В произведение «Война и Мир» самый главный эпизод. Обмундирование войск в романе Л.Н. Толстого «Война и мир

В произведение «Война и Мир» самый главный эпизод, по моему мнению, - это эпизод совета, где решается судьба Москвы – судьба России.
Действие происходит в лучшей избе мужика Андрея Савостьянова. Там собрался совет главнокомандующих и высших военных чинов. Среди них был и Михаил Илларионович Кутузов.
Он спокойно сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею.
Бенигсен открыл совет вопросом: «оставить ли Москву без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее»? Последовало долгое молчание. Все лица нахмурились, и в общей тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливание Кутузова. Все глаза смотрели на него.
Бенигсен выдвинул такую стратегию боя, мативированную патриотическим долгом. Защищать Москву нужно до последней капли крови, убеждал он всех. А такого вопроса, как оставлять Москву или нет, вообще не должно быть, и предложил завязать бой с французами под Москвой.
Кутузов знал, что завязать бой под Москвой или в Москве чистой воды самоубийство. И он предлагает иную стратегию: вывести продовольствие, боеприпасы, оружие и одежду из Москвы и сдать ее. С этой точкой зрения почти ни кто не соглашался. Разве можно сдать Москву, столицу Российской Империи, старинно-культурный центр страны. Не приведет ли сдача Москвы к иссеканию народно патриотического духа русской армии.
Ермолов, Дохтуров и Раевский не соглашались с мнением Кутузова, отдавать Москву без боя, и присоединились к точке зрения Бенигсена.
Кутузов, как великий полководец, знал, что после ожесточенных боев с французами обе армии очень истощены. Нужно было дать небольшую передышку своей армии. А если французы войдут в разоренную Москву, то они не смогут пополнить припасы и отдохнуть. И тогда их можно будет легко разбить в Москве. Так как от великой французской армии останется лишь шайка воров и мародеров, которые будут пытаться существовать.
Но Бенигсен говорил, что можно перевести войска в ночь с правого фланга на левый и на другой день ударить на правое крыло французов.
Кутузов убеждал, что Москву мы отдаем на время, что бы перегруппироваться и пополнить силы. Но не находил сторонников по стратегии. И он понял, что если не начнет сейчас опровергать планы других вояк, он останется в меньшинстве. И стал опровергать план графа. Передвигать войско в близком расстоянии от неприятеля чревато опасностями, и военная история доказывает это. Он привел в пример Фридландское сражение, которое, как думал Михаил Илларионович, граф хорошо помнил. Маневр был не очень удачен, так как войска наши перестраивались в слишком близком расстоянии от неприятеля…
Последовало, показавшиеся всем очень продолжительное, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы собираясь говорить. Все оглянулись на него.
Кутузов медленно приподнявшись, подошел к столу и сказал: «Господа, я слышал ваши мнения. Не которые будут не согласны со мной. Но властью, врученную мне моим государем и отечеством, я приказываю отступление».
В этом эпизоде очень ярко раскрывается характер Кутузова. Он принимает очень сложное решение, взвешивая Москву и победу, он отдает предпочтение победе ведь это самое главное.

Силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию. Русское войско и население отступают, избегая столкновения, до Смоленска и от Смоленска до Бородина. Французское войско с постоянно увеличивающеюся силой стремительности несется к Москве, к цели своего движения. Сила стремительности его, приближаясь к цели, увеличивается подобно увеличению быстроты падающего тела по мере приближения его к земле. Назади тысячи верст голодной, враждебной страны; впереди десятки верст, отделяющие от цели. Это чувствует всякий солдат наполеоновской армии, и нашествие надвигается само собой, по одной силе стремительности. В русском войске по мере отступления все более и более разгорается дух озлобления против врага: отступая назад, оно сосредоточивается и нарастает. Под Бородиным происходит столкновение. Ни то, ни другое войско не распадаются, но русское войско непосредственно после столкновения отступает так же необходимо, как необходимо откатывается шар, столкнувшись с другим, с бо́льшей стремительностью несущимся на него шаром; и так же необходимо (хотя и потерявший всю свою силу в столкновении) стремительно разбежавшийся шар нашествия прокатывается еще некоторое пространство. Русские отступают за сто двадцать верст — за Москву, французы доходят до Москвы и там останавливаются. В продолжение пяти недель после этого нет ни одного сражения. Французы не двигаются. Подобно смертельно раненному зверю, который, истекая кровью, зализывает свои раны, они пять недель остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг, без всякой новой причины, бегут назад: бросаются на Калужскую дорогу (и после победы, так как опять поле сражения осталось за ними под Малоярославцем), не вступая ни в одно серьезное сражение, бегут еще быстрее назад в Смоленск, за Смоленск, за Вильну, за Березину и далее. В вечер 26-го августа и Кутузов и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля, не потому, чтобы он хотел кого-нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения. Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным. Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди. А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1-го сентября, — когда армия подошла к Москве, — несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили еще на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю. Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком-то и таком-то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так-то и так-то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую-нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого-нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого-нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов. Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто-то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28-го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей — куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо от государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал — все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1-го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24-го под Шевардиным, и 26-го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.

Действия русского и французского войск во время обратной кампании от Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего. Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.

Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать - это было в первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.

При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в котором находится неприятель, - разъезды кавалерии, - не существовало. Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий, сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа приходило известие о том, что армия неприятеля была там-то первого числа, то третьего числа, когда можно было предпринять что-нибудь, уже армия эта сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.

Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы могли бы узнать, где неприятель, сообразить что-нибудь выгодное и предпринять что-нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений, по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу - по пробитому следу.

Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали, бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала вице-короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам справа полукругами обходя русских.

Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он занялся взрыванием никому не мешавших стен Смоленска), - шедший последним, Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр.

От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог - уехал тоже, кто не мог - сдался или умер.

Казалось бы, в этой-то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, - казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы - маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.

Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:

J"ai assez fait l"Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом. ] - и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.

Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.

И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что-то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.

Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого - нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.

- «C"est grand!» [Это величественно!] - говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand - хорошо, не grand - дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких-то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c"est grand, и душа его покойна.

«Du sublime (он что-то sublime видит в себе) au ridicule il n"y a qu"un pas», - говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n"y a qu"un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг. ]

И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.

Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.

Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.

Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?

История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот-то, и тот-то не сделали таких-то и таких-то маневров.

Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, - отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все-таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?

Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.

Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?

Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.

Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.

Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.

Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, - цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.

Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.

Цель эта не имела никакого смысла, во-первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?

Во-вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.

В-третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.

В-четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов - людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.

