“ДНИ ТУРБИНЫХ”, пьеса. Премьера состоялась во МХАТе 5 октября 1926 г. В апреле 1929 г. Д. Т. были сняты с репертуара, а 16 февраля 1932 г. возобновлены и сохранялись на сцене Художественного театра вплоть до июня 1941 г. Всего в 1926-1941 гг. пьеса прошла 987 раз. При жизни Булгакова не печаталась. Впервые: Булгаков М. Дни Турбиных. Последние дни (А. С. Пушкин). М.: Искусство, 1955. В 1934 г. в Бостоне и Нью-Йорке были опубликованы два перевода Д. Т. на английский язык, выполненные Ю. Лайонсом и Ф. Блохом. В 1927 г. в Берлине появился сделанный К. Розенбергом перевод на немецкий язык второй редакции Д. Т., носившей в русском оригинале название “Белая гвардия” (издание имело двойное название: “Дни Турбиных. Белая гвардия”). Д. Т. были написаны по мотивам романа “Белая гвардия”, и первые две редакции пьесы носили одинаковое с ним название. Работу над первой редакцией пьесы “Белая гвардия” Булгаков начал в июле 1925 г. Еще 3 апреля 1925 г. он получил приглашение режиссера МХАТа Б. И. Вершилова придти в театр, где ему предложили написать пьесу на основе романа “Белая гвардия”. У Булгакова замысел подобной пьесы зародился еще в январе 1925 г. В какой-то мере этот замысел продолжал идею, осуществленную во Владикавказе в ранней его пьесе “Братья Турбины” в 1920 г. Тогда автобиографические герои (Турбина – девичья фамилия бабушки Булгакова со стороны матери, Анфисы Ивановны, в замужестве – Покровской) были перенесены во времена революции 1905 г. В пьесе “Белая гвардия”, как и в романе, Булгаков использовал собственные воспоминания о жизни в Киеве на рубеже 1918-1919 гг. В начале сентября 1925 г. он читал в присутствии Константина Сергеевича Станиславского (Алексеева) (1863-1938) первую редакцию пьесы в театре. Здесь были повторены почти все сюжетные линии романа и сохранены его основные персонажи. Алексей Турбин еще оставался военным врачом, и среди действующих лиц присутствовали полковники Малышев и Най-Турс. Эта редакция не удовлетворила МХАТ из-за своей затянутости и наличия дублирующих друг друга персонажей и эпизодов. В следующей редакции, которую Булгаков читал труппе МХАТа в конце октября 1925 г., Най-Турс уже был устранен и его реплики переданы полковнику Малышеву. А к концу января 1926 г., когда было произведено окончательное распределение ролей в будущем спектакле, Булгаков убрал и Малышева, превратив Алексея Турбина в кадрового полковника-артиллериста, действительного выразителя идеологии белого движения. Отметим, что артиллерийским офицером в 1917 г. служил муж сестры Булгакова Надежды Андрей Михайлович Земский (1892-1946). Возможно, знакомство с зятем побудило драматурга сделать главных героев Д. Т. артиллеристами. Теперь наиболее близкий к автору герой – полковник Турбин давал белой идее катарсис своей гибелью. К этому моменту пьеса в основном сложилась. В дальнейшем под воздействием цензуры была снята сцена в петлюровском штабе, ибо петлюровская вольница в своей жестокой стихии очень напоминала красноармейцев. Отметим, что в ранних редакциях, как и в романе, “оборачиваемость” петлюровцев в красных подчеркивалась “красными хвостами” (шлыками) у них на папахах. Возражение вызывало название “Белая гвардия”. К. С. Станиславский под давлением Главреперткома предлагал заменить его на “Перед концом”, которое Булгаков категорически отверг. В августе 1926 г. стороны сошлись на названии “Дни Турбиных” (в качестве промежуточного варианта фигурировала “Семья Турбиных”). 25 сентября 1926 г. Д. Т. были разрешены Главреперткомом только во МХАТе. В последние дни перед премьерой пришлось внести ряд изменений, особенно в финал, где появились все нарастающие звуки “Интернационала”, а Мышлаевского заставили произнести здравицу Красной Армии и выразить готовность в ней служить: “По крайней мере, я знаю, что буду служить в русской армии”.

Большую роль в разрешении пьесы сыграл нарком по военным и морским делам К. Е. Ворошилов. 20 октября 1927 года Станиславский направил ему благодарственное письмо: "Глубокоуважаемый Клементий Ефремович, позвольте принести Вам от МХАТа сердечную благодарность за помощь Вашу в вопросе разрешения пьесы "Дни Турбиных", – чем вы оказали большую поддержку в трудный для нас момент".

Д. Т. пользовались уникальным успехом у публики. Это была единственная пьеса в советском театре, где белый лагерь был показан не карикатурно, а с нескрываемым сочувствием, причем главный его представитель, полковник Алексей Турбин, был наделен явными автобиографическими чертами. Личная порядочность и честность противников большевиков не ставились под сомнение, а вина за поражение возлагалась на штабы и генералов, не сумевших предложить приемлемую для большинства населения политическую программу и должным образом организовать белую армию. За первый сезон 1926/27 гг. Д. Т. прошли 108 раз, больше, чем любой другой спектакль московских театров. Пьеса пользовалась любовью со стороны интеллигентной беспартийной публики, тогда как публика партийная иной раз пыталась устроить обструкцию. Вторая жена драматурга Л. Е. Белозерская в своих мемуарах воспроизводит рассказ одной знакомой о мхатовском спектакле: “Шло 3-е действие “Дней Турбиных”... Батальон (правильнее – дивизион. – Б. С.) разгромлен. Город взят гайдамаками. Момент напряженный. В окне турбинского дома зарево. Елена с Лариосиком ждут. И вдруг слабый стук... Оба прислушиваются... Неожиданно из публики взволнованный женский голос: “Да открывайте же! Это свои!” Вот это слияние театра с жизнью, о котором только могут мечтать драматург, актер и режиссер”.

А вот как запомнились Д. Т. человеку из другого лагеря – критику и цензору Осафу Семеновичу Литовскому, немало сделавшему для изгнания булгаковских пьес с театральных подмостков: “Премьера Художественного театра была примечательна во многих отношениях, и прежде всего тем, что в ней участвовала главным образом молодежь. В “Днях Турбиных” Москва впервые встретилась с такими актерами, как Хмелев, Яншин, Добронравов, Соколова, Станицын, – с артистами, творческая биография которых складывалась в советское время.

Предельная искренность, с которой молодые актеры изображали переживания “рыцарей” белой идеи, злобных карателей, палачей рабочего класса, вызывала сочувствие одной, самой незначительной части зрительного зала, и негодование другой.

Хотел или не хотел этого театр, но выходило так, что спектакль призывал нас пожалеть, по-человечески отнестись к заблудшим российским интеллигентам в форме и без формы.

Тем не менее мы не могли не видеть, что на сцену выходит новая, молодая поросль артистов Художественного театра, которая имела все основания встать в один ряд со славными стариками.

И действительно, вскоре мы имели возможность радоваться замечательному творчеству Хмелева и Добронравова.

В вечер премьеры буквально чудом казались все участники спектакля: и Яншин, и Прудкин, и Станицын, и Хмелев, и в особенности Соколова и Добронравов.

Невозможно передать, как поразил своей исключительной, даже для учеников Станиславского, простотой Добронравов в роли капитана Мышлаевского.

Прошли годы. В роли Мышлаевского стал выступать Топорков. А нам, зрителям, очень хочется сказать участникам премьеры: никогда не забыть Мышлаевского – Добронравова, этого простого, немного неуклюжего русского человека, по-настоящему глубоко понявшего все, очень просто и искренне, без всякой торжественности и патетики признавшего свое банкротство.

Вот он, рядовой пехотный офицер (в действительности – артиллерийский. – Б. С.), каких мы много видели на русской сцене, за самым обыкновенным делом: сидит на койке и стягивает сапоги, одновременно роняя отдельные слова признания капитуляции. А за кулисами – “Интернационал”. Жизнь продолжается. Каждый день нужно будет тянуть служебную, а может быть, даже военную лямку…

Глядя на Добронравова, думалось: “Ну, этот, пожалуй, будет командиром Красной Армии, даже обязательно будет!”

