1. В русской критике и публицистике к 60-м годам XIX века обостряются споры об отношении искусства к действительности, о его задачах и целях. «Одним из самых важных литературных вопросов мы считаем вопрос об искусстве. Этот вопрос разделяет многих из современных писателей на два враждебных лагеря», - писал Достоевский, вступая в полемику с Добролюбовым («Г.-бов и вопрос об искусстве», 1861г.).

Два «враждебных лагеря» образовались в критике в 60-е годы не случайно: вопрос о задачах литературы, о целях поэзии был связан с главными проблемами современной общественной жизни.

Убеждение в необходимости борьбы за решительные социальные и политические перемены в России, уверенность в знании конкретных целей и задач этой борьбы определяют подход к произведениям искусства представителей так называемой реальной критики. Ценность произведения, с точки зрения этой критики, зависит от того, в какой мере оно полезно в сегодняшней борьбе за социальные преобразования, служит ли идеологической подготовке общества к этой борьбе.

Убеждение в том, что не борьба, не требование немедленных перемен, не призыв «к топору», а содействие нравственному преображению, нравственному совершенствованию каждого человека спасительны для общества, для человечества, определяет понимание целей искусства и критерии оценки литературных произведений представителей эстетической критики, защитников «чистого искусства».

Спор о назначении, о задачах искусства продолжался в России не одно десятилетие и приобретал особенную остроту в те исторические моменты, когда общественная обстановка накалялась. «В такие-то дни возникает... самый соблазнительный, самый опасный, но и самый русский вопрос: «зачем?» Вопрос о необходимости и полезности художественных произведений», - пишет А. Блок в 1908 году. Это вопрос, из-за которого «идет борьба не на жизнь, а на смерть в наших долинах»,.- говорит он и призывает художников стремиться к той вершине, где «чудесным образом подают друг другу руки заклятые враги: красота и польза» («Три вопроса»). Собственно, Блок тут развивает мысли, прозвучавшие в 60-е годы в статьях Достоевского, Н. Страхова, А. Григорьева, В. Боткина, А. Дружинина.

Затем, в советское время, в эпоху социалистического реализма, критерий полезности в оценке художественных произведений становится решающим- происходит губительное для искусства разделение и противопоставление понятий красоты и пользы.

2. В 60-е годы Фет оказался в центре споров о назначении поэзии. Недаром Достоевский в своей полемической статье «Р.-бов и вопрос об искусстве» в качестве примера «чистой поэзии» приводит ставшее одиозным из-за издевок критиков стихотворение Фета «Шепот, робкое дыханье...». Не случайно В. Боткин первую часть статьи «Стихотворения А. А.. Фета» посвящает разъяснению и утверждению своих идей о назначении поэзии.

В оценке творчества Фета проявились полярные точки зрения. «Фет - поэт единственный в своем роде, не имеющий равного себе ни в одной литературе, и он намного выше своего времени, не умеющего его оценить» - так писал А. К. Толстой (письмо Б. Марковичу, 8 июня 1863 г.). Но не один А. К. Толстой так считал, Фета высоко ценили и Тургенев, и Достоевский, и Л. Толстой, и А. Григорьев, и В. Боткин, и А. Дружинин. Последний писал в 1856 году: «Подобной высокой, безграничной, волшебной, изумительной поэзии надо поискать и поискать во всех европейских литературах... поэт нов и оригинален, муза его глубока и по временам туманна. Над многими стихотворениями Фета надо будет задуматься - тем самым эти стихотворения и прекрасны» («Стихотворения А. А. Фета»).

3. Для демократической критики стихотворения Фета - образец безмыслия, пустоты, бессодержательности. Даже Щедрин, который начинает свою рецензию на книгу Фета с признания, что «большая половина его стихотворений Дышит самою искреннею свежестью, а романсы его распевает чуть ли не вся Россия», пишет о поэзии Фета в презрительно-ироническом тоне. Щедрин укоряет Фета в недомыслии («Слабое присутствие сознания составляет отличительный признак этого полудетского миросозерцания»); и в отсутствии серьезных общественных мотивов («Поэтическую трапезу А. Фета, за весьма редкими исключениями, составляют: вечер весенний, вечер летний, вечер зимний, утро весеннее, утро летнее, утро зимнее- затем кончик ножки, душистый локон и прекрасные плечи. Понятно, что такими кушаньями не объешься...» («Стихотворения А. А. Фета», 1863г.).

