Бунин руся анализ. Бунин иван - темные аллеи - руся. Обратимся к буклету - символы

В одиннадцать часов вечера скорый поезд Москва-Севастополь останавливается на маленькой станции. В вагоне первого класса к окну подходят господин и дама - муж и жена. Он облокачивается на окно, она на его плечо.

Господин рассказывает, что когда-то жил в этой местности на каникулах - был репетитором в одной дачной усадьбе. Он вспоминает скучную местность, очень запущенный и бедный дом в русском дачном стиле, за домом столь же запущенный сад, а за ним не то озеро, не то болото с плоскодонкой возле топкого берега. На ней господин катал по ночам девушку в бедном ситцевом сарафане и крестьянских чуньках на босу ногу.

Девушка Маруся, которую в семье звали Русей, была художницей, училась в Строгановском училище живописи. Она и сама была живописна: длинная чёрная коса, смуглое лицо с маленькими тёмными родинками, узкий правильный нос, чёрные глаза и брови и слегка вьющиеся волосы.

Девушка «лицом была похожа на мать, а мать, родом какая-то княжна с восточной кровью, страдала чем-то вроде чёрной меланхолии». Отец - отставной военный, «тоже молчаливый и сухой». Прост и мил был только их сын, которого учил рассказчик.

Жена спрашивает, был ли её спутник влюблён в Русю. Он отвечает - ужасно. Руся тоже была в него влюблена, или ей это казалось. Господин предлагает даме пойти спать, но та хочет знать, чем кончился этот роман. Он отвечает, что просто уехал, а не женился потому, что предчувствовал встречу с супругой.

И вот жена засыпает, а он не спит, курит и вспоминает то лето.

Вначале Руся приглядывалась к нему, потом начала разговаривать. Наконец предложила ему покататься по озеру. Лодка была гнилая, с дырявым, небрежно заделанным, дном и одним веслом.

Рассказчик попросил Русю положить свой картуз рядом, на скамейку, но девушка прижала его к груди и сказала, что будет беречь. У рассказчика «нежно дрогнуло сердце». Прогулка кончилась поцелуем.

На другой день в саду они объяснились друг другу в любви. Руся велела ждать её вечером на том же месте, но быть поосторожней: мать следит за каждым её шагом.

Через неделю рассказчика безобразно, с позором выгнали из дома. Следившая за ними полоумная мать Руси кинулась на них, когда они сидели после обеда в гостиной и, касаясь головами, смотрели картинки в старых номерах «Нивы» и тихо говорили о любви.

Целых двадцать лет прошло с тех пор, и вот рассказчик снова здесь. После завтрака он пьёт кофе в вагоне-ресторане. Жена удивляется, что он добавляет в кофе так много коньяка, и предполагает, что муж всё ещё грустит, вспоминая «свою дачную девицу с костлявыми ступнями». Неприятно усмехаясь, он подтверждает: «Грущу, грущу...».

Иван Алексеевич Бунин

В одиннадцатом часу вечера скорый поезд Москва – Севастополь остановился на маленькой станции за Подольском, где ему остановки не полагалось, и чего-то ждал на втором пути. В поезде, к опущенному окну вагона первого класса, подошли господин и дама. Через рельсы переходил кондуктор с красным фонарем в висящей руке, и дама спросила:

– Послушайте. Почему мы стоим?

Кондуктор ответил, что опаздывает встречный курьерский.

На станции было темно и печально. Давно наступили сумерки, но на западе, за станцией, за чернеющими лесистыми полями, все еще мертвенно светила долгая летняя московская заря. В окно сыро пахло болотом. В тишине слышен был откуда-то равномерный и как будто тоже сырой скрип дергача.

Он облокотился на окно, она на его плечо.