Мышлаевский – Добронравов был куда умнее и значительнее, глубже своего булгаковского прототипа (а сам Булгаков – умнее и значительнее своего критика Литовского. – Б. С.).

Постановщиком спектакля был Илья Яковлевич Судаков (1890-1969), а главным режиссером – К. С. Станиславский.

Почти вся критика дружно ругала Д. Т. Так, нарком просвещения А. В. Луначарский (1875-1933) утверждал (в “Известиях” 8 октября 1926 г.), что в пьесе царит “атмосфера собачьей свадьбы вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля”, считал ее “полуапологией белогвардейщины”, а позднее, в 1933 г., назвал Д. Т. “драмой сдержанного, даже если хотите лукавого капитулянтства”. В статье журнала “Новый зритель” от 2 февраля 1927 г. Булгаков отчеркнул следующее: “Мы готовы согласиться с некоторыми из наших друзей, что “Дни Турбиных” циничная попытка идеализировать белогвардейщину, но мы не сомневаемся в том, что именно “Дни Турбиных” – осиновый кол в ее гроб. Почему? Потому, что для здорового советского зрителя самая идеальная слякоть не может представить соблазна, а для вымирающих активных врагов и для пассивных, дряблых, равнодушных обывателей та же слякоть не может дать ни упора, ни заряда против нас. Все равно как похоронный гимн не может служить военным маршем”. Драматург в письме правительству 28 марта 1930 г. отмечал, что в его альбоме вырезок скопилось 298 “враждебно-ругательных” отзывов и 3 положительных, причем подавляющее большинство их было посвящено Д. Т. Практически единственным положительным откликом на пьесу оказалась рецензия Н. Рукавишникова в “Комсомольской правде” от 29 декабря 1926 г. Это был ответ на ругательное письмо поэта Александра Безыменского (1898-1973), назвавшего Булгакова “новобуржуазным отродьем”. Рукавишников пытался убедить булгаковских оппонентов, что “на пороге 10-й годовщины Октябрьской революции... совершенно безопасно показать зрителю живых людей, что зрителю порядочно-таки приелись и косматые попы из агитки, и пузатые капиталисты в цилиндрах”, но никого из критиков так и не убедил.

В Д. Т. Булгаков, как и в романе “Белая гвардия”, ставил целью, по его собственным словам из письма правительству 28 марта 1930 г., “упорное изображение русской интеллигенции, как лучшего слоя в нашей стране. В частности, изображение интеллигентско-дворянской семьи, волею непреложной исторической судьбы брошенной в годы гражданской войны в лагерь белой гвардии, в традициях “Войны и мира”. Такое изображение вполне естественно для писателя, кровно связанного с интеллигенцией”. Однако в пьесе отображены не только лучшие, но и худшие представители русской интеллигенции. К числу последних относится полковник Тальберг, озабоченный лишь своей карьерой. Во второй редакции пьесы “Белая гвардия” он вполне шкурнически объяснял свое возвращение в Киев, который вот-вот должны были занять большевики: “Я прекрасно в курсе дела. Гетманщина оказалась глупой опереткой. Я решил вернуться и работать в контакте с советской властью. Нам нужно переменить политические вехи. Вот и все”. Своим прототипом Тальберг имел булгаковского зятя, мужа сестры Вари, Леонида Сергеевича Карума (1888-1968), кадрового офицера, сделавшегося, несмотря на свою прежнюю службу у гетмана Павла Петровича Скоропадского (1873-1945) и у генерала Антона Ивановича Деникина (1872-1947), преподавателем красноармейской стрелковой школы (из-за Тальберга Булгаков рассорился с семейством Карум). Однако для цензуры столь раннее “сменовеховство” такого несимпатичного персонажа, как Тальберг, оказалось неприемлемым. В окончательном тексте Д. Т. свое возвращение в Киев ему пришлось объяснять командировкой на Дон к генералу П. Н. Краснову (1869-1947), хотя оставалось неясно, почему не отличающийся храбростью Тальберг выбрал столь рискованный маршрут, с заездом в город, который пока еще занимали враждебные белым петлюровцы и вот-вот должны были занять большевики. Внезапно вспыхнувшая любовь к жене Елене в качестве объяснения этого поступка выглядела довольно фальшиво, поскольку прежде, поспешно уезжая в Берлин, Тальберг не проявлял заботы об оставляемой супруге. Возвращение же обманутого мужа прямо к свадьбе Елены с Шервинским нужно было Булгакову для создания комического эффекта и окончательного посрамления Владимира Робертовича.

Образ Тальберга, в Д. Т. произведенного в полковники, вышел еще более отталкивающим, чем в романе “Белая гвардия”. Л.С. Карум писал по этому поводу в мемуарной книге “Моя жизнь. Роман без вранья”: “Первую часть своего романа Булгаков переделал в пьесу под названием “Дни Турбиных”. Пьеса эта очень нашумела, потому что впервые на советской сцене были выведены хоть и не прямые противники советской власти, но все же косвенные. Но “офицеры-собутыльники” несколько искусственно подкрашены, вызывают к себе напрасную симпатию, а это вызвало возражение для постановки пьесы на сцене.

Дело в романе и пьесе разыгрывается в семье, члены которой служат в рядах гетманских войск против петлюровцев, так что белой антибольшевистской армии практически нет.

Пьеса потерпела все же много мук, пока попала на сцену. Булгаков и Московский Художественный театр, который ставил эту пьесу, много раз должны были углублять ее. Так, например, на одной вечеринке в доме Турбиных офицеры – все монархисты – поют гимн. Цензура потребовала, чтобы офицеры были пьяны и пели гимн не стройно, пьяными голосами.

Я читал роман очень давно, пьесу смотрел несколько лет тому назад (Карум писал свои мемуары в 60-е годы. – Б. С.), и поэтому у меня роман и пьеса слились в одно.

Должен лишь сказать, что похожесть моя сделана в пьесе меньше, но Булгаков не мог отказать себе в удовольствии, чтобы меня кто-то по пьесе не ударил, а жена вышла замуж за другого. В деникинскую армию едет один только Тальберг (отрицательный тип), остальные расходятся, после взятия Киева петлюровцами, кто куда.

Я был очень взволнован, потому что знакомые узнавали в романе и пьесе булгаковскую семью, должны были узнать или подозревать, что Тальберг – это я. Эта выходка Булгакова имела и эмпирический – практический смысл. Он усиливал насчет меня убеждение, что я гетманский офицер, и у местного Киевского ОГПУ (если в ОГПУ и почему-либо не знали, что Тальберг служил гетману Скоропалскому, то насчет пребывания его в деникинской и врангелевской армии там не могло быть никаких сомнений, а с точки зрения Советской власти служба в белой армии была куда большим грехом, чем кратковременное пребывание в войсках эфемерной Украинской державы. – Б. С.). Ведь “белые” офицеры не могли служить в “красной” армии. Конечно, писатель свободен в своем произведении, и Булгаков мог сказать, что он не имел в виду меня: вольно и мне себя узнавать, но ведь есть и карикатуры, где сходство нельзя не видеть. Я написал взволнованное письмо в Москву Наде, где называл Михаила “негодяем и подлецом” и просил передать письмо Михаилу. Как-то я пожаловался на такой поступок Михаила Косте.

– Ответь ему тем же! – ответил Костя.

– Глупо, – ответил я.

А, впрочем, я жалею, что не написал небольшой рассказик в чеховском стиле, где рассказал бы и о женитьбе из-за денег, и о выборе профессии венерического врача, и о морфинизме и пьянстве в Киеве, и о недостаточной чистоплотности в денежном отношении”.