Демократическая критика формирует в общественном сознании представление о Фете как о поэте, далеком от жизни, пустом, бессодержательном, творчество которого доказывает несостоятельность идеи «чистого искусства».

Отношение к Фету, сложившееся в демократической критике в 60-е годы прошлого века, давало себя знать и в советское время. В течение многих десятилетий его поэзии отводилось место где-то на задворках литературы, ведь в ней не было того, что только и ценилось в литературе - гражданского пафоса, дидактизма, «активной жизненной позиции». В программе преподавания литературы для средней школы 1965 года нет ни Фета, ни Тютчева. В школьном учебнике по русской литературе Д. Я. Зерчанинова и А. А. Райхина (М., 1964) о Фете говорится, что «ему были чужды душевные бури и тревоги», что «между вольнолюбивой поэзией друга декабристов Пушкина, чей «неподкупный голос» «был эхом русского народа», и оторванной от жизни поэзией Фета - непроходимая пропасть».

Даже в книге К. Чуковского «Мастерство Некрасова» (1952) Фет причисляется к «ликующим, праздно болтающим», потому что у него, «как у всех пассажиров привилегированного первого класса, представление о железной дороге связано... с представлением о барском комфорте». К. Чуковский пишет так, чтобы подчеркнуть значение некрасовской «Железной дороги», стихотворения действительно замечательного. Но для этого не требовалось прибегать к столь натянутым, неправомерным сопоставлениям, впрочем, весьма характерным, ставшим расхожими в ту пору.

5. В 60-е годы XIX века поэзия Фета стала излюбленной мишенью для пародий. Д. Минаев пишет две пародии на раннее стихотворение Фета «Серенада». Одна из них заканчивается выводом, отражающим уже широко распространенное мнение о Фете как о бездумном, «беспроблемном» поэте:

Я срываю шишки с ели,»

Незабудки рву»

И пою, пою без цели...»

Вот как я живу.

Пародии Д. Минаева на стихотворения Фета «Уснуло озеро; безмолвен черный лес...» и «В долгие ночи, как вежды на сон не сомкнуты...» представляют собой эти стихотворения, переписанные без изменений в обратном порядке, т. е. от последней строки к первой (смотри об этом статью М. Гаспарова «Уснуло озеро» Фета и па-линдромон Минаева»). Цель пародии Н. Добролюбова, опубликованной в «Свитке» и представляющей собой безглагольное стихотворение, как и фетовский «Шепот, робкое дыханье...», - высмеять любовную лирику Фета:

Абрис маленькой головки,»

Страстных взоров блеск,»

Распускаемой шнуровки»

Судорожный треск...»

Жар и холод нетерпенья...»

Сброшенный покров...»

Звук от быстрого паденья»

Надо сказать, что Фет спровоцировал поток насмешек в немалой степени своими статьями 1863 года весьма ретроградного характера, в которых он жаловался на трудности хозяйственной жизни помещика после отмены крепостного права. Д. Минаев в связи с этим в цикле «Лирические песни с гражданским отливом» пародирует, как и Добролюбов, «Шепот, робкое дыханье...», но под иным углом зрения, с иной целью:

Холод, грязные селенья,»

Лужи и туман,»

Крепостное разрушенье,»

Говор поселян.»

На полях - чужие гуси,»

Дерзость гусенят, -»

Посрамленье, гибель Руси,»

И разврат, разврат...