– Однажды я жил в этой местности на каникулах, – сказал он. – Был репетитором в одной дачной усадьбе, верстах в пяти отсюда. Скучная местность. Мелкий лес, сороки, комары и стрекозы. Вида нигде никакого. В усадьбе любоваться горизонтом можно было только с мезонина. Дом, конечно, в русском дачном стиле и очень запущенный, – хозяева были люди обедневшие, – за домом некоторое подобие сада, за садом не то озеро, не то болото, заросшее кугой и кувшинками, и неизбежная плоскодонка возле топкого берега.

– И, конечно, скучающая дачная девица, которую ты катал по этому болоту.

– Да, все, как полагается. Только девица была совсем не скучающая. Катал я ее все больше по ночам, и выходило даже поэтично. На западе небо всю ночь зеленоватое, прозрачное, и там, на горизонте, вот как сейчас, все что-то тлеет и тлеет… Весло нашлось только одно и то вроде лопаты, и я греб им, как дикарь, – то направо, то налево. На противоположном берегу было темно от мелкого леса, но за ним всю ночь стоял этот странный полусвет. И везде невообразимая тишина – только комары ноют и стрекозы летают. Никогда не думал, что они летают по ночам, – оказалось, что зачем-то летают. Прямо страшно.

Зашумел наконец встречный поезд, налетел с грохотом и ветром, слившись в одну золотую полосу освещенных окон, и пронесся мимо. Вагон тотчас тронулся. Проводник вошел в купе, осветил его и стал готовить постели.

– Ну и что же у вас с этой девицей было? Настоящий роман? Ты почему-то никогда не рассказывал мне о ней. Какая она была?

– Худая, высокая. Носила желтый ситцевый сарафан и крестьянские чуньки на босу ногу, плетенные из какой-то разноцветной шерсти.

– Тоже, значит, в русском стиле?

– Думаю, что больше всего в стиле бедности. Не во что одеться, ну и сарафан. Кроме того, она была художница, училась в Строгановском училище живописи. Да она и сама была живописна, даже иконописна. Длинная черная коса на спине, смуглое лицо с маленькими темными родинками, узкий правильный нос, черные глаза, черные брови… Волосы сухие и жесткие, слегка курчавились. Все это, при желтом сарафане и белых кисейных рукавах сорочки, выделялось очень красиво. Лодыжки и начало ступни в чуньках – все сухое, с выступающими под тонкой смуглой кожей костями.

– Я знаю этот тип. У меня на курсах такая подруга была. Истеричка, должно быть.

– Возможно. Тем более что лицом была похожа на мать, а мать родом какая-то княжна с восточной кровью, страдала чем-то вроде черной меланхолии. Выходила только к столу. Выйдет, сядет и молчит, покашливает, не поднимая глаз, и все перекладывает то нож, то вилку. Если же вдруг заговорит, то так неожиданно и громко, что вздрогнешь.

– А отец?

– Тоже молчаливый и сухой, высокий; отставной военный. Прост и мил был только их мальчик, которого я репетировал.

Проводник вышел из купе, сказал, что постели готовы, и пожелал покойной ночи.

– А как ее звали?

– Это что же за имя?

– Очень простое – Маруся.

– Ну и что же, ты был очень влюблен в нее?

– Конечно, казалось, что ужасно.

Он помолчал и сухо ответил:

– Вероятно, и ей так казалось. Но пойдем спать. Я ужасно устал за день.

– Очень мило! Только даром заинтересовал. Ну, расскажи хоть в двух словах, чем и как ваш роман кончился.

– Да ничем. Уехал, и делу конец.

– Почему же ты не женился на ней?

– Очевидно, предчувствовал, что встречу тебя.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

В одиннадцать часов вечера скорый поезд Москва-Севастополь останавливается на маленькой станции. В вагоне первого класса к окну подходят господин и дама -- муж и жена. Он облокачивается на окно, она на его плечо.

Господин рассказывает, что когда-то жил в этой местности на каникулах -- был репетитором в одной дачной усадьбе. Он вспоминает скучную местность, очень запущенный и бедный дом в русском дачном стиле, за домом столь же запущенный сад, а за ним не то озеро, не то болото с плоскодонкой возле топкого берега. На ней господин катал по ночам девушку в бедном ситцевом сарафане и крестьянских чуньках на босу ногу.

Девушка «лицом была похожа на мать, а мать, родом какая-то княжна с восточной кровью, страдала чем-то вроде чёрной меланхолии». Отец -- отставной военный, «тоже молчаливый и сухой». Прост и мил был только их сын, которого учил рассказчик.

Жена спрашивает, был ли её спутник влюблён в Русю. Он отвечает -- ужасно. Руся тоже была в него влюблена, или ей это казалось. Господин предлагает даме пойти спать, но та хочет знать, чем кончился этот роман. Он отвечает, что просто уехал, а не женился потому, что предчувствовал встречу с супругой. И вот жена засыпает, а он не спит, курит и вспоминает то лето. Вначале Руся приглядывалась к нему, потом начала разговаривать. Наконец предложила ему покататься по озеру. Лодка была гнилая, с дырявым, небрежно заделанным, дном и одним веслом. Рассказчик попросил Русю положить свой картуз рядом, на скамейку, но девушка прижала его к груди и сказала, что будет беречь. У рассказчика «нежно дрогнуло сердце». Прогулка кончилась поцелуем.

Ночью они встретились на берегу. На руке у неё был плед. Они сели в лодку и поплыли к лесу на противоположном берегу. Между ними происходит близость: «Он, с помутившейся головой, кинул её на корму. Она исступлённо обняла его...». Через неделю рассказчика безобразно, с позором выгнали из дома. Следившая за ними полоумная мать Руси кинулась на них, когда они сидели после обеда в гостиной и, касаясь головами, смотрели картинки в старых номерах «Нивы» и тихо говорили о любви.

У ученика рассказчика был старинный пистолет, который он заряжал только порохом и пугал воробьёв. Безумная мамаша выстрелила в рассказчика, ударила его пистолетом в лоб и закричала с пеной на губах: «Если сбежит с тобой, в тот же день повешусь, брошусь с крыши! Негодяй, вон из моего дома!». Она заставила Русю выбирать между ней и любимым. Девушка выбрала мать. Целых двадцать лет прошло с тех пор, и вот рассказчик снова здесь. После завтрака он пьёт кофе в вагоне-ресторане. Жена удивляется, что он добавляет в кофе так много коньяка, и предполагает, что муж всё ещё грустит, вспоминая «свою дачную девицу с костлявыми ступнями». Неприятно усмехаясь, он подтверждает: «Грущу, грущу...».

Каждый читатель отлично помнит фабулу этого известного бунинского рассказа. Некий господин, имя которого так и остается неназванным, со своей также безымянной женой едут на вечернем московском поезде в Севастополь. По дороге поезд останавливается – как раз в том самом месте, где у героя когда-то была любовная история. Его девушку звали Маруся, Руся. Об этой давней истории герой и рассказывает, а некоторые подробности вспоминает позже. Утром они с женой завтракают и продолжают разговор. Фабула весьма незамысловата.

На композиционном же уровне рассказ представляет собой весьма сложно, даже изощренно выстроенный текст, в котором вставная новелла (собственно, сама история с Русей) очень сложно соотносится с ее текстуальным обрамлением. Во вставной новелле мы как читатели слышим голоса повествователя, героя-рассказчика, Руси, а также матери Руси.

Основная часть рассказа начинается и завершается речью повествователя. Однако интересно, что, не считая повествователя, первая и последняя реплика этой части передает голос жены героя: «Послушайте. Почему мы стоим?» и «Как ты груб!».

Теперь перейдем к организации художественного времени и пространства. Обращает на себя внимание очень точное, чрезвычайно конкретизированное описание. Особенно на фоне неопределенности, относящейся к супружеской паре. «В одиннадцатом часу вечера скорый поезд Москва-Севастополь остановился на меленькой станции за Подольском, где ему остановки не полагалось…». Мы далее еще вернемся к этой фразе.