IX. Преследуемая стотысячною французскою армией под начальством Бонапарта, встречаемая враждебно-расположенными жителями, не доверяя более своим союзникам, испытывая недостаток продовольствия и принужденная действовать вне всех предвидимых условий войны, русская тридцатипятитысячная армия, под начальством Кутузова, поспешно отступала вниз по Дунаю, останавливаясь там, где она бывала настигнута неприятелем, и отбиваясь ариергардными делами, лишь насколько это было нужно для того, чтоб отступать, не теряя тяжестей. Были дела при Ламбахе, Амштетене и Мельке; но, несмотря на храбрость и стойкость, признаваемую самим неприятелем, с которою дрались русские, последствием этих дел было только еще быстрейшее отступление. Австрийские войска, избежавшие плена под Ульмом и присоединившиеся к Кутузову у Браунау, отделились теперь от русской армии, и Кутузов был предоставлен только своим слабым, истощенным силам. Защищать более Вену нельзя было и думать. Вместо наступательной, глубоко обдуманной, по законам новой науки -- стратегии, войны, план которой был передан Кутузову в его бытность в Вене австрийским гофкригсратом, единственная, почти недостижимая цель, представлявшаяся теперь Кутузову, состояла в том, чтобы, не погубив армии подобно Маку под Ульмом, соединиться с войсками, шедшими из России. 28-го октября Кутузов с армией перешел на левый берег Дуная и в первый раз остановился, положив Дунай между собой и главными силами французов. 30-го он атаковал находившуюся на левом берегу Дуная дивизию Мортье и разбил ее. В этом деле в первый раз взяты трофеи: знамя, орудия и два неприятельские генерала. В первый раз после двухнедельного отступления русские войска остановились и после борьбы не только удержали поле сражения, но прогнали французов. Несмотря на то, что войска были раздеты, изнурены, на одну треть ослаблены отсталыми, ранеными, убитыми и больными; несмотря на то, что на той стороне Дуная были оставлены больные и раненые с письмом Кутузова, поручавшим их человеколюбию неприятеля; несмотря на то, что большие госпитали и дома в Кремсе, обращенные в лазареты, не могли уже вмещать в себе всех больных и раненых, -- несмотря на все это, остановка при Кремсе и победа над Мортье значительно подняли дух войска. Во всей армии и в главной квартире ходили самые радостные, хотя и несправедливые слухи о мнимом приближении колонн из России, о какой-то победе, одержанной австрийцами, и об отступлении испуганного Бонапарта. Князь Андрей находился во время сражения при убитом в этом деле австрийском генерале Шмите. Под ним была ранена лошадь, и сам он был слегка оцарапан в руку пулей. В знак особой милости главнокомандующего он был послан с известием об этой победе к австрийскому двору, находившемуся уже не в Вене, которой угрожали французские войска, а в Брюнне. В ночь сражения, взволнованный, но не усталый(несмотря на свое несильное на вид сложение, князь Андрей мог переносить физическую усталость гораздо лучше самых сильных людей), верхом приехав с донесением от Дохтурова в Кремс к Кутузову, князь Андрей был в ту же ночь отправлен курьером в Брюнн. Отправление курьером, кроме наград, означало важный шаг к повышению. Ночь была темная, звездная; дорога чернелась между белевшим снегом, выпавшим накануне, в день сражения. То перебирая впечатления прошедшего сражения, то радостно воображая впечатление, которое он произведет известием о победе, вспоминая проводы главнокомандующего и товарищей, князь Андрей скакал в почтовой бричке, испытывая чувство человека, долго ждавшего и, наконец, достигшего начала желаемого счастия. Как скоро он закрывал глаза, в ушах его раздавалась пальба ружей и орудий, которая сливалась со стуком колес и впечатлением победы. То ему начинало представляться, что русские бегут, что он сам убит; но он поспешно просыпался, со счастием как будто вновь узнавал, что ничего этого не было, и что, напротив, французы бежали. Он снова вспоминал все подробности победы, свое спокойное мужество во время сражения и, успокоившись, задремывал... После темной звездной ночи наступило яркое, веселое утро. Снег таял на солнце, лошади быстро скакали, и безразлично вправе и влеве проходили новые разнообразные леса, поля, деревни. На одной из станций он обогнал обоз русских раненых. Русский офицер, ведший транспорт, развалясь на передней телеге, что-то кричал, ругая грубыми словами солдата. В длинных немецких форшпанах тряслось по каменистой дороге по шести и более бледных, перевязанных и грязных раненых. Некоторые из них говорили (он слышал русский говор), другие ели хлеб, самые тяжелые молча, с кротким и болезненным детским участием, смотрели на скачущего мимо их курьера. Князь Андрей велел остановиться и спросил у солдата, в каком деле ранены. "Позавчера на Дунаю", отвечал солдат. Князь Андрей достал кошелек и дал солдату три золотых. -- На всех, -- прибавил он, обращаясь к подошедшему офицеру. -- Поправляйтесь, ребята, -- обратился он к солдатам, -- еще дела много. -- Что, г. адъютант, какие новости? -- спросил офицер, видимо желая разговориться. -- Хорошие! Вперед, -- крикнул он ямщику и поскакал далее. Уже было совсем темно, когда князь Андрей въехал в Брюнн и увидал себя окруженным высокими домами, огнями лавок, окон домов и фонарей, шумящими по мостовой красивыми экипажами и всею тою атмосферой большого оживленного города, которая всегда так привлекательна для военного человека после лагеря. Князь Андрей, несмотря на быструю езду и бессонную ночь, подъезжая ко дворцу, чувствовал себя еще более оживленным, чем накануне. Только глаза блестели лихорадочным блеском, и мысли изменялись с чрезвычайною быстротой и ясностью. Живо представились ему опять все подробности сражения уже не смутно, но определенно, в сжатом изложении, которое он в воображении делал императору Францу. Живо представились ему случайные вопросы, которые могли быть ему сделаны,и те ответы,которые он сделает на них.Он полагал,что его сейчас же представят императору. Но у большого подъезда дворца к нему выбежал чиновник и, узнав в нем курьера, проводил его на другой подъезд. -- Из коридора направо; там, Euer Hochgeboren, найдете дежурного флигель-адъютанта, -- сказал ему чиновник. -- Он проводит к военному министру. Дежурный флигель-адъютант, встретивший князя Андрея, попросил его подождать и пошел к военному министру. Через пять минут флигель-адъютант вернулся и, особенно учтиво наклонясь и пропуская князя Андрея вперед себя, провел его через коридор в кабинет, где занимался военный министр. Флигель-адъютант своею изысканною учтивостью, казалось, хотел оградить себя от попыток фамильярности русского адъютанта. Радостное чувство князя Андрея значительно ослабело, когда он подходил к двери кабинета военного министра. Он почувствовал себя оскорбленным, и чувство оскорбления перешло в то же мгновенье незаметно для него самого в чувство презрения, ни на чем не основанного. Находчивый же ум в то же мгновение подсказал ему ту точку зрения, с которой он имел право презирать и адъютанта и военного министра. "Им, должно быть, очень легко покажется одерживать победы, не нюхая пороха!" подумал он. Глаза его презрительно прищурились; он особенно-медленно вошел в кабинет военного министра. Чувство это еще более усилилось, когда он увидал военного министра, сидевшего над большим столом и первые две минуты не обращавшего внимания на вошедшего. Военный министр опустил свою лысую, с седыми висками, голову между двух восковых свечей и читал, отмечая карандашом, бумаги. Он дочитывал, не поднимая головы, в то время как отворилась дверь и послышались шаги. -- Возьмите это и передайте, -- сказал военный министр своему адъютанту, подавая бумаги и не обращая еще внимания на курьера. Князь Андрей почувствовал, что либо из всех дел, занимавших военного министра, действия кутузовской армии менее всего могли его интересовать, либо нужно было это дать почувствовать русскому курьеру. "Но мне это совершенно все равно", подумал он. Военный министр сдвинул остальные бумаги, сровнял их края с краями и поднял голову. У него была умная и характерная голова. Но в то же мгновение, как он обратился к князю Андрею, умное и твердое выражение лица военного министра, видимо, привычно и сознательно изменилось: на лице его остановилась глупая, притворная, не скрывающая своего притворства, улыбка человека, принимающего одного за другим много просителей. -- От генерала-фельдмаршала Кутузова? -- спросил он. -- Надеюсь, хорошие вести? Было столкновение с Мортье? Победа? Пора! Он взял депешу, которая была на его имя, и стал читать ее с грустным выражением. -- Ах, Боже мой! Боже мой! Шмит! -- сказал он по-немецки. -- Какое несчастие, какое несчастие! Пробежав депешу, он положил ее на стол и взглянул на князя Андрея, видимо, что-то соображая. -- Ах, какое несчастие! Дело, вы говорите, решительное? Мортье не взят, однако. (Он подумал.) Очень рад, что вы привезли хорошие вести, хотя смерть Шмита есть дорогая плата за победу. Его величество, верно, пожелает вас видеть, но не нынче. Благодарю вас, отдохните. Завтра будьте на выходе после парада. Впрочем, я вам дам знать. Исчезнувшая во время разговора глупая улыбка опять явилась на лице военного министра. -- До свидания, очень благодарю вас. Государь император, вероятно, пожелает вас видеть, -- повторил он и наклонил голову. Когда князь Андрей вышел из дворца, он почувствовал, что весь интерес и счастие, доставленные ему победой, оставлены им теперь и переданы в равнодушные руки военного министра и учтивого адъютанта. Весь склад мыслей его мгновенно изменился: сражение представилось ему давнишним, далеким воспоминанием.

Тема романа «Война и мир» — изображение русского общества в первой четверти XIX века. Главным историческим событием этого периода является, безусловно, Отечественная война 1812 года, которая стала важнейшим поворотным пунктом в русской истории.

Во-первых, война и победа над наполеоновской Францией способствовали росту национального самосознания русских, до сих пор искренне преклонявшихся перед Францией, а теперь ставших победителями своих же кумиров. Во-вторых, победа в Отечественной войне обострила все общественные и экономические противоречия в России, остро поставила вопрос о государственных реформах. В частности, передовые русские люди понимали, что огромную роль в победе над Наполеоном сыграл простой народ, и надеялись, что Александр Первый ограничит или вообще отменит крепостное право, столь тягостное для народа-победителя. Но никаких решительных государственных преобразований после Отечественной войны не последовало, что привело в конечном счёте к росту общественного недовольства и к восстанию декабристов на Сенатской площади. Историки именно из-за внутренней политики называют царствование Александра Первого «эпохой потерянных возможностей».

Толстой показывает войну 1812 года как историческое событие, в котором самым ярким образом проявился русский национальный характер. В романе автор подробно описывает важнейшие моменты этой войны: битву под Смоленском (пожар и сдача города являются не формальным, а реальным началом Отечественной войны), Бородино, военный совет в Филях, отступление русских войск из Москвы, пожар в Москве, попытку Наполеона начать мирные переговоры с Александром, отступление французов по старой Смоленской дороге, Красненское сражение, бой при Березине, партизанскую войну.

Завязкой исторического романа можно считать формальное начало Отечественной войны — переправу французской армии через Неман (3,1,11). Бородинское сражение является кульминацией «Войны и мира» как исторического романа, потому что, по мнению Толстого, в этом сражении проявилось моральное превосходство русской армии над противником. Для писателя нет вопроса, кто победил при Бородине, он отвергает все учёные рассуждения историков о том, победой или поражением для русских было Бородино, и решительно заявляет, что победой: «Прямым следствием Бородинского сражения было беспричинное бегство Наполеона из Москвы, возвращение по старой Смоленской дороге, гибель пятисоттысячного нашествия и погибель наполеоновской Франции, на которую в первый раз под Бородином была наложена рука сильнейшего духом противника» (3, 2, XXXIX).

Отечественная война является народной войной, поэтому большое внимание Толстой уделяет описанию партизанской войны. Здесь автор выступает и как историк, и как художник. Он рассказывает о возникновении, организации, роли партизанского движения в победе над французами. Партизанские отряды создавались не только офицерами (реальные исторические герои А.Н.Сеславин, Д.В.Давыдов — толстовские герои Долохов, Денисов), но и крестьянами (реальные исторические герои Г.Курин, Е.Четвертаков, В.Кожина) без всякого приказа сверху. Толстой язвительно пишет о возмущении французов, которые в исторических сочинениях о русской кампании Наполеона писали, что война 1812 года выиграна русскими не по правилам. Как будто есть какие-то правила для войны! Писатель в своём романе отвечает на упрёки французов: русские, увидев Отечество в опасности, не стали долго раздумывать, правильно они воюют с вторгшимся на их землю агрессором или нет. «Благо тому народу, который в минуту испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных случаях, с простотой и лёгкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменится презрением и жалостью», — восклицает автор (4, 3,1). Символом народной войны в романе становится Тихон Щербатый — самый полезный человек в отряде Василия Денисова. Для Толстого совершенно ясно, что Наполеон не мог выиграть русскую кампанию, так как сражался не с армией, а с целым народом.

Действие романа не завершается с концом Отечественной войны. Французы изгнаны из пределов России, Кутузов умирает, однако жизнь русского общества и героев романа продолжается. В эпилоге из рассуждений Пьера, только что вернувшегося из Петербурга в Лысые Горы, становится понятно, что любимый герой Толстого является одним из активных участников формирующегося декабристского движения, а само это общественно-политическое течение — одно из исторических последствий войны 1812 года.

Описание Отечественной войны занимает в романе только третий и четвёртый тома, поэтому первый и второй тома, где описывается участие русских войск в Наполеоновских войнах 1805-1807 годов, можно назвать экспозицией главного исторического действия. Сам Толстой писал о своём замысле так: «От 1812 к 1805 году я вернулся по чувству, которое, может быть, покажется странным большинству читателей. (...) Мне совестно было писать о нашем торжестве над наполеоновской Францией, не описав наших неудач и срама. (...) Ежели причина нашего торжества была неслучайна, но лежала в сущности характера русского народа, то характер этот должен был выразиться ещё ярче в эпоху неудач и поражений» («Вступление, предисловие и варианты начал "Войны и мира"»).

Самыми важными историческими событиями первого и второго томов романа являются описания двух военных операций — Шенграбенского боя и Аустерлицкого сражения — и Тильзитского мира.

Под деревней Шенграбен особый корпус Багратиона прикрывал отход русской армии, которая оказалась в опасном положении из-за поражения австрийских союзников. Русские солдаты осознавали необходимость спасения армии, поэтому воевали мужественно, начиная с генерала Багратиона, шагающего с рядовыми в атаку, и кончая артиллеристами капитана Тушина. В результате четырёхтысячный заградительный отряд Багратиона сдержал наступление целой французской армии маршала Мюрата. При Аустерлице, по мнению Толстого, русские солдаты не понимали, за что воюют, поэтому русские полки в панике бежали с поля боя, поддавшись на первый страшный крик «Обошли!». Сцену панического отступления видят князь Андрей и Кутузов, последний даже плачет от бессилия и стыда. В итоге Аустерлиц стал вершиной полководческого гения Наполеона и позором союзнических войск.

Изображая Тильзит и императоров, которые празднуют заключение мирного договора, писатель рассуждает о безнравственности политики и войны. Николай Ростов, наблюдающий торжества и церемонии, никак не может понять, зачем же было пролито столько крови, зачем покалечено столько солдат, если всё закончилось дружескими объятиями Александра и Бонапарта, которого ещё недавно называли Антихристом (1, 1, I). Ростов только что побывал в госпитале у своего раненого друга Василия Денисова, видел там однорукого капитана Тушина, незаметного героя Шенграбенского боя, и ещё множество изуродованных и несчастных больных. Герой так и не находит ответа на свой вопрос, и автор не формулирует прямого ответа, но изображает бессмысленность и жестокость войны.

В романе представлены не только подлинные исторические события, но и реальные исторические деятели: Александр Первый, Наполеон, Кутузов, Багратион, Сперанский, многочисленные герои Отечественной войны — Ермолов, Раевский и т.д. Рядом с ними в произведении описываются вымышленные персонажи. Рассказ о частной жизни всех героев Толстой начинает с 1805 года, поэтому к главному историческому событию романа — Отечественной войне — персонажи подходят сформировавшимися людьми, хорошо знакомыми читателю. Оценивая роль каждого героя в истории России, Толстой разрабатывает общую формулу: нет величия там, где нет простоты, добра, правды.

Например, по мнению Толстого, Александр Первый не является великим историческим деятелем, так как не понимает правды жизни. Молодой царь не осознает тяжести войны, страданий собственных солдат, но видит только её парадную сторону и свою власть над простыми людьми, которые предназначены для прославления обожаемого государя. В сцене перед Аустерлицем русский император демонстрирует своё отношение к войне: для него сражение менее важно, чем парад в Петербурге: «"Ведь мы не на Царицыном Лугу, Михаил Ларионович, где не начинают парада, пока не придут все полки". — "Потому и не начинаю, государь, — сказал звучным голосом Кутузов, как бы предупреждая возможность не быть расслышанным, и в лице его ещё раз что-то дрогнуло. — Потому и не начинаю, государь, что мы не на Царицыном Лугу и не на параде", — выговорил он ясно и отчётливо» (1,3, XV). В Александре нет простоты. В сцене Тильзитского мира его поведение искусственно, он тоже актёр, как и Наполеон, но в другом роде. Накануне Аустерлица Николай Ростов видит царя в окружении свиты в городе Вишау: государь, «склонившись набок, грациозным жестом держа золотой лорнет у глаза, смотрел в него на лежащего ничком без кивера, с окровавленной головой солдата» (1, 3, X). Это разглядывание в лорнет умирающего солдата — пародия на Наполеона, который любит разглядывать трупы на поле сражения. И доброта Александра какая-то наигранная, что Толстой иронически подчёркивает в следующей сцене. Когда царь удовлетворил своё любопытство, умирающего солдата стали класть на носилки: «"Тише, тише, разве нельзя тише?" — видимо более страдая, чем умирающий солдат, проговорил государь и отъехал прочь» (там же).

Другой пример. После разочарования в личности Наполеона князь Андрей поверил, «что в Сперанском он нашёл идеал вполне разумного и добродетельного человека» (2, 3, VI). Понять лицемерие Сперанского Болконскому помогла Наташа Ростова — «поэтическая, переполненная жизнью, прелестная девушка» (2,3, XIX). На следующий день после бала, где он в первый раз танцевал с Наташей, князь Андрей поехал на обед к Сперанскому и увидел своего нового кумира в домашней обстановке: «Всё, что прежде таинственно и привлекательно представлялось князю Андрею в Сперанском, вдруг стало ему ясно и непривлекательно» (2, 3, XVIII). Князь Андрей вдруг заметил не простоту и правду, а фальшь в аккуратном смехе великого реформатора, демонстративность в отношениях Сперанского к дочери, к гостям. Неприятно поражённый своими наблюдениями, Болконский стал мысленно примеривать законы, которые писал в конституционном комитете Сперанского, к своим мужикам и понял, что они не затрагивают насущных вопросов народной жизни, а следовательно, совершенно не нужны.

В заключение следует сказать, что «Война и мир» — это не историческое сочинение, а исторический, философский, семейный, психологический роман-эпопея. Толстой смотрит на историю начала XIX века как русский писатель, живущий в 60-е годы XIX века, то есть полвека спустя. Факты недавней истории взволновали автора в связи с современными обстоятельствами. Толстой был участником неудачной для России Крымской войны (1853-1856) и, принимаясь за свой роман, стремился разгадать, «почему мы отшлёпали в 1812 году прославленного и до того непобедимого полководца Наполеона Первого и почему нас отшлёпал ничтожный во всех отношениях Наполеон Третий в 1856 году» («Декабристы»). Безусловно, к написанию романа автора подтолкнули и события первой революционной ситуации 1859-1861 годов, крестьянские волнения, которые стали одной из главных причин отмены крепостного права. После этих событий для Толстого уже было ясно, что именно народ является решающей силой истории, благодаря ему победно закончилась Отечественная война 1812 года, а через пятьдесят лет была проведена реформа 1861 года. Поэтому писатель и заявлял, что в «Войне и мире» его занимала «мысль народная».

Исторические оценки и рассуждения Толстого расходятся с оценками профессиональных русских, французских, немецких историков, изучавших эпоху Наполеона и Отечественной войны. На страницах романа писатель приводит множество цитат из исторических сочинений и спорит с ними. Это касается, например, оценки Бородинской битвы, причин пожара в Москве, манёвра русской армии под Малоярославцем и т.д. В романе Шенграбенскому бою придано слишком большое значение, хотя это была мелкая стычка с французами, а Толстой сравнивает Шенграбен с «битвой трёх императоров» под Аустерлицем. Мудрость Кутузова и правильность его военной тактики писатель видит в неспешности и сдержанности, оправданной французской (!) пословицей: «Всё приходит вовремя для того, кто умеет ждать». Толстой отказывает Наполеону в величии, даже в полководческом таланте, что также расходится с общепринятыми оценками этого исторического деятеля.

С историческими выводами писателя можно спорить, но нельзя не отметить, что в своём романе он представил собственный целостный, продуманный и обоснованный взгляд на историю вообще и на Отечественную войну особенно. Художественное осмысление истории в романе чрезвычайно ярко и убедительно. Это касается как отдельных героев, так и изображения русского народа в целом, русского национального характера.