6. Самым непримиримым борцом против «чистого искусства» был Д. Писарев, он занимал крайнюю позицию в отношении поэзии Фета, которую называл «миндальным печеньем» («Московские мыслители», 1864г.). «Никто, конечно, не упрекнет гг. Фета, Мея и Полонского в том, что они были глубокие мыслители, - иронизирует Писарев. - ...Им доступны только треволнения их собственного узенького психического мира; как дрогнуло сердце при взгляде на такую-то женщину, как сделалось грустно при такой-то разлуке... все это выходит иногда очень мило, только уж больно мелко- кому до этого дело и кому охота вооружаться терпением и микроскопом, чтобы сразу несколько десятков стихотворений следить за тем, каким манером любит свою возлюбленную г. Фет... поучитесь-ка получше, гг. лирики, почитайте да подумайте! Ведь нельзя, называя себя русским поэтом, не знать того, что наша эпоха занята интересами, идеями, вопросами гораздо пошире и поважнее ваших любовных похождений и нежных чувствований» («Писемский, Тургенев и Гончаров», 1861 г.).

Со временем нападки Писарева на Фета становятся все более резкими и оскорбительными. В 1864 году он пишет, что стихи Фета могут пригодиться разве что «для склеивания под обои и для завертывания сальных свечей, мещерского сыра и копченой рыбы. Г. Фет унизится таким образом до того, что в первый раз станет приносить своими произведениями некоторую долю практической пользы» («Цветы невинного юмора», 1864г.).

Характерно, что полное неприятие поэзии Фета присуще еретику, который вообще совсем не донимает и не чувствует поэзии, который писал «разоблачительные» статьи о лирике Пушкина и «Евгении Онегине», статьи, которые, кстати, не стал печатать некрасовский «Современник». Писарев предлагает читателям: «... попробуйте... переложить два-три хорошеньких стихотворения Фета, Полонского, Щербина... в прозу и прочтите их таким образом. Тогда всплывут наверх, подобно деревянному маслу, два драгоценные свойства этих стихотворений: во-первых, неподражаемая мелкость основной идеи и, во-вторых, колоссальная напыщенность формы». Предложение нелепое, обнаруживающее полную поэтическую глухоту автора, его неспособность воспринимать поэзию.

7. Некрасов, в отличие от Писарева, высоко оценивал поэзию Фета. В 1854 году (до прихода в журнал «Современник» Чернышевского и Добролюбова) он писал: «...У нас есть г. Фет, поэт с дарованием в высшей степени самобытным и симпатичным. Что-то сильное и свежее, чисто поэтическое, без всяких посторонних примесей, ярко пробивается во всем, что создает его талант» («Дамский альбом»).

Правда, уже в 1856 году, когда Некрасов в программном стихотворении «Поэт и » написал, что «в годину горя» стыдно поэту

Красу долин, небес и моря»

И ласку милой воспевать, -

Он имел в виду Фета, быть может, его в первую очередь. Стыдно - значит, безнравственно, дурно. Это суровый приговор. 8. Достоевский в статье «Г. -бов и вопрос об искусстве» тоже говорит о суровом приговоре читателей поэту, который после страшного лиссабонского землетрясения напишет про шепот, робкое дыхание, трели соловья: они «тут же казнили бы всенародно, на площади, своего знаменитого поэта». И можно понять, считает Достоевский, тех критиков и читателей, которые требуют от поэта непосредственного отклика на события «в годину горя». Но правы ли они? Ведь общее мнение не всегда верно в отношении искусства: «тут могут быть большие ошибки, капитальные уклонения - примеры были: масса иногда в данный момент и не знает, чего ей нужно, что именно надо любить, чему симпатизировать».

Поэтому в притче о лиссабонцах у Достоевского говорится, что «поэта-то они бы казнили, а через тридцать, через пятьдесят лет поставили бы ему на площади памятник за его удивительные стихи вообще и за «пурпур розы» в частности... Поэма, за которую казнили поэта... принесла, может быть, даже и не малую пользу лиссабонцам, возбуждая в них потом эстетический восторг и чувство красоты, и легла благотворной росой на души молодого поколения». Таким образом Достоевский вступает в спор о пользе и красоте с теми, кто отвергал стихи Фета, считая их бесполезным вздором.