Пока же замечу, что герои находятся в замкнутом пространстве купе, и этот момент замкнутости несколько раз акцентируется. Так, в первом абзаце упомянуто «опущенное окно вагона». Обратим внимание, что это вагон «первого класса». К этому мы также еще вернемся. В последней фразе всего рассказа вновь упомянуто окно: «и стала смотреть в солнечное окно». Помимо указания на этот вагон, детализировано описание купе, еще более замкнутого пространства. Например, дважды указывается на глазок в двери купе: «Сине-лиловый глазок над дверью тихо глядел в темноту». И ближе к финалу: «Он очнулся, открыл глаза – все так же неуклонно, загадочно, могильно смотрел на него из черной темноты сине-лиловый глазок над дверью…».

Что касается художественного времени, то оно организовано автором так, что все события основного текста вмещаются между одиннадцатым часом вечера и утром, когда муж и жена завтракают. История же с Русей происходит «целых двадцать лет тому назад». Ни года, ни дня из этих двадцати лет не описывается.

Как подобное построение текста организует само бытие художественного мира? Либо же сформулируем по-другому: как художественный мир Бунина проступает, является через именно это, и никакое другое, строение текста? Я специально позволил себе такое построение фразы, потому что неверно говорить о «форме и содержании», либо же о «художественных приемах», когда мы пытаемся приблизиться к пониманию произведения.

В той художественной вселенной, которую Бунин разворачивает перед нами, двадцати лет, прошедших после нескольких дней любви Руси и героя, нет вовсе. Подчеркну: неверно утверждать, что эти двадцать лет всего лишь «не изображаются». В бунинском художественном мире этих лет просто нет . Пытаясь разгадать смысл этого текста, мы никак не можем, не имеем права, пройти мимо этого события. Нулевого события. Этот зияющий временной промежуток – пуст. Однако это значимая пустота, она что-то значит и что-то пытается сказать нам, как читателям. Но что?

Обратим внимание, что жена героя и мать Руси неявным образом совпадают в оценке той истории любви, которая захватила героя и молодую девушку. В чем это совпадение? Почему герой перестает рассказывать жене свою историю любви? «Почему же ты не женился на ней? – Очевидно, предчувствовал, что встречу тебя. – Нет, серьезно? – Ну, потому что я застрелился, а она закололась кинжалом». Дело в том, что жена отказывается признать за Русей – личность, лицо, может быть, даже – лик («Да она и сама была живописна, даже иконописна», — утверждает герой). Жена же видит в Русе тип , а не личность: «Я знаю этот тип . У меня на курсах такая подруга была. Истеричка, должно быть». Как раз это неделикатное низведение индивидуальности до типа, до типового случая останавливает героя, и он не желает больше рассказывать кому-либо свою историю любви. Для жены Руся – именно и только «дачная девица» и, например, ее сухие лодыжки – «костлявые лодыжки».

Любопытно, как подобная уверенность жены в определениях контрастирует с речью героя, что проявляется даже в самых как будто нейтральных обозначениях: «И, конечно, скучающая дачная девица, которую ты катал по этому болоту». Сам герой ту же самую реальность обозначает иначе, оставляя некую объемность видения: «…за садом не то озеро, не то болото». Смысловая разница между прозаическим «этим болотом» и поэтической неопределенностью «не то озера, не то болота» очень существенная. Она ровно такая же, как дистанция между Марьей Викторовной (полным обозначением героини, как ее назвала мать) и Русей.

Почему герой именно так прерывает свой рассказ – «потому что предчувствовал, что встречу тебя», «потому что я застрелился, а она закололась кинжалом»? Потому что произнесенные им речевые обороты – это штампы, как раз типовые обозначения обычных и повторяющихся дачных романов. Ему бы, может быть, и хотелось поначалу именно так и представить свою собственную историю, поэтому он и начинает ее, словно продолжая то низведение индивидуальности, личности, лика до типажа, которое задает жена – «Да, всё как полагается» — но выдержать до конца подобное отношение к предмету своей былой любви он не может.

Однако, в сущности, такое же неделикатное низведение всегда неповторимой истории любви до дачного романа, романа-соблазнения, мы видим и со стороны матери Руси. В ее случае уникальная единичность этой любви помещается и истолковывается в вульгарном театральном контексте, и, тем самым, уничтожается: «Негодяй, ей не быть твоею! Только через мой труп перешагнет она к тебе! Негодяй, вон из моего дома!». Все эти слова – мертвые штампы, театральная вульгаризация любовной истории. Не случайно повествователь во время фарсовой сцены выстрела матери в героя замечает – «оглушительно выстрелила из старинного пистолета, которым Петя пугал воробьев…». Отсюда и соответствующий театральный реквизит: шелковый халат, сафьяновые туфли. Отсюда и театральные угрозы: «Если сбежит с тобой, в тот же день повешусь, сброшусь с крыши!». Довольно сложно повеситься и сброситься с крыши одновременно, как утверждает мать, «в тот же день».

В бунинском рассказе есть один персонаж, который своей похвальной скромностью резко контрастирует с женой и матерью. Это – петух , «вдруг… вбежавший из сада со стуком коготков по полу в ту самую горячую минуту, когда они забыли всякую осторожность. Увидав, как они вскочили с дивана, он торопливо и согнувшись, точно из деликатности , побежал назад под дождь с опущенным блестящим хвостом…». Точно из деликатности ! Петух — деликатный, а близкие люди – нет.

Теперь вернемся к пространственно-временной организации произведения. Что такое путь вообще и железная дорога, в частности? Конечно же, это метафора человеческой жизни. В первой фразе текста манифестируется устойчивая солидность жизни героя. Она подчеркивается не только тем, что господин едет отдыхать на юг, в очень недешевый тогда Крым (который был, например, дороже Ниццы), в вагоне первого класса. Эта устойчивость вербально акцентуируется повествователем и статуарным изображением: «Он облокотился на окно, она на его плечо». Очевидно, «жизнь удалась». Во всяком случае, по сравнению с теми временами, когда господин был бедным студентом. Ведь вполне обеспеченные студенты репетиторством у таких небогатых людей, как родители Руси, не занимаются. Да и сама героиня одета не столько в «русском стиле», сколько «в стиле бедности. Не во что одеться, ну и сарафан». Вероятно, отсюда и соответствующая обувь: «крестьянские чуньки на босу ногу». Значит, тогда и студент был беден. Отсюда и фраза Руси о «гадком одеколоне», которым пахнет его картуз.

Теперь же жизненный путь господина кажется таким прочным, надежным и, главное, предсказуемым, как называемый повествователем маршрут «Москва-Севастополь». Эта распланированная во всех ее мелочах жизнь. Поэтому жена и спрашивает недовольно кондуктора: «Послушайте. Почему мы стоим?». И далеко не случайно о той остановке, о которой мы как читатели узнаем, сказано: «остановки не полагалось », она незапланированная. Этой истории с Русей вообще-то не должно было быть, да господин давно уже и забыл о ней. Ведь ближе к финалу он употребляет именно это слово: «…как же он забыл».

Но что такое одиннадцатый час (вечера)? В нехудожественной прозаической реальности это вполне нейтральное обозначение времени. А в бунинском художественном мире? Это отсылка к финалу жизни, к ее концу: еще немного – и «часы деревянные прохрипят мой двенадцатый час», как сказал другой поэт. «Двенадцатый час» – это смерть. Поэтому символика могильного глазка над дверью купе весьма красноречива. Незапланированная остановка, как и кондуктор с красным фонарем, в мире Бунина являются текстуальными маркерами финальности человеческой жизни. Так сталкивается запланированная поездка, устойчивая жизнь со всегда нежданной незапланированной ее остановкой .

Однако в эпилоге мы видим солнечный свет, завтрак и другие атрибуты жизни. Значит, не финал? Тогда почему герой с утра, как ядовито замечает жена, столько пьет – за завтраком: «Это уже, кажется, пятая рюмка». Почему именно здесь (и единственный раз в тексте) звучит латынь: «Аmata nobis quantum amabitur nulla»? C кем говорит герой? Разве с женой? Нет: «Этого тебе не нужно знать». Тогда с кем? Может быть, с вечностью? Герой подвел итоги своей жизни. Он подвел их ночью, когда незаметно для читателя наступил уже не упомянутый повествователем одиннадцатый , а неупомянутый двенадцатый час. «Возлюбленная нами, как никакая другая возлюблена не будет». Никакая другая, стихотворная строка Катулла призвана засвидетельствовать непреложность этого итога.

По-видимому, значимое отсутствие всякого упоминания о том, как прошли последующие годы, означают в данном случае то, что на самом деле ничего важного и существенного и не было в жизни героя все эти двадцать лет. А что же было? А было лишь то, что вначале им воспринято как незапланированная остановка на пути к стабильности и преуспеванию, было когда-то осмыслено и им как «дачный роман». Но на самом деле вся последующая жизнь оказалась не имеющей никакого собственного смысла, а то, что имеет смысл, – это воспоминаемая история любви.

Теперь уместно вернуться к разграничению фабульной канвы и композиционной организации текста. На уровне фабулы происходит двойное предательство, двойное отступничество. Герой предал свою возлюбленную не только тем, что и не попытался побороться за ее любовь (как и многие другие мужские персонажи в «Темных аллеях»), но и тем, что он на двадцать лет забыл Русю и самое главное, что с ней связано: «Да, ведь были еще и журавли — как же он забыл о них!». Вот с ужом в лодке герой вполне справился («Но какой вы молодец! Как вы его здорово стукнули!»), а с Русей – нет. Однако не нужно упускать из виду, что и Руся предала его. Уже после ее слов: «Теперь мы муж с женой» и признания в любви, она делает свой выбор: «Марья Викторовна, выбирайте: мать или он! — Вы, вы, мама…».

Однако так происходит только на фабульном уровне, где Руся становится «Марьей Викторовной». Потому что на уровне композиции и на уровне сюжета оба отступничества преодолеваются и преображаются в этом художественном мире в нечто совершенно иное. Выше уже подчеркивалось: основной текст построен таким образом, что его начинает и завершает слово повествователя, а если говорить о персонажах, то голос жены. Это в данном случае непреображенная, вульгарная повседневность. Но вставная новелла, прерываемая вторжениями этой повседневности в поэтический мир, населенный Русей, журавлями, ужами и страшными козерогами, завершается не отречением Руси – «Вы, вы, мама…», а иначе. Ее завершает именно признание в любви : «А я так люблю тебя теперь, что мне нет ничего милее даже вот этого запаха внутри картуза, запаха твоей головы и твоего гадкого одеколона». Именно эта реплика и завершает вставную новеллу, предшествуя эпилогу, который начинается так: «За Курском, в вагоне-ресторане…». Поэтому подлинное эстетическое завершение этой истории любви, не фабульное, а композиционное и сюжетное — не отречение, а, напротив того, признание — «мне нет ничего милее» — неявным образом корреспондирует с последующей катулловской чеканной строкой: «Аmata nobis quantum amabitur nulla» .

Однако ведь и герой в конце концов вспомнил всё. Оттого-то, вспомнив, он и пьет с утра пятую рюмку коньяка. Солнечное окно в данном случае имеет негативные коннотации, а поэтические темные ночи – позитивные. Руся, ассоциативно воплощающая поэтическую сторону России, сама является частью волшебного мира, в котором с треском летают бессонные стрекозы, мира, где «что-то шуршало, ползло, пробиралось…». Поэтому журавли и «только ее одну подпускали к себе». У Руси «узкий правильный нос, черные глаза, черные брови…», а также, как уже было отмечено, «лодыжки и начало ступни… всё сухое ». Она внешне сама напоминает этих журавлей, у которых «трости ног не в меру длинны и тонки», и герой-рассказчик вспоминает их «прекрасные и грозные черные зрачки». Эти журавли своими большими клювами «с одного удара убивали ужей», которых так боялась Руся. Однако журавли, пара журавлей, та пара , которой могли бы стать, но так и не стали герой и Руся, «с очень строгим, но благосклонным любопытством смотрели на нее сверху, когда она, мягко и легко разбежавшись к ним в своих разноцветных чуньках, вдруг садилась перед ними на корточки, распустивши на влажной и теплой зелени прибрежья свой желтый сарафан, и с детским задором заглядывала в их прекрасные и грозные зрачки». Замечу тут же, что, разумеется, желтый сарафан и зелень прибрежья образуют абсолютно гармоничную цветовую гамму. И это-то волшебство совсем забыл господин, что так поразило в конце концов и так потрясло его самого.

66f041e16a60928b05a7e228a89c3799

Поздним вечером на одной из станций остановился пассажирский поезд Москва-Севастополь. Остановку он совершил где-то за Подольском и она была незапланированной. Дама из вагона первого класса спросила у кондуктора, почему поезд остановился. От него получила ответ, что пропускают опаздывающий курьерский состав. Станция уже погрузилась в сумерки, все вокруг было спокойным и грустным.

Мужчина у окна, стоящий рядом с дамой сказал, что места ему очень знакомы. Ему довелось работать репетитором недалеко от этой станции. Он рассказал, как жил в типичной усадьбе русского стиля, за домом было почти заросшее озеро. Мужчина даже признался, что по ночам катал по этому озеру одну девушку. И атмосфера была поэтичной и романтичной. Поезд наконец-то тронулся с места. Женщина стала выпытывать у героя подробности встреч с той дачной девицей, расспрашивать об ее внешности и нарядах. Мужчина рассказал, что одевалась она бедно, училась в живописном училище. У нее была полувосточная внешность - смуглая кожа, узкие черные глаза. Ее мать страдала каким-то психическим недугом, выходила только к столу, много молчала, но иногда начинала громко говорить. Отец также отличался молчаливостью. В прошлом он являлся военным. Из всей семьи милым и добродушным был мальчик, у которого герой был репетитором. Девушку звали Руся, от полного имени Маруся. Женщину очень интересовало, чем закончился их роман. Мужчина сдержанно ответил, что он просто уехал и все.

Путники легли в купе спать. Женщина вскоре заснула, а мужчина все продолжал вспоминать девушку. Маруся ходила в прелестном желтом сарафане. На теле у девушки было много темных родинок, что тоже придавало ей особую красоту. Первое время Руся сторонилась нового знакомого и очень стеснялась. Утром герой занимался со своим маленьким подопечным, а остаток дня проводил с ней. Однажды Маруся сама предложила ему покататься по озеру. В лодке девушка обнаружила ужа и дико испугалась. Когда герой выкинул его за борт, девушка даже его поблагодарила, а ее насмешливый тон стал исчезать. Девушка захотела сорвать кувшинку, неловко наклонилась и чуть не упала за борт. Герой подхватил ее подмышки и неожиданно поцеловал.

После этого они стали плавать по ночам. На следующий день состоялось взаимное признание в любви. В одну из ночей они сблизились как муж и жена. Но вскоре он позором был выгнан из этого дома. Однажды на пороге комнаты, где сидели влюбленные, появилась обезумевшая мать. Он кричала, что все про них знает и совершенно против их отношений. Она достала старинный пистолет и выстрелила из него. Герой бросился к ней, чтобы отобрать оружие. А мать приказала дочери выбирать между ней и героем. Маруся прошептала: «вы мама».

Он открыл глаза, поезд все также мчался, унося его далеко от того печального полустанка. Вспомнился их последний день вместе, когда сидели в гостиной, а Маруся заботливо держала на коленях его картуз. В ресторане вагона женщина спросила, продолжает ли он грустить по той дачной девице.

Он ответил: «грущу, грущу» и произнес по латыни «возлюбленная нами, как никакая другая возлюблена не будет».