Под женитьбой из-за денег здесь имеется в виду первый брак Булгакова – с Т. Н. Лаппа, дочерью действительного статского советника. Также и профессию венерического врача, по мнению Карума, будущий писатель выбрал исключительно из материальных соображений. В связи с Первой мировой войной и революцией в глубь страны хлынул поток беженцев, а потом и возвращающихся с фронта солдат; наблюдался всплеск венерических заболеваний, и профессия венеролога стала особенно доходной. Еще будучи земским врачом в Смоленской губернии Булгаков пристрастился к морфию. В 1918 г. в Киеве он сумел побороть этот недуг, но зато, если верить Каруму, на какое-то время пристрастился к спиртному. Возможно, алкоголь на какое-то время заменил Булгакову наркотик и помогал отвлечься от потрясений, вызванных крушением прежней жизни. А под недостаточной чистоплотностью в денежных делах Карум подразумевает случай, когда Булгаков занял у Вари денег и долго не отдавал. По свидетельству Т. Н. Лаппа, Леонид Сергеевич по этому поводу даже сказал кому-то: “Деликатесы едят, а денег не платят”.

Карум, естественно, не желал признавать себя отрицательным персонажем. Но во многом списанный с него полковник Тальберг был одним из сильнейших, хотя и весьма отталкивающих образов пьесы. Приводить такого к службе в Красной Армии, по мнению цензоров, было никак нельзя. Поэтому вместо возвращения в Киев в надежде наладить сотрудничество с Советской властью, Булгакову пришлось отправить Тальберга в командировку на Дон к Краснову. Наоборот, под давлением Главреперткома и МХАТа существенную эволюцию в сторону сменовеховства и охотного принятия Советской власти претерпел симпатичный Мышлаевский. Здесь для подобного развития образа был использован литературный источник – роман Владимира Зазубрина (Зубцова) (1895-1937) “Два мира” (1921). Там поручик колчаковской армии Рагимов следующим образом объяснял свое намерение. перейти к большевикам: “Мы воевали. Честно рэзали. Наша не бэрет. Пойдем к тем, чья бэрет... По-моему, и родина, и революция – просто красивая ложь, которой люди прикрывают свои шкурные интересы. Уж так люди устроены, что какую бы подлость они ни сделали, всегда найдут себе оправдание”. Мышлаевский же в окончательном тексте говорит о своем намерении служить большевикам и порвать с белым движением: “Довольно! Я воюю с девятьсот четырнадцатого года. За что? За отечество? А это отечество, когда бросили меня на позор?! И опять идти к этим светлостям?! Ну нет! Видали? (Показывает шиш.) Шиш!.. Что я, идиот, в самом деле? Нет, я, Виктор Мышлаевский, заявляю, что больше я с этими мерзавцами генералами дела не имею. Я кончил!..” Зазубринский Рагимов беззаботно-водевильную песню своих товарищей прерывал декламацией: “Я комиссар. В груди пожар!”. В Д. Т. Мышлаевский вставляет в белый гимн – “Вещего Олега” здравицу: “Так за Совет Народных Комиссаров...” По сравнению с Рагимовым Мышлаевский в своих мотивах был сильно облагорожен, но жизненность образа при этом полностью сохранилась. В сезон 1926/27 гг. Булгаков во МХАТе получил письмо, подписанное “Виктор Викторович Мышлаевский”. Судьба неизвестного автора в гражданскую войну совпадала с судьбой булгаковского героя, а в последующие годы была столь же безотрадной, как и у создателя Д. Т. В письме сообщалось: “Уважаемый г. автор. Помня Ваше симпатичное отношение ко мне и зная, как Вы интересовались одно время моей судьбой, спешу Вам сообщить свои дальнейшие похождения после того, как мы расстались с Вами. Дождавшись в Киеве прихода красных, я был мобилизован и стал служить новой власти не за страх, а за совесть, а с поляками дрался даже с энтузиазмом. Мне казалось тогда, что только большевики есть та настоящая власть, сильная верой в нее народа, что несет России счастье и благоденствие, что сделает из обывателей и плутоватых богоносцев сильных, честных, прямых граждан. Все мне казалось у большевиков так хорошо, так умно, так гладко, словом, я видел все в розовом свете до того, что сам покраснел и чуть-чуть не стал коммунистом, да спасло меня мое прошлое – дворянство и офицерство. Но вот медовые месяцы революции проходят. НЭП, кронштадтское восстание. У меня, как и у многих других, проходит угар и розовые очки начинают перекрашиваться в более темные цвета...

Общие собрания под бдительным инквизиторским взглядом месткома. Резолюции и демонстрации из-под палки. Малограмотное начальство, имеющее вид вотякского божка и вожделеющее на каждую машинистку (создается впечатление, что автор письма был знаком с соответствующими эпизодами булгаковской повести “Собачье сердце”, неопубликованной, но ходившей в списках. – Б. С.). Никакого понимания дела, но взгляд на все с кондачка. Комсомол, шпионящий походя с увлечением. Рабочие делегации – знатные иностранцы, напоминающие чеховских генералов на свадьбе. И ложь, ложь без конца... Вожди? Это или человечки, держащиеся за власть и комфорт, которого они никогда не видали, или бешеные фанатики, думающие пробить лбом стену (под последними, очевидно, подразумевался, прежде всего, впавший уже в опалу Л. Д. Троцкий. – Б. С.). А самая идея! Да, идея ничего себе, довольно складная, но абсолютно не претворяемая в жизнь как и учение Христа, но христианство и понятнее, и красивее (похоже, “Мышлаевский” был знаком и с трудами русских философов Н. А. Бердяева и С. Н. Булгакова, доказывавших, что марксизм взял христианскую идею и просто перенес ее с небес на землю. – Б. С.).Так вот-с. Остался я теперь у разбитого корыта. Не материально. Нет. Я служу и по нынешним временам – ничего себе, перебиваюсь. Но паршиво жить ни во что не веря. Ведь ни во что не верить и ничего не любить – это привилегия следующего за нами поколения, нашей смены беспризорной.

В последнее время или под влиянием страстного желания заполнить душевную пустоту, или же, действительно, оно так и есть, но я иногда слышу чуть уловимые нотки какой-то новой жизни, настоящей, истинно красивой, не имеющей ничего общего ни с царской, ни с советской Россией. Обращаюсь с великой просьбой к Вам от своего имени и от имени, думаю, многих других таких же, как я, пустопорожних душой. Скажите со сцены ли, со страниц ли журнала, прямо или эзоповым языком, как хотите, но только дайте мне знать, слышите ли Вы эти едва уловимые нотки и о чем они звучат?

Или все это самообман и нынешняя советская пустота (материальная, моральная и умственная) есть явление перманентное. Caesar, morituri te salutant (Цезарь, обреченные на смерть приветствуют тебя (лат. – Б. С.)”.

Слова об эзоповом языке указывают на знакомство автора письма с фельетоном “Багровый остров” (1924). Как фактический ответ “Мышлаевскому” можно рассматривать пьесу “Багровый остров”, где Булгаков, превратив пародию на сменовеховство в “идеологическую” пьесу внутри пьесы, показал, что все в современной советской жизни определяется всевластием душащих творческую свободу чиновников, вроде Саввы Лукича, и никаких ростков нового тут быть не может. В Д. Т. же он еще питал надежды на какое-то лучшее будущее, потому и ввел в последнее действие крещенскую елку как символ надежды на духовное возрождение. Для этого даже была смещена хронология действия пьесы против реальной. Позднее Булгаков так объяснил это своему другу П. С. Попову: “События последнего действия отношу к празднику крещения... Раздвинул сроки. Важно было использовать елку в последнем действии”. На самом деле оставление Киева петлюровцами и занятие города большевиками происходило 3-5 февраля 1919 г., но Булгаков перенес эти события на две недели вперед, чтобы совместить их с крещенским праздником.

Критика обрушилась на Булгакова за то, что в Д. Т. белогвардейцы предстали трагическими чеховскими героями. О. С. Литовский окрестил булгаковскую пьесу “Вишневым садом “белого движения”, вопрошая риторически: “Какое дело советскому зрителю до страданий помещицы Раневской, у которой безжалостно вырубают вишневый сад? Какое дело советскому зрителю до страданий внешних и внутренних эмигрантов о безвременно погибшем белом движении?” А. Орлинский бросил драматургу обвинение в том, что “все командиры и офицеры живут, воюют, умирают и женятся без единого денщика, без прислуги, без малейшего соприкосновения с людьми из каких-либо других классов и социальных прослоек”. 7 февраля 1927 г. на диспуте в театре Вс. Мейерхольда, посвященном Д. Т. и “Любови Яровой” (1926) Константина Андреевича Тренева (1876-1945), Булгаков ответил критикам: “Я, автор этой пьесы “Дни Турбиных”, бывший в Киеве во время гетманщины и петлюровщины, видевший белогвардейцев в Киеве изнутри за кремовыми занавесками, утверждаю, что денщиков в Киеве в то время, то есть когда происходили события в моей пьесе, нельзя было достать на вес золота”. Д. Т. в гораздо большей степени было реалистическим произведением, чем то допускали его критики, представлявшие действительность, в отличие от Булгакова, в виде заданных идеологических схем.

«Дни Турбиных»

1 История создания пьесы

3 апреля 1925 года Булгакову во МХАТе предложили написать пьесу по роману «Белая гвардия». Работу над первой редакцией Булгаков начал в июле 1925 года. В пьесе, как и в романе, Булгаков основывался на собственных воспоминаниях о Киеве во время Гражданской войны. Первую редакцию автор прочёл в театре в начале сентября того же года, впоследствии пьеса неоднократно редактировалась. Пьеса была разрешена к постановке 25 сентября 1926 года.

Современные критики относят пьесу к вершине театрального успеха Булгакова, но её сценическая судьба была терниста.

Премьера пьесы состоялась во МХАТе 5 октября 1926 года. Постановка, где были заняты звёзды МХАТа, пользовалась большим зрительским успехом, но получила разгромные рецензии в тогдашней советской прессе. В апреле 1929 года «Дни Турбиных» были сняты с репертуара. Автора обвиняли в мещанском и буржуазном настроении, пропаганде белого движения.

Но покровителем Булгакова оказался сам Сталин, который посмотрел спектакль около двадцати раз. С его указания спектакль был восстановлен и вошёл в классический репертуар театра. Для Михаила Булгакова, перебивавшегося случайными заработками, постановка в МХАТе была едва ли не единственной возможностью содержать семью.

16 февраля 1932 года постановка была возобновлена и сохранялись на сцене Художественного театра вплоть до июня 1941 года. Всего в 1926--1941 годах пьеса прошла 987 раз.

Редакции пьесы : «Дни Турбиных» -- пьеса М. А. Булгакова, написанная на основе романа «Белая гвардия». В начале сентября 1925 г. он читал в присутствии Константина Сергеевича Станиславского (Алексеева) (1863-1938) первую редакцию пьесы в театре. Здесь были повторены почти все сюжетные линии романа и сохранены его основные персонажи. Алексей Турбин еще оставался военным врачом, и среди действующих лиц присутствовали полковники Малышев и Най-Турс. Эта редакция не удовлетворила МХАТ из-за своей затянутости и наличия дублирующих друг друга персонажей и эпизодов. В следующей редакции, которую Булгаков читал труппе МХАТа в конце октября 1925 г., Най-Турс уже был устранен и его реплики переданы полковнику Малышеву. А к концу января 1926 г., когда было произведено окончательное распределение ролей в будущем спектакле, Булгаков убрал и Малышева, превратив Алексея Турбина в кадрового полковника-артиллериста, действительного выразителя идеологии белого движения. Артиллерийским офицером в 1917 г. служил муж сестры Булгакова Надежды Андрей Михайлович Земский (1892-1946). Знакомство с зятем побудило драматурга сделать главных героев Д. Т. артиллеристами.

Теперь наиболее близкий к автору герой - полковник Турбин - давал белой идее катарсис своей гибелью. К этому моменту пьеса в основном сложилась. В дальнейшем под воздействием цензуры была снята сцена в петлюровском штабе, ибо петлюровская вольница в своей жестокой стихии очень напоминала красноармейцев. В ранних редакциях, как и в романе, "оборачиваемость" петлюровцев в красных подчеркивалась "красными хвостами" (шлыками) у них на папахах.

Возражение вызывало название "Белая гвардия". К. С. Станиславский под давлением Главреперткома предлагал заменить его на "Перед концом", которое Булгаков категорически отверг. В августе 1926 г. стороны сошлись на названии "Дни Турбиных" (в качестве промежуточного варианта фигурировала "Семья Турбиных"). 25 сентября 1926 г. Д. Т. были разрешены Главреперткомом только во МХАТе. В последние дни перед премьерой пришлось внести ряд изменений, особенно в финал, где появились все нарастающие звуки "Интернационала", а Мышлаевского заставили произнести здравицу Красной Армии и выразить готовность в ней служить: "По крайней мере, я знаю, что буду служить в русской армии".

Пьеса «Дни Турбиных» была создана на основе романа М. Булгакова «Белая гвардия», однако в ходе работы автор вынужден был, учитывая условность сцены и требования цензуры, сжать действие и количество персонажей до минимума и отказаться от многих любимых идей и образов. Как и в романе, в пьесе Булгаков обращается к изображению семьи в трагические дни гражданской войны и, следуя толстовским традициям, противопоставляет хаосу войны обыденные картины жизни турбинского дома. Пьеса состоит из четырех действий и имеет кольцевую композицию: финал перекликается с началом. События первых трех действий «Дней Турбиных» относятся к зиме 1918 года, четвертого — к началу 1919 года. С первого действия пьесы драматург любовно творит образ Дома, который складывается из бытовых
реалий, важных для самого автора: огонь в камине, часы, которые нежно играют менуэт Боккерини, рояль, кремовые шторы. С первой сцены становится понятно, что в этом доме царит атмосфера тепла, дружбы, внимания и сочувствия друг к другу, атмосфера любви. Дом населяют Алексей, Николка, Елена Турбины, но здесь находят теплый прием, чистое белье и горячую ванну обмороженный Мышлаевский, друг дома, и житомирский кузен, которого никто не ждал, Лариосик, поэт и трогательный человечек. Несмотря на тревожное время, на этом островке уходящего семейного быта находится место друзьям. Только один Тальберг, муж Елены, здесь чужеродное явление. Он ворчит: «Не дом, а постоялый двор». И именно карьерист Тальберг бежит, бросая Елену на произвол судьбы, из этого дома, как крыса с корабля, бежит из обреченного города и страны.

В сцене прощания Алексея с Тальбергом намечается основной конфликт пьесы: между порядочностью, верностью долгу и чести защитников Дома, представителей «белой гвардии», с одной стороны, и подлостью, предательством, трусостью и шкурничеством «штабной сволочи», бегущей из страны с крысьей побежкой», с другой. Алексей не подает руки Тальбергу, показывая свое неприятие его поведения, и готов за это ответить на поединке чести. Так в семейной линии завязывается конфликт. Появляется и завязка любовной интриги, которая не играет в конфликте пьесы решающей роли, однако бегство мужа Елены позволяет ей решать свою судьбу самостоятельно и позднее принять предложение Шервинского. Все мужчины дома Турбиных, кроме Лариосика,
офицеры белой армии. Им предстоит заведомо обреченная попытка отстоять город от Петлюры. Трагическая предопределенность слышится в монологе Алексея во время «последнего ужина дивизиона». Он предчувствует смертельную схватку с большевиками,
негодует по поводу того, что гетман не начал вовремя формирование офицерских корпусов, которые прихлопнули бы не только Петлюру, но и большевиков в Москве. А теперь офицеры превратились в завсегдатаев кафе. «Он В кофейне сидит на Крещатике, а вместе с ним вся эта гвардейская штабная орава». В дивизионе полковника Турбина «на сто юнкеров — сто двадцать студентов, и держат они винтовку, как лопату». Предчувствуя собственную гибель, Алексей всё же идет защищать город (э На рожон, но пойду!»), по-другому он не может Поступить. Так же, как и другие офицеры: Мышлаевский, Студзинский и его младший брат Николка.

Война Врывается в дом Турбиных, принося хаос. Рушится Привычный мир, любимый марш на стихи Пушкина «Песнь О вещем Олеге» приходится петь без «крамольных» слов, в настроениях людей чувствуется надломленность, растерянность, но все же первое
действие завершается лирической сценой объяснения Елены с Шервинским. Как в: во всей пьесе, в этой сцене трагическое удачно переплетается с комическим: поцелуй влюбленных прерывается репликой пьяного Лариосика: «Не целуйтесь, а то меня тошнит».

Во втором действии сюжет выходит за рамки турбинского дома, приобщая семейную линию к исторической. Булгаков показывает штаб гетмана, куда заступил на дежурство Шервинский, немцев, забирающих гетмана с собой, затем Штаб l-й конной дивизии
петлюровцев, занимающихся откровенным разбоем. Бегство переодетого гетмана, офицеров штаба и главнокомандующего добровольческой армии, оставивших защитников города без руководства, позорно предавших их, вынуждает Полковника Турбина распустить дивизион. Вовремя предупрежденный Шервинсвим, Алексей решает взять на себя эту ответственность, чтобы спасти жизни юных добровольцев в: офицеров. Сцена в вестибюле Александровской Гимназии является кульминационной для всей пьесы и для обе-
их сюжетных линий. Алексей не сразу встречает понимание у своего дивизиона. Возникает суматоха, кто-то плачет, кто-то грозит полковнику револьвером, требует его арестовать. Тогда Турбин задает главный вопрос: «Кого вы желаете защищать? » На этот вопрос уже нет ответа. Раньше был, теперь вместо великой России и армии — «штабная сволочь» и кофейная армия, То же самое на Дону, всюду. «Белому движению … конец … Народ нес нами. Он против нас». В этом контексте гибель Алексея, воплощающего образ благородного, бескомпромиссного, честного офицера и человека, символична. Распустив дивизион, Турбин остается ждать заставу, а по мнению Николки, не покинувшего брата, несмотря на все угрозы, ждать «смерти от позора», которая не замедлила явиться. Гибнет Алексей, гибнет белое движение на Украине. Николка ранен, но спасся, и ему предстоит сообщить Елене о том, что «убили командира». Опять действие перемещается в дом Турбиных, понесший трагическую утрату. Вернулись все офицеры, кроме Алексея, и Елена, потерявшая голову от горя, обвиняет их, добавляя к боли утраты еще и чувство вины.
Студзинский не выдерживает этих обвинений и пытается застрелиться. Елена все же находит мужество отказаться от своих слов: «Я от горя сказала. У меня помутилось в голове. Отдайте револьвер!» И истерический крик Студзинского: «Никто не смеет меня упрекать! Никто! Никто! Все приказания полковника Турбина я исполнил!» — подготавливают реакцию Елены на последнее признание Николки о гибели Алексея и ее обморок. Даже в непосильном горе эти люди сохраняют благородство и великодушие.

Последнее действие приходится на Крещенский сочельник, наступивший через два месяца после описанных событий. «Квартира освещена. Елена и Лариосик убирают елку». Булгаков, создавая реалистическое и исторически выверенное произведение, впервые нарушил историческую хронологию, перенеся уход петлюровцев из Киева на две недели вперед, так важно ему было, по его собственному признанию, использовать елку в последнем действии. Образ сияющей огнями елки возвращал в осиротевший дом уют,
воспоминания детства, отгораживал от войны и хаоса и, самое главное, давал надежду. На какое-то время за кремовые шторы вернулся мир с его праздником (Крещение во что?), путаницей взаимоотношений, торжеством дружбы. Лариосик объясняется Елене в любви, Елена и Шервинский объявляют о своей помолвке, и неожиданно возвращается Тальберг.

С точки зрения логики характера, это возвращение не оправдано: не мог трус Тальберг решиться на такое рискованное предприятие — заехать в осажденный красными Киев по дороге на Дон. Однако для завершения основного конфликта, а также и любовного, необходимо было разделаться с Владимиром Робертовичем окончательно, а в его лице — со всей «штабной сволочью». Главное обвинение ему — гибель Алексея. К Тальбергу уже нет такого снисхождения, как к друзьям, сделавшим все зависящее от них: он предатель.
Турбинский дом снова собрал за столом теплый круг друзей, но нет Алексея, а Николка — калека, за окном оркестр играет «Интернационал. И салютуют большевистские пушки. Будущее тревожно и неясно. Подвести итог писатель доверяет по преимуществу
военному человеку Мышлаевскому и человеку не военному Ларносику. Виктор Мышлаевский прогоняет Тальберга, он же берет на себя ответственность высказать то, что сказал бы Алексей, будь он жив. Мышлаевский отказывается идти на Дон, под командование тех же генералов. Он отказывается и бежать из России: «Я не поеду, буду здесь, в России. И будь с ней что будет!» Очевидно, что все герои «Дней Турбиных» разделят судьбу отечества, как это делали благородные люди того времени, как правило, обрекая себя на гибель или страдание. Мышлаевскому же принадлежит высказанное убеждение, что будущее у России есть. «Прежней не будет, новая будет. Новая и снова звучит победный марш: «Мы победили, и враг бежит, бежит, бежит!» Социальный враг на пороге, но в доме горит елка, Лариосик говорит речь: Мы все снова вместе». Лариосин великодушно желает любимой женщине счастья с другим и цитирует Чехова: «Мы отдохнем, мы отдохнем». А дальше новая историческая пьеса. Война и мир, хаос и тихая « гавань с кремовыми шторами», порядочность и предательство, история и частная жизнь семьи — составляющие конфликта пьесы, ее вечного общечеловеческого контекста. Булгакову пришлось многое изменить под давлением Главреперткома, добавить «красный» акцент. Однако пьеса сохранила свою притягательную силу — исключительное обаяние героев, образ Дома-корабля, устоявшего в борьбе со стихией, незыблемые даже в это смутное время ценности: любовь к родине, к женщине, к семье, дружба, не подвластная идейным разногласиям, верность чести и долгу.

Пост навеян прочтением пьесы Михаила Афанасьевича Булгакова "Дни Турбиных". Эта пьеса то ли входила в школьную программу, то ли была рекомендована в качестве внеклассного чтения, но в школе я ее не читал, хотя слышал о ней. Руки дошли вот только сейчас.

Краткое содержание пьесы "Дни Турбиных" Михаила Афанасьевича Булгакова
Действие пьесы происходит на Украине в 1918 году. Украина находится в руках немецкий войск и гетмана Скоропадского. Белое движение на Украине выступает союзником немцев и гетмана. В связи с выходом Германии из войны положение гетмана становится шатким, так как к Киеву приближаются хорошо вооруженные и многочисленные войска Петлюры. Незадолго до взятия Киева Петлюрой, бросив все, сбегает в Германию гетман. Вместе с ним бежит Владимир Робертович Тальберг, муж Елены Васильевны Тальберг. Братья Елены Васильевны, полковник Алексей Турбин и Николай, вместе со своими сослуживцами и друзьями капитаном Мышлаевским, поручиком Шервинским, капитаном Студзинским являются осколками белого движения на Украине, а после бегства гетмана - практически единственной, хотя и очень малочисленной, силой, выступающей против большевиков.

Подразделение, которым командовал полковник Алексей Трубин выступает и готовится к обороне против войск Петлюры. Незадолго до прихода врага Алексей Трубин дает команду снять погоны и прятаться, так как не понимает, кого теперь ему защищать. Сам он погибает, прикрывая отход товарищей, его брат Николай получает серьезное ранение, но выживает.

Спустя два месяца большевики прогоняют войска Петлюры из Киева, и жизнь главных героев снова дает крутой поворот: Елена Васильевна решает развестись с бежавшим мужем и выйти замуж за Шервинского, ставшего певцом. Мышлаевский и Студзинский думают, что дальше делать и чью сторону принять. Всем ясно одно: жизнь уже никогда не будет прежней.

Смысл
"Дни Турбиных" Михаила Булгакова показывают крушение старой жизни для нескольких не самых плохих представителей старого царского режима, теперь белогвардейцев. Не желая иметь ничего общего с большевиками, они подаются в союзники к немцам и гетману, но и там они быстро обнаруживают, что им нечего защищать, и что их жизнь уже никогда не будет прежней.

Вывод
Не рекомендую читать пьесу "Дни Турбиных" М.А. Булгакова , так как:
- тема Гражданской войны мне не близка, ведь прошло уже почти сто лет (разумеется, если тема близка Вам, то читайте наздоровье);
- не являюсь поклонником пьес;
- не особенно люблю творчество М.А. Булгакова (особенно "Мастера и Маргариту").

5 октября 1926 года на сцене Московского Художественного Академического театра (МХАТ) состоялась премьера пьесы М.А. Булгакова «Дни Турбиных».

Пожалуй, в истории русскоязычной драматургии XX века трудно найти пьесу с более драматичной, но интересной судьбой. Ни одно из произведений М.А. Булгакова при жизни автора не получило ни столь широкой известности, ни признания публики, как «Дни Турбиных». Спектакль МХАТа пережил аншлаги и бурю оваций. На долю мало кому известного в 1926 году драматурга выпала настоящая травля. Однако пока профессиональные критики-литературоведы и идеологически подкованные цензоры забрасывали пьесу ругательными рецензиями, добиваясь её немедленного запрещения, зрители воистину жили жизнью её героев. Искренне сопереживая событиям на сцене, публика давала волю эмоциям, плакала и смеялась, размышляла, вслед за Булгаковым, о непростых судьбах своей страны.

История создания пьесы

3 апреля 1925 года М.А. Булгаков получил приглашение режиссера МХАТа Б. И. Вершилова придти в театр, где ему предложили написать пьесу на основе только что вышедшего романа «Белая гвардия».

К тому времени была опубликована лишь первая часть произведения, но театр нуждался в современной пьесе. В этот момент замысел такой пьесы у автора уже существовал – он как бы продолжал раннюю пьесу Булгакова «Братья Турбины». Автобиографические герои произведения (Турбина - девичья фамилия бабушки Булгакова со стороны матери) были перенесены во времена революции 1905 года. Будучи заведующим литературной секцией подотдела искусств, М. А. Булгаков осуществил постановку «Братьев Турбиных» во Владикавказе (1920 год). По мнению самого автора, пьеса была «сырая» и особенного успеха спектакль не имел. Предложение Вершилова заставило Михаила Афанасьевича вновь обратиться к памятным событиям в Киеве на рубеже 1918-1919 годов. Работу над первой редакцией новой пьесы «Белая гвардия» он начал в июле 1925 года, а в сентябре уже был прочитан её первоначальный вариант. На прочтении в театре присутствовал Константин Сергеевич Станиславский (Алексеев), Вершилов и другие ведущие режиссёры и актёры МХАТа. В первой редакции были повторены почти все сюжетные линии романа и сохранены его основные персонажи. Алексей Турбин еще оставался военным врачом, среди действующих лиц присутствовали полковники Малышев и Най-Турс. Этот вариант не удовлетворил МХАТ из-за своей «романической» затянутости и наличия дублирующих друг друга персонажей.

В следующей редакции, которую Булгаков читал труппе МХАТа в конце октября 1925 года, Най-Турс был устранен и его реплики переданы полковнику Малышеву. А к концу января 1926 года, когда было произведено окончательное распределение ролей в будущем спектакле, Булгаков убрал и Малышева, превратив Алексея Турбина в кадрового полковника-артиллериста, действительного выразителя идеологии белого движения. Теперь именно Турбин, а не Най-Турс и Малышев погибал в гимназии, прикрывая отход юнкеров, и камерность турбинского дома взрывалась трагедией гибели его хозяина.

Из-за цензурных требований текст пьесы понёс существенные потери. Была снята сцена в петлюровском штабе, ибо петлюровская вольница в своей жестокой стихии очень напоминала красноармейцев. Возражение вызывало название «Белая гвардия». Оно казалось слишком вызывающим. К. С. Станиславский под давлением Главреперткома предлагал заменить его на название «Перед концом», которое Булгаков категорически отверг. В августе 1926 года стороны сошлись на названии «Дни Турбиных» (в качестве промежуточного варианта фигурировала «Семья Турбиных»). 25 сентября 1926 года «Дни Турбиных» были разрешены Главреперткомом только во МХАТе. В последние дни перед премьерой пришлось внести ряд изменений, особенно в финал, где появились нарастающие звуки «Интернационала», а Мышлаевского заставили произнести «здравицу» Красной Армии и выразить готовность в ней служить.

Большую роль в переговорах о разрешении пьесы сыграл, как ни странно, нарком по военным и морским делам К. Е. Ворошилов. 20 октября 1927 года Станиславский направил ему благодарственное письмо: «Глубокоуважаемый Клементий Ефремович, позвольте принести Вам от МХАТа сердечную благодарность за помощь Вашу в вопросе разрешения пьесы «Дни Турбиных», - чем вы оказали большую поддержку в трудный для нас момент».

Реакция публики

«Дни Турбиных» с премьерного спектакля пользовались уникальным успехом у публики. Это была единственная пьеса в советском театре, где белый лагерь показывался не карикатурно, а с глубоким сочувствием. Личная порядочность и честность противников большевиков не ставились под сомнение, а вина за поражение возлагалась на штабы и генералов, не сумевших предложить приемлемую для большинства населения политическую программу.

За первый сезон 1926 - 1927 годов «Дни Турбиных» прошли 108 раз, больше, чем любой другой спектакль московских театров.

Алексея Турбина блистательно играл Н. Хмелёв, Елену – О. Андровская (Шульц) и В. Соколова, Лариосика – М. Яншин, Мышлаевского – Б. Добронравов, Шервинского – М. Прудкин, Николку – И. Кудрявцев. Постановщиком выступил молодой режиссёр И. Судаков, художественное руководство осуществлял сам К. Станиславский.

«Дни Турбиных» стали знаковой постановкой, своего рода «Чайкой» для молодого поколения актёров и режиссёров Художественного театра.

Пьеса пользовалась любовью со стороны самых широких слоёв населения: как интеллигентная беспартийная публика, так и военные, и даже партийные лидеры с удовольствием посещали спектакль.

Вторая жена драматурга Л. Е. Белозерская в своих мемуарах воспроизводит рассказ одной знакомой о мхатовском спектакле:

Пьеса М.А. Булгакова «Дни Турбиных» была воспринята «на ура» и белоэмигрантами. Уже в 1927-28 годах, когда за границей ещё ничего не знали ни о Булгакове, ни о его романе «Белая гвардия» манускрипты пьесы переписывались от руки бывшими белыми воинами. Во многих центрах скопления русской эмиграции: Берлине, Париже, Праге, Белграде «Дни Турбиных» были поставлены русскими эмигрантскими театрами и самодеятельными коллективами.

Сохранилась весьма эмоциональная переписка одного из героев пьесы - гетмана Скоропадского - с начальником II отдела РОВС (Русского Общевоинского Союза, самой крупной военной организации эмиграции) генерал-майором А.А. фон Лампе. Экс-гетман проживал в это время в пригороде Берлина Ванзее. До него быстро дошли слухи о том, что Комитет помощи студентам, среди которых было много офицеров белых армий и юнкеров, осуществил в Берлине постановку пьесы М. Булгакова «Дни Турбиных». В своём дневнике генерал фон Лампе – глава русской колонии в Берлине – описывает настоящее воодушевление, вызванное «Днями Турбиных» среди эмигрантской молодёжи. Пьеса была воспринята с восторгом, как зрителями, так и самими исполнителями главных ролей. Лишь недавнего властителя Украины не на шутку возмущало её содержание, а также факт участия в спектакле бывших белых воинов. Скоропадский выступил с резкими обвинениями в адрес фон Лампе, который допустил постановку и сам выступил в качестве военно-исторического консультанта «этого безобразия». В результате был поставлен крест на хороших личных отношениях корреспондентов. Дело едва не дошло до вызова на дуэль, но в своём исчерпывающем ответе Скоропадскому (правда, так и не отправленном адресату) генерал высказал общую для всей эмиграции мысль: пьеса замечательная, и её необходимо ставить и смотреть. Фон Лампе писал Скоропадскому в ноябре1928 года:

Своей пьесой М.А. Булгаков добился, как мы видим, невозможного: он сумел угодить как красным военачальникам (Сталин, Ворошилов, Будённый), так и самым непримиримым белым генералам.

Однако партийная публика иной раз пыталась устроить обструкцию «белогвардейщине». 2 октября 1926 года, в день публичной генеральной репетиции «Дней Турбиных», был организован диспут «Театральная политика советской власти». Владимир Маяковский – литературный конкурент и яростный критик творчества М. Булгакова – выступил с довольно резкой речью, в которой предлагал не запретить (чего добьётесь запрещениями?), а просто сорвать булгаковский спектакль...

Правда, никаких конкретных попыток сорвать представление «Дней Турбиных», по мнению биографов Булгакова и Маяковского, пролетарский поэт не предпринимал. До сих пор неизвестно в точности, видел ли В. Маяковский вообще эту пьесу. На спектаклях МХАТа его довольно заметная фигура в сезон 1926-27 годов так и не появилась. По воспоминаниям Белозерской, возмущённые зрители-партийцы нередко покидали спектакль, но никаких особенных эксцессов с их стороны в зале не наблюдалось.

Любопытный факт: когда в театре шли «Дни Турбиных» в Камергерском переулке дежурили сразу две кареты «скорой помощи». Люди так горячо сопереживали происходящему на сцене, что медикам не приходилось сидеть без дела.

Мнение критики

Почти вся критика дружно ругала «Дни Турбиных». Нарком просвещения А. В. Луначарский утверждал (в «Известиях» 8 октября 1926 г.), что в пьесе царит «атмосфера собачьей свадьбы вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля», считал её «полуапологией белогвардейщины». Позднее, в 1933 году, Луначарский назвал пьесу Булгакова «драмой сдержанного, даже если хотите лукавого капитулянтства». Остальные коммунистические критики и цензоры тоже не стеснялись в выражениях. О.С. Литовский (вспомним созвучного ему критика Латунского из «Мастера и Маргариты») немало сделал для изгнания булгаковских пьес с театральных подмостков. Вот одна из его рецензий, привёдённая нами в сокращённом виде:

«Предельная искренность, с которой молодые актёры изображали переживания «рыцарей» белой идеи, злобных карателей, палачей рабочего класса, вызывала сочувствие одной, самой незначительной части зрительного зала, и негодование другой. Хотел или не хотел этого театр, но выходило так, что спектакль призывал нас пожалеть, по-человечески отнестись к заблудшим российским интеллигентам в форме и без формы.

Тем не менее мы не могли не видеть, что на сцену выходит новая, молодая поросль артистов Художественного театра, которая имела все основания встать в один ряд со славными стариками… В вечер премьеры буквально чудом казались все участники спектакля: и Яншин, и Прудкин, и Станицын, и Хмелёв, и в особенности Соколова и Добронравов…Мышлаевский – Добронравов был куда умнее и значительнее, глубже своего булгаковского прототипа. Несравненно трагичнее созданного автором мелодраматического образа был и Хмелёв в роли Алексея Турбина. Да и в целом театр оказался намного умнее пьесы. И всё же не мог её преодолеть!»

В письме правительству 28 марта 1930 года драматург отмечал, что в его альбоме вырезок скопилось 298 «враждебно-ругательных» отзывов и 3 положительных, причем подавляющее большинство их было посвящено «Дням Турбиных».

Единственным положительным откликом на пьесу оказалась рецензия Н. Рукавишникова в «Комсомольской правде» от 29 декабря 1926 года. Это был ответ на ругательное письмо поэта Александра Безыменского (1898-1973), назвавшего Булгакова «новобуржуазным отродьем». Рукавишников пытался убедить булгаковских оппонентов, что «на пороге 10-й годовщины Октябрьской революции... совершенно безопасно показать зрителю живых людей, что зрителю порядочно-таки приелись и косматые попы из агитки, и пузатые капиталисты в цилиндрах», но никого из критиков так и не убедил.

Критика обрушилась на Булгакова за то, что в «Днях Турбиных» белогвардейцы предстали трагическими чеховскими героями. О. С. Литовский окрестил булгаковскую пьесу «Вишневым садом белого движения», вопрошая риторически: «Какое дело советскому зрителю до страданий помещицы Раневской, у которой безжалостно вырубают вишневый сад? Какое дело советскому зрителю до страданий внешних и внутренних эмигрантов о безвременно погибшем белом движении?»

А. Орлинский бросил драматургу обвинение в том, что «все командиры и офицеры живут, воюют, умирают и женятся без единого денщика, без прислуги, без малейшего соприкосновения с людьми из каких-либо других классов и социальных прослоек».

7 февраля 1927 года на диспуте в театре Мейерхольда, Булгаков ответил критикам: «Я, автор этой пьесы «Дни Турбиных», бывший в Киеве во время гетманщины и петлюровщины, видевший белогвардейцев в Киеве изнутри за кремовыми занавесками, утверждаю, что денщиков в Киеве в то время, то есть когда происходили события в моей пьесе, нельзя было достать на вес золота».

«Дни Турбиных» в гораздо большей степени было реалистическим произведением, чем то допускали его критики, представлявшие действительность, в отличие от Булгакова, в виде заданных идеологических схем.

Герои и прототипы пьесы «Дни Турбиных»

ТАЛЬБЕРГ

В пьесе отображены не только лучшие, но и худшие представители русской интеллигенции. К числу последних относится полковник Тальберг, озабоченный лишь своей карьерой. Во второй редакции пьесы «Белая гвардия» он вполне шкурнически объяснял свое возвращение в Киев, который вот-вот должны были занять большевики: «Я прекрасно в курсе дела. Гетманщина оказалась глупой опереткой. Я решил вернуться и работать в контакте с советской властью. Нам нужно переменить политические вехи. Вот и все».

Своим прототипом Тальберг имел булгаковского зятя, мужа сестры Вари, Леонида Сергеевича Карума (1888-1968). Кадровый офицер царской армии, несмотря на свою прежнюю службу у гетмана Скоропадского и в белых армиях генерала Деникина, стал преподавателем красноармейской стрелковой школы. Из-за Тальберга Булгаков рассорился с семейством Карум. Однако для цензуры столь раннее «сменовеховство» такого несимпатичного персонажа, оказалось неприемлемым. В окончательном тексте своё возвращение в Киев Тальбергу пришлось объяснять командировкой на Дон к генералу П. Н. Краснову. Это выглядит странным: почему не отличающийся храбростью Тальберг выбрал столь рискованный маршрут? Город пока ещё занимали враждебные белым петлюровцы и вот-вот должны были занять большевики. Возвращение обманутого мужа прямо к свадьбе Елены с Шервинским нужно было Булгакову для создания комического эффекта и окончательного посрамления Владимира Робертовича.

Образ Тальберга в «Днях Турбиных» вышел куда более отталкивающим, чем в романе «Белая гвардия». Л.С. Карум писал по этому поводу в мемуарной книге «Моя жизнь. Роман без вранья»:

«…Булгаков не мог отказать себе в удовольствии, чтобы меня кто-то по пьесе не ударил, а жена вышла замуж за другого. В деникинскую армию едет один только Тальберг (отрицательный тип), остальные расходятся, после взятия Киева петлюровцами, кто куда. Я был очень взволнован, потому что знакомые узнавали в романе и пьесе булгаковскую семью, должны были узнать или подозревать, что Тальберг – это я. Эта выходка Булгакова имела и эмпирический – практический смысл. Он усиливал насчет меня убеждение, что я гетманский офицер, и у местного Киевского ОГПУ… Я написал взволнованное письмо в Москву Наде (сестре М.А. Булгакова – Е.Ш.), где называл Михаила «негодяем и подлецом» и просил передать письмо Михаилу… А, впрочем, я жалею, что не написал небольшой рассказик в чеховском стиле, где рассказал бы и о женитьбе из-за денег, и о выборе профессии венерического врача, и о морфинизме и пьянстве в Киеве, и о недостаточной чистоплотности в денежном отношении…»

Под женитьбой из-за денег здесь имеется в виду первый брак Булгакова – с Т. Н. Лаппа, дочерью действительного статского советника. Также и профессию венерического врача, по мнению Карума, будущий писатель выбрал исключительно из материальных соображений. Будучи земским врачом в Смоленской губернии, Булгаков пристрастился к морфию. В 1918 году в Киеве он сумел побороть этот недуг, но зато, если верить Каруму, пристрастился к спиртному. Возможно, алкоголь на какое-то время заменил Булгакову наркотик и помогал отвлечься от потрясений, вызванных крушением прежней жизни.

Карум, естественно, не желал признавать себя отрицательным персонажем. Но во многом списанный с него полковник Тальберг был одним из сильнейших, хотя и весьма отталкивающих образов пьесы. Приводить такого к службе в Красной Армии, по мнению цензоров, было никак нельзя. Поэтому Булгакову пришлось отправить Тальберга в командировку на Дон к Краснову.

МЫШЛАЕВСКИЙ

Под давлением Главреперткома и МХАТа существенную эволюцию в сторону сменовеховства и охотного принятия Советской власти претерпел симпатичный капитан Мышлаевский. В романе «Белая гвардия» у этого персонажа был вполне реальный прототип - сосед и приятель Булгаковых некто Виктор Сынгаевский. Однако в пьесе разгильдяй и пьяница, но честный малый Мышлаевский «стареет» на десять лет и обретает совершенно иные черты. Для развития образа автором был использован литературный источник - роман Владимира Зазубрина (Зубцова) «Два мира» (1921). Его герой, поручик колчаковской армии Рагимов так объяснял свое намерение. перейти к большевикам: «Мы воевали. Честно рэзали. Наша не бэрёт. Пойдем к тем, чья бэрёт... По-моему, и родина, и революция - просто красивая ложь, которой люди прикрывают свои шкурные интересы. Уж так люди устроены, что какую бы подлость они ни сделали, всегда найдут себе оправдание».

Мышлаевский в окончательном тексте говорит о своем намерении служить большевикам и порвать с белым движением: «Довольно! Я воюю с девятьсот четырнадцатого года. За что? За отечество? А это отечество, когда бросили меня на позор?! И опять идти к этим светлостям?! Ну нет! Видали? (Показывает шиш.) Шиш!.. Что я, идиот, в самом деле? Нет, я, Виктор Мышлаевский, заявляю, что больше я с этими мерзавцами генералами дела не имею. Я кончил!..»

По сравнению с Рагимовым Мышлаевский был сильно облагорожен в своих мотивах, но жизненность образа при этом полностью сохранилась.

После премьеры пьесы во МХАТе Булгаков получил письмо, подписанное «Виктор Викторович Мышлаевский». Судьба неизвестного автора в гражданскую войну полностью совпадала с судьбой булгаковского героя, а в последующие годы была столь же безотрадной, как и у создателя «Дней Турбиных». В конце этого странного письма человек, назвавшийся именем Мышлаевского, писал:

«В последнее время или под влиянием страстного желания заполнить душевную пустоту, или же, действительно, оно так и есть, но я иногда слышу чуть уловимые нотки какой-то новой жизни, настоящей, истинно красивой, не имеющей ничего общего ни с царской, ни с советской Россией. Обращаюсь с великой просьбой к Вам от своего имени и от имени, думаю, многих других таких же, как я, пустопорожних душой. Скажите со сцены ли, со страниц ли журнала, прямо или эзоповым языком, как хотите, но только дайте мне знать, слышите ли Вы эти едва уловимые нотки и о чем они звучат? Или все это самообман и нынешняя советская пустота (материальная, моральная и умственная) есть явление перманентное. Caesar, morituri te salutant! (Цезарь, обреченные на смерть приветствуют тебя (лат.)».

Как фактический ответ «Мышлаевскому» можно рассматривать пьесу «Багровый остров», где Булгаков, превратив пародию на сменовеховство в «идеологическую» пьесу внутри пьесы, показал, что в современной советской жизни всё определяется всевластием душащих творческую свободу чиновников и никаких ростков нового тут быть не может. В «Днях Турбиных» он еще питал надежды на какое-то лучшее будущее, потому ввёл в последнее действие крещенскую ёлку как символ надежды на духовное возрождение.

Судьба пьесы

«Дни Турбиных», несмотря на нелестные отзывы критиков и эксцессы партийной публики, с успехом шли во МХАТе два сезона. В феврале 1929 года драматург В.Н. Биль-Белоцерковский обратился к Сталину с письмом по поводу разрешения к постановке новой булгаковской пьесы «Бег». Сталин в своём ответе охарактеризовал новую пьесу как «антисоветское явление». Досталось и «Дням Турбиных»:

«Почему на сцене так часто ставят пьесы Булгакова? – вопрошал Вождь. – Потому, должно быть, что своих пьес, годных для постановки, не хватает. На безрыбье даже «Дни Турбиных» - рыба».

В апреле 1929 года «Дни Турбиных», как и все пьесы Булгакова, были сняты с репертуара. Впрочем, вскоре Сталин и сам признал, что с «Днями Турбиных» он перестарался. Вождь готов был разрешить и «Бег», если бы автор согласился сделать некоторые идеологические изменения. Булгаков не согласился. В 1930 году он всерьёз собирался эмигрировать во Францию, чтобы воссоединиться там со своей семьёй. (Два младших брата Булгакова в то время жили в Париже).

«Всё запрещено, я разорён, затравлен, в полном одиночестве. Зачем держать писателя в стране, где его произведения не могут существовать?..»

В 1932 году Сталин лично рассмотрел просьбу М. А. Булгакова о выезде из СССР. Вместо разрешения на выезд, опальный писатель был принят на работу во МХАТ. 16 февраля 1932 года спектакль «Дни Турбиных» возобновили. В письме своему другу П. Попову Булгаков сообщил о об этом так:

«В силу причин, которые мне неизвестны, и в рассмотрение коих я входить не могу, Правительство СССР отдало по МХТу замечательное распоряжение: пьесу «Дни Турбиных» возобновить. Для автора этой пьесы это значит, что ему - автору - возвращена часть его жизни. Вот и всё».

Конечно, «замечательное распоряжение» было отдано никаким не правительством, а Сталиным. В это время он посмотрел во МХАТе спектакль по пьесе Афиногенова «Страх», который ему не понравился. Вождь вспомнил о Булгакове и приказал восстановить «Дни Турбиных» - что и было мгновенно исполнено. Спектакль сохранялся на сцене Художественного театра вплоть до июня 1941 года. Всего в 1926-1941 годах пьеса прошла 987 раз. По сохранившимся сведениям, Сталин смотрел «Дни Турбиных» не менее 20-и раз. Что так привлекало вождя народов в булгаковских героях? Возможно то, чего нельзя было более встретить в реальной жизни: порядочность, личное мужество, духовная свобода тех, прежних русских людей, которых старательно стёр в порошок каток сталинских репрессий…

Очень может быть, что «Турбины» сохранили жизнь самому Булгакову. Если бы его арестовали, спектакль пришлось бы снять. Также возможно, что лишь из-за полюбившейся Сталину пьесы автора не выпустили за границу. Останься он у брата в Париже - и спектакль тоже запретили бы. Сталин мог лишиться любимого зрелища.

Ни при жизни Булгакова, ни при жизни Сталина пьеса «Дни Турбиных» не печаталась. Впервые она была издана в Советском Союзе лишь в 1955 году.

В конце 1920-х- начале 1930-х годов в кругах русской эмиграции во Франции и Германии пьеса издавалась лишь в виде сценариев-манускриптов. Белые воины нередко подвергали её текст «идеологической обработке» (финальный монолог Мышлаевского, как правило, перефразировался или выбрасывался вовсе, а в конце звучал призыв Студзинского всем ехать на Дон). В 1927 году в Берлине появился сделанный К. Розенбергом перевод на немецкий язык второй редакции «Дней Турбиных», носившей в русском оригинале название «Белая гвардия». Издание имело двойное название: «Дни Турбиных. Белая гвардия». Были и другие переводы, распространявшиеся в виде списков-манускриптов в эмигрантских кругах в 1930-е годы. В 1934 году в Бостоне и Нью-Йорке были опубликованы два перевода пьесы на английский язык, выполненные Ю. Лайонсом и Ф. Блохом.

В 1976 году в СССР вышел на экраны трёхсерийный художественный фильм «Дни Турбиных» (режиссёр В. Басов). В 1990-е годы пьеса была восстановлена под названием «Белая гвардия» в ряде московских театров. Наиболее удачная, на наш взгляд, постановка Хомского в театре имени Моссовета собирает аншлаги и по сей день.

Елена Широкова

По материалам:

Соколов Б.В. Три жизни Михаила Булгакова. - М.: Эллис Лак,1997.

ГАРФ.Ф.5853. («Генерал-майор А.А. фон Лампе») Оп.1.Д.36. Л. 73-79.

Булгаковская энциклопедия. - Академик. 2009.