Здесь наглядно проступает то, что в понимании сути искусства, в подходе к миру и человеку объединяет Фета и Достоевского. Прежде всего это роль, которую играет красота в жизни человека, человечества. Достоевский в своей статье приводит полностью антологическое стихотворение Фета «Диана», потому что в этом стихотворении он видит «энтузиазм... пред идеалами красоты, созданными прошедшим и оставленными в вековечное наследство», тоску по идеалу, которого «в муках добиваемся». «Строки этого стихотворения, - пишет Достоевский, - полны такой страстной жизненности, такой тоски, такого значения, что мы ничего не знаем более сильного, более жизненного во всей нашей русской поэзии». Фет обладает способностью извлекать красоту из окружающей его жизни. Его стихотворения передают читателю острое, живое чувство прелести жизни - очарование земли, природы, любви, искусства.

Фет в статье «О стихотворениях Тютчева» (1859) пишет, что «художнику дорога только одна сторона предметов: их красота. Красота разлита по всему мирозданию и, как все дары природы, влияет даже на тех, которые ее не сознают, как воздух питает и того, кто, быть может, и не подозревает о его существовании». Мысль Фета о влиянии красоты на человека, о ее ничем не заменимой роли очень близка Достоевскому. «Потребность красоты и творчества, воплощающего ее, - утверждает Достоевский в статье «Г.-бов и вопрос об искусстве», - неразлучна с человеком, и без нее человек, может быть, не захотел бы жить на свете». Ту же мысль в «Бесах» писатель вкладывает в уста Степана Трофимовича, вступающего в спор с нигилистами: «Да знаете ли вы, что без англичан еще можно прожить человечеству, без Германии можно, без русского человека слишком невозможно, без науки можно, без хлеба можно, без одной только красоты невозможно, ибо совсем нечего будет делать на свете. Вся тайна тут, вся история тут. Сама наука не простоит без красоты, обратится в хамство».

Поэтому искусство, пробуждая в людях чувство красоты, не может быть бесполезным. В своей статье Достоевский пишет: «В этом смысле мы идем даже дальше Г.-бова в его же идее: он признает, что существует бесполезное искусство, чистое искусство, не современное и не насущное, и ополчается на него. А мы не признаем совсем такого искусства». Поэзия Фета как подлинное искусство всегда насущна и всегда современна. Только черни, по мнению Пушкина, было непонятно «какая польза в Тициановой Венере и в Апполоне Бельведерском» («О народной драме и драме «Марфа Посадница», 1830).

9. Лев Толстой обратил внимание на стихи Фета еще в 50-е годы. Прочитав стихотворение «Еще майская ночь», он писал Боткину: «Прелестно! И откуда у этого добродушного толстого офицера берется такая непонятная лирическая дерзость, свойство великих поэтов».

В 60-70-е годы Толстой и Фет активно переписывались, Толстой восторженно отзывался о многих стихотворениях Фета («После бури», «В дымке-невидимке...», «Среди звезд»). Живой взаимный интерес к творчеству друг друга свидетельствует о том, что у них было немало общего.

А) Толстому было дано умение улавливать и передавать тончайшие оттенки душевной жизни человека, раскрывать сложные, противоречивые чувства - то, что Чернышевский назвал «диалектикой души». В поэзии Фета тоже раскрываются глубины душевной жизни человека, сложные смутные переживания.

О строках из стихотворения Фета «Старый парк» (1853 г.):

Сбирались умирать последние цветы»

И ждали с грустию дыхания мороза...

А. В. Чичерин пишет, что в них ощущается «и осенняя грусть, и неизбежность расставания, и ясное предчувствие конца, такое понимание, изображение смерти, какому мог бы позавидовать и Лев Толстой» («Сила поэтического слова», 1985 г.).

Фету удается передать в стихах интуитивное, подсознательное, передать то неясное, скрытое, затаенное, что можно выразить, как он считал, лишь языком поэзии, где значащими являются не только слова, но и звуки, интонация, музыка. Он писал:

Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук

Хватает на лету и закрепляет вдруг

И темный бред души, и трав неясный запах...

(«Как беден наш язык! - Хочу и не могу...», 1887 г.)

Лишь поэт может «шепнуть о том, пред чем язык немеет...» («Одним толчком согнать ладью живую...», 1887г.).

