Ты стол накрыл на шестерых цветаева. Текст песни цветаева - я стол накрыл на шестерых

Тех, в чьей памяти фамилия Тарковский ассоциируется лишь с сыном Андреем, знаменитым кинорежиссёром, на фото - ребёнком, уютно устроившимся на руках отца, прошу поверить: это поэт масштаба ничуть не ниже цветаевского.
И Арсений Александрович, и Марина Ивановна были и остаются ярчайшими звёздами на небосклоне российской словесности. Но речь сегодня не об их творческих достоинствах или вкладе в русскую поэзию, а о том, как по прихоти всё той же мало предсказуемой судьбы неожиданно пересеклись в одной точке их творческие и жизненные судьбы, да ещё и в такие знаковые, переломные времена.
"Времена не выбирают,
в них живут и умирают..."
Не выбирали и наши герои эти самые трагические тридцатые и роковые сороковые,
"когда свинцовые дожди
хлестали так по нашим спинам,
что снисхождения не жди".
В 1939-ом году Марина совершила роковую ошибку, вернувшись в Россию с двумя детьми вслед за своим мужем Сергеем Эфроном, попавшимся на крючок НКВД. Сразу после их приезда муж и дочь были арестованы, и судьба их была ужасна: дочь Аля 15 лет скиталась по тюрьмам и ссылкам, мужа в 1941-ом расстреляли.
Настоящие стихи в те годы не могли быть напечатанными, и поэты с большой буквы, чтобы не помереть с голода, вынуждены были перебиваться переводами национальных знаменитостей вроде Джамбула и Сулеймана Стальского. Вот в доме такой переводчицы, строчившей подстрочники, и произошла первая встреча двух поэтов. Ему было 32 года, ей - 47. Был ли у них роман? Никто не знает. Известно лишь, что вышли они оттуда вместе.
Сам Арсений Александрович отрицал близкие отношения. Однако целый цикл стихотворений, посвящённых Марине, чувство колоссальной и непреходящей вины автора перед ушедшим из жизни его другом-кумиром, пронизывающее эти исповедальные стихи, упорно свидетельствуют об обратном:
"Где лучший друг, где божество моё, где ангел гнева и праведности?... И чем я виноват, чем виноват?" Нельзя не почувствовать какой-то скрытый подтекст, известный только им двоим, в стихотворении "Из старой тетради" того же 1939-го года:

Я слышу, я не сплю, зовешь меня, Марина,
Поешь, Марина, мне, крылом грозишь, Марина,
Как трубы ангелов над городом поют,
И только горечью своей неисцелимой
Наш хлеб отравленный возьмешь на Страшный суд,
Как брали прах родной у стен Иерусалима
Изгнанники, когда псалмы слагал Давид
И враг шатры свои раскинул на Сионе.
А у меня в ушах твой смертный зов стоит,
За черным облаком твое крыло горит
Огнем пророческим на диком небосклоне.

Но удивительнее всего диалог поэтов, дошедший до нас вопреки всем временам и обстоятельствам.
В 1940 году Арсений Тарковский, вспоминая всех своих безвременно ушедших родных и близких, написал проникновенное стихотворение:

Стол накрыт на шестерых -
Розы да хрусталь...
А среди гостей моих -
Горе да печаль.

И со мною мой отец,
И со мною брат.
Час проходит. Наконец
У дверей стучат.

Как двенадцать лет назад,
Холодна рука,
И немодные шумят
Синие шелка.

И вино поет из тьмы,
И звенит стекло:
"Как тебя любили мы,
Сколько лет прошло".

Улыбнется мне отец,
Брат нальет вина,
Даст мне руку без колец,
Скажет мне она:

"Каблучки мои в пыли,
Выцвела коса,
И звучат из-под земли
Наши голоса".

Через год уже и встречи с Мариной стали невозможны. А с начала войны и по декабрь 1943-го Тарковский постоянно на фронте, в редакции газеты 11-ой гвардейской армии, где был тяжело ранен и чудом остался жив, потеряв ногу.
Неведомо какими путями это стихотворение было услышано или прочитано Мариной. 6 марта 1941-го года, в один из самых тяжёлых периодов своей жизни, она нашла в себе силы ответить на него не менее проникновенным криком души:

Все повторяю первый стих
И все переправляю слово:
"Я стол накрыл на шестерых"...
Ты одного забыл - седьмого.

Невесело вам вшестером.
На лицах дождевые струи...
Как мог ты за таким столом
Седьмого позабыть - седьмую...

Невесело твоим гостям,
Бездействует графин хрустальный.
Печально - им, печален - сам,
Непозванная - всех печальней.

Невесело и несветло.
Ах! не едите и не пьете.
Как мог ты позабыть число?
Как мог ты ошибиться в счете?

Как мог, как смел ты не понять,
Что шестеро (два брата, третий-
Ты сам - с женой, отец и мать)
Есть семеро - раз я на свете!

Ты стол накрыл на шестерых,
Но шестерыми мир не вымер.
Чем пугалом среди живых -
Быть призраком хочу - с твоими,

(Своими...),
Робкая как вор,
Я - ни души не задевая! -
За непоставленный прибор
Сажусь незванная, седьмая.

Раз! - опрокинула стакан!
И все, что жаждало пролиться, -
Вся соль из глаз, вся кровь из ран -
Со скатерти - на половицы.

И - гроба нет! Разлуки - нет!
Стол расколдован, дом разбужен.
Как смерть - на свадебный обед,
Я - жизнь, пришедшая на ужин.

Никто: не брат, не сын, не муж,
Не друг - и все же укоряю:
"Ты, стол накрывший на шесть - душ,
Меня не посадивший - с краю".

Простим автору аберрацию памяти, немного трансформировавшую первую строку стихотворения Тарковского. Это были её последние стихи. Кроме прошений, заявлений и записок с просьбами к знакомым и не очень людям она больше уже потом ничего не писала. А через полгода, 31 августа 1941-го года, Марины Ивановны не стало. В захолустной эвакуационной Елабуге, отчаявшись найти работу, помощь своих собратьев по перу и какие бы то ни было средства для существования, она повесилась в сенях хибары добросердечной женщины, приютившей на время их с 18-тилетним сыном.
Сам же Арсений Александрович прочитал последнее стихотворение Марины Цветаевой лишь в 1982-ом году, после публикации в журнале "Огонёк", когда ему было уже 75 лет. Очевидцы, видевшие его в этот день, единодушны в оценке тогдашнего душевного состояния поэта, характеризуя его одним словом: катарсис.

Меловой да соляной
Твой Славянск родной,
Надоело быть одной -
Посиди со мной...

Стол накрыт на шестерых,
Розы да хрусталь,
А среди гостей моих
Горе да печаль.

И со мною мой отец,
И со мною брат.
Час проходит. Наконец
У дверей стучат.

Как двенадцать лет назад,
Холодна рука
И немодные шумят
Синие шелка.

И вино звенит из тьмы,
И поет стекло:
“Как тебя любили мы,
Сколько лет прошло!”

Улыбнется мне отец,
Брат нальет вина,
Даст мне руку без колец,
Скажет мне она:

Каблучки мои в пыли,
Выцвела коса,
И поют из-под земли
Наши голоса.
1940

Арсений Тарковский

Душа моя затосковала ночью.

А я любил изорванную в клочья,
Исхлестанную ветром темноту
И звезды, брезжущие на лету
Над мокрыми сентябрьскими садами,
Как бабочки с незрячими глазами,
И на цыганской масляной реке
Шатучий мост, и женщину в платке,
Спадавшем с плеч над медленной водою,
И эти руки, как перед бедою.

И кажется, она была жива,
Жива, как прежде, но ее слова
Из влажных "Л" теперь не означали
Ни счастья, ни желаний, ни печали,
И больше мысль не связывала их,
Как повелось на свете у живых.

Слова горели, как под ветром свечи,
И гасли, словно ей легло на плечи
Все горе всех времен. Мы рядом шли,
Но этой горькой, как полынь, земли
Она уже стопами не касалась
И мне живою больше не казалась.

Когда-то имя было у нее.
Сентябрьский ветер и ко мне в жилье
Врывается -
то лязгает замками,
То волосы мне трогает руками.

Анна Ахматова считала, что стихотворение Тарковского «Ветер» - одно из самых пронзительных стихотворений, одна из вершин современной русской поэзии.

Последнее стихотворение М. Цветаевой

Последнее стихотворение М. Цветаевой

Много известно о том, что произошло с семьей Марины Ивановны Цветаевой после возвращения в СССР. Такого одиночества и тревоги она не испытывала даже в трудные послереволюционные годы в голодной Москве.

Она вынуждена скитаться с сыном по чужим углам, полная неизвестность о судьбе арестованного Сергея Эфрона и дочери, все ее письма будто отправлены в никуда, нет ответа на ее крик души. Многие бывшие знакомые стремятся перейти на другую сторону при нечаянной встрече, опасаясь, что заподозрят в сочувствии к жене «врага».

Отсутствие средств и возможности работать, и это при том, что отец создал Музей изящных искусств, книги из трех библиотек Цветаевых подарены Румянцевскому музею, написаны великолепные стихи о Москве, родине М. Цветаевой. Но в этой новой Москве для нее и сына нет места. К этому трудному времени относится встреча Марины Ивановны Цветаевой и поэта-переводчика Арсения Тарковского.

Цветаева прочитала его книгу переводов и написала письмо, в котором от души похвалила восхитившие ее переводы. После заочной переписки состоялась и личная встреча Тарковского и Цветаевой в октябре 1940 года в доме у Нины Яковлевой.

Молодой и талантливый Арсений Тарковский всегда боготворил Цветаеву и ее стихи, а она как никогда нуждалась во внимании и поддержке, они гуляют по Москве, читают друг другу стихи, и это продолжается в течение нескольких месяцев. И тогда же возникла и обида на Тарковского из-за одного стихотворения, в котором поэт написал об ушедших, но близких людях, но не упомянул в этом стихотворении Цветаеву, не позвал ее «за накрытый стол на шестерых». Цветаева ответила стихотворением (последним в ее творчестве):

"Я стол накрыл на шестерых..." *

Всё повторяю первый стих
И всё переправляю слово:
- "Я стол накрыл на шестерых"...
Ты одного забыл - седьмого.

Невесело вам вшестером.
На лицах - дождевые струи...
Как мог ты за таким столом
Седьмого позабыть - седьмую...

Невесело и несветло.
Ах! не едите и не пьете.
- Как мог ты позабыть число?
Как мог ты ошибиться в счете?

Как мог, как смел ты не понять,
Что шестеро (два брата, третий -
Ты сам - с женой, отец и мать)
Есть семеро - раз я на свете!

Ты стол накрыл на шестерых,
Но шестерыми мир не вымер.
Чем пугалом среди живых -
Быть призраком хочу - с твоими,

(Своими)...
Робкая как вор,
О - ни души не задевая!-
За непоставленный прибор
Сажусь незваная, седьмая.

Раз!- опрокинула стакан!
И всё. что жаждало пролиться,-
Вся соль из глаз, вся кровь из ран -
Со скатерти - на половицы.

Никто: не брат. не сын, не муж,
Не друг - и всё же укоряю:
- Ты, стол накрывший на шесть - душ,
Меня не посадивший - с краю.