя, проговорил скороговоркой Алпатыч точно так, как говорил князь, и сел в кибиточку. Отдав последние приказания о работах земскому и в этом уж не подражая князю, Алпатыч снял с лысой головы шляпу и перекрестился троекратно.
– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.
– Да вот и узнавай, – прокричал помещик, – довели, что ни подвод, ничего!.. Вот она, слышишь? – сказал он, указывая на ту сторону, откуда слышались выстрелы.
– Довели, что погибать всем… разбойники! – опять проговорил он и сошел с крыльца.
Алпатыч покачал головой и пошел на лестницу. В приемной были купцы, женщины, чиновники, молча переглядывавшиеся между собой. Дверь кабинета отворилась, все встали с мест и подвинулись вперед. Из двери выбежал чиновник, поговорил что то с купцом, кликнул за собой толстого чиновника с крестом на шее и скрылся опять в дверь, видимо, избегая всех обращенных к нему взглядов и вопросов. Алпатыч продвинулся вперед и при следующем выходе чиновника, заложив руку зазастегнутый сюртук, обратился к чиновнику, подавая ему два письма.
– Господину барону Ашу от генерала аншефа князя Болконского, – провозгласил он так торжественно и значительно, что чиновник обратился к нему и взял его письмо. Через несколько минут губернатор принял Алпатыча и поспешно сказал ему:
– Доложи князю и княжне, что мне ничего не известно было: я поступал по высшим приказаниям – вот…
Он дал бумагу Алпатычу.
– А впрочем, так как князь нездоров, мой совет им ехать в Москву. Я сам сейчас еду. Доложи… – Но губернатор не договорил: в дверь вбежал запыленный и запотелый офицер и начал что то говорить по французски. На лице губернатора изобразился ужас.
– Иди, – сказал он, кивнув головой Алпатычу, и стал что то спрашивать у офицера. Жадные, испуганные, беспомощные взгляды обратились на Алпатыча, когда он вышел из кабинета губернатора. Невольно прислушиваясь теперь к близким и все усиливавшимся выстрелам, Алпатыч поспешил на постоялый двор. Бумага, которую дал губернатор Алпатычу, была следующая:
«Уверяю вас, что городу Смоленску не предстоит еще ни малейшей опасности, и невероятно, чтобы оный ею угрожаем был. Я с одной, а князь Багратион с другой стороны идем на соединение перед Смоленском, которое совершится 22 го числа, и обе армии совокупными силами станут оборонять соотечественников своих вверенной вам губернии, пока усилия их удалят от них врагов отечества или пока не истребится в храбрых их рядах до последнего воина. Вы видите из сего, что вы имеете совершенное право успокоить жителей Смоленска, ибо кто защищаем двумя столь храбрыми войсками, тот может быть уверен в победе их». (Предписание Барклая де Толли смоленскому гражданскому губернатору, барону Ашу, 1812 года.)
Народ беспокойно сновал по улицам.
Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.

Родился в дворянской семье. Образование получил в частном пансионе Камбека, в Благородном пансионе, в гимназии. В 1847 году поступил на словесный факультет Московского университета , позже перевелся на юридический (окончил в 1851), но юриспруденцией с тех пор не занимался, а начал давать уроки. В студенческие годы он испытал влияние Т. Н. Грановского, К. Д. Кавелина, С. М. Соловьева. С середины 1850-х годов началась журналистская деятельность К. Н. Бестужева-Рюмина: он был помощником редактора «Московских ведомостей», пробовал издавать свой журнал «Московское обозрение», в 1859-1865 гг. сотрудничал в журнале «Отечественные записки». В 1861-1869 гг. К. Н. Бестужев-Рюмин - редактор отдела русской и славянской истории в «Энциклопедическом словаре» А. А. Краевского , в 1863-1864 гг. - редактор «Записок Императорского Географического общества», в 1865 году был избран членом Археографической комиссии и вступил в члены Русского исторического общества . В 1864 году он был приглашен преподавать русскую историю в царской семье, что свидетельствовало о признании его научных заслуг, а в 1865 - был назначен профессором кафедры русской истории Петербургского университета и одновременно экстраординарным профессором Историко-филологического института. Параллельно К. Н. Бестужев-Рюмин работал над магистерской диссертацией «О составе русских летописей до конца 14 века». Он провел текстологический анализ «Повести временных лет » и показал, что большая ее часть относится к 10 и 11 векам и что летописание на Руси началось гораздо раньше времени создания этой летописи. В 1878 году К. Н. Бестужев-Рюмин стал заведующим первых в России Высших женских курсов и оставался на этом посту до 1882 года (эти курсы позднее получат название «Бестужевские»).

К. Н. Бестужев-Рюмин придавал большое значение историческим источникам как самостоятельному объекту изучения и фактически стал основателем новой исторической дисциплины - . Одним из первых ученый дал полную классификацию источников, в основу которой были положены их внутреннее содержание и форма: летописи, отдельные сказания, жития святых, записки, письма, юридические памятники и государственные акты, памятники устной и письменной словесности, вещественные памятники, сказания иностранцев. Он неоднократно высказал мысль о том, что материалом для историка служат не только исторические факты, описанные в летописях и грамотах, но и сами эти летописи и грамоты, поскольку в них выразились понятия известного времени и что черпая из источников сведения, необходимо изучать и воззрения писавшего. Много внимания он уделял вопросу об определении степени достоверности летописных известий и датировке составления записей, говоря при этом о важности для науки не только подлинных источников, но и ложных, которые могут быть ценны для изучения «внутренней истории».