Толстой добивался в прозе глубочайшего проникновения во внутренний мир человека. Присущая Толстому смелая откровенность, предельная искренность в передаче чувств, сложных и противоречивых, отличает и многие стихотворения Фета («Полуночные образы реют...», 1843г.; «О, долго буду я в молчаньи ночи тайной...», 1844г.; «Когда мои мечты за гранью прошлых дней...», 1844г.; «Странное чувство какое-то в несколько дней овладело...», 1847г.; «Непогода - осень - куришь...», 1847г.; «Пчелы», 1854г.; «Томительно, призывно и напрасно...», 1871г.; «Что ты, голубчик, задумчив сидишь...», 1875 г.; «В страданьи блаженства стою пред тобою...», 1882г.; «На кресле отвалясь, гляжу на потолок...», 1890г.; «Мы встретились вновь после долгой разлуки...», 1891 г.; «Не отнеси к холодному бесстрастыо...», 1892 г.).

Б) Фет, как и Толстой, передает развитие чувства, изменение настроения, взросление души («Чем тоске я не знаю помочь...», 1862г.; «Встает мой день, как труженик убогой...», 1865г.; «Всю ночь гремел овраг соседний...», 1872 г.;«Сияла ночь. Луной был полон сад. Лежали...», 1877г.; «Ты отстрадала, я еще страдаю...», 1878г.; «Ты помнишь, что было тогда...», 1885г.; «Я потрясен, когда кругом...», 1885 г.). Стихотворение «Измучен жизнью, коварством надежды...» (1864г.) начинается трагическими строками, но развитие мысли и чувства приводит к просветлению, которое звучит в последней строке: «Легко мне жить и дышать мне не больно».

В) И Фету, и Толстому удается «остановить» и запечатлеть мгновение, мимолетный момент душевного состояния человека, жизни природы. В этом стремлении сохранить, запечатлеть каждый миг быстротекущей жизни - любовь. ко всему земному, жизнеутверждение. Ощущение полноты жизни, умение увидеть, что каждый ее миг может заключать в себе бесконечно много, отличающее мировосприятие Наташи Ростовой, присуще самому Толстому. Свойственно оно и Фету. Многие его стихотворения представляют запечатленное мгновение душевной жизни человека («Летний вечер тих и ясен...», 1847г.; «Какое счастие: и ночь, и мы одни....», 1854г.; «Что за ночь! Прозрачный воздух скован...», 1854г.; «В темноте на треножнике ярком...», 1856г.; «Еще акация одна...», 1859г.; «Я повторял: когда я буду...», 1864г.; «Солнца луч промеж лип был и жгуч и высок...», 1885 г.).

Г) В стихотворениях Фета, как правило, нет «зарисовок», он в своих лирических стихах не описывает природу, а передает чувство, которое она вызывает; в восприятии природы у него раскрывается жизнь человеческой души («Я пришел к тебе с приветом...», 1845г.; «Вечер», 1855г.; «Какая грусть! Конец аллеи...», 1862 г.;«Это утро, радость эта...», 1881 г.). Природа в лирике Фета неотделима от переживаний человека, жизнь природы и жизнь души неразрывно связаны («Шепот, рббкое дыханье...», 1850г.; «Растут, растут причудливые тени...», 1853г.; «На стоге сена ночью южной.,.», 1857 г.; «Истрепалися сосен мохнатые ветви от бури...», конец 60-х гг.; «В дымке-невидимке...», 1873г.). Образы природы у Фета часто символичны, символы устанавливают связь между жизнью природы и человека («Тополь», 1859 г.; «Ярким солнцем в лесу пламенеет костер...», 1859г.; «Одинокий дуб», 1873г.; «Бабочка», 1884 г.; «Ель рукавом мне тропинку завесила...», 1891г.).

Нечто близкое Фету есть в изображении природы и человека у Толстого. Б. Эйхенбаум в книге «Лев Толстой. Семидесятые годы» (1974 г.) пишет, что «знакомство с поэзией Фета сообщает толстовской «диалектике души» особый лирический тон, прежде отсутствовавший». Он, считает, что мысли раненого Андрея, лежащего на Аустерлицком поле, - «это скачок в лирику- нечто вроде стихотворной цитаты». Эпизод, когда князь Андрей по дороге в Отрадное видит дуб, отказывающийся зеленеть, Б. Эйхенбаум называет «лирической вставкой, «стихотворением в прозе», написанным по методу Фета... Возможно, что здесь даже прямо откликнулось стихотворение Фета «Одинокий дуб», - отмечает исследователь. - Символика фетовских пейзажей... переплетающая душевную жизнь с жизнью природы, отразилась в «Анне Карениной». Ночь, проведенная Левиным на копне и решившая его дальнейшую судьбу, описана последам фетовской лирики». Б. Эйхенбаум устанавливает параллель между этим эпизодом «Анны Карениной» и стихотворением Фета «На стоге сена ночью южной...». Толстой, как и Фет, изображая природу, часто отказывается от описаний, он раскрывает душевное состояние человека, воспринимающего природу. Так, прекрасная лунная ночь в Отрадном не описывается, мы ее переживаем вместе с Наташей, сидящей на окне, и князем Андреем, который слышит голос Наташи.

10. Дальнейшая поэтического наследия Фета подтвердила правоту тех современников поэта, которые высоко оценивали его стихи, его талант, - правоту Л. Толстого, Достоевского, А. Григорьева, В. Боткина, А. Дружинина, А. К. Толстого.

В XX веке внимание и интерес к поэзии Фета возрастают, творчество его не только пользуется популярностью у читателей, но и оказывает большое влияние на поэтов. В. Соловьев посвящает Фету два стихотворения. А. Блок в предисловии к сборнику «За гранью прошлых дней» (1919 г.) пишет: «Заглавие книжки заимствовано из стихов Фета, которые некогда были для меня путевой звездой». В «Наброске статьи о русской поэзии» А. Блока (Дневник, 1901- 1902 гг.) говорится: «Мы даже не задаемся целью описать всего Фета. Это значило бы - желать исчерпать неисчерпаемое... Мы можем схватить одно излюбленное, давно грезящееся. К такому относится, среди другого, стихотворение «О, не зови», содержащее в себе несметные откровения».

Несомненно влияние лирики Фета" на музыкальный, напевный стих К. Бальмонта. Глубо^ кий психологизм, нераздельное восприятие человека и природы, найстойчивое стремление уловить и представить красоту, которая «в этом мире разлита», - все это в поэзии Анненского восходит к традиции Фета. Близка поэзии Фета и проза Бунина. Недаром герой романа « », у которого очень много общего с автором, говорит о том, как много для него значат стихи Фета. О. Мандельштам в «Заметках о поэзии» (1923 г.) писал: «Когда явился Фет, русскую поэзию взбудоражило серебро и колыханье сонного ручья, - а уходя, Фет сказал:

И горящею солью нетленных речей.

Эта горящая соль каких-то речей, этот посвист, щелканье, шелестение, сверкание, плеск, полнота жизни, половодье образов и чувств с неслыханной силой воспрянули в поэзии Пастернака».

И мы, пережившие общественные «землетрясения», как и лиссабонцы из притчи Достоевского, испытываем сегодня острую потребность в поэзии Фета, способны оценить ее неувядающие достоинства. Это поэзия, очищающая души, гармонизирующая внутренний мир человека.

Афанасий Афанасьевич Фет

Воспоминания

Д. Благой. Афанасий Фет - поэт и человек

Необычная, сложная, во многом весьма драматическая судьба присуща литературной деятельности Фета. Вместе с тем при всей своей оригинальности судьба эта носит отчетливые приметы времени, тесно связана с ритмами движения русской общественной жизни и русской литературы середины и второй половины XIX века. Равным образом литературная судьба Фета не только органически соотносится, но очень причудливо переплетается с его жизненной судьбой.

Афанасий Афанасьевич Фет-Шеншин прожил долгую жизнь. Родился он в октябре или ноябре 1820 года, почти одновременно с выходом в свет первого большого создания русской литературы XIX века - поэмы Пушкина «Руслан и Людмила»; умер 21 ноября 1892 года, примерно через два месяца после появления в печати первого произведения Максима Горького и в период выхода первых сборников стихов русских модернистов. Как видим, в хронологических рамках его жизни происходит все развитие русской классической литературы XIX столетия.

Жизнь Фета - студента, офицера, помещика, камергера двора его императорского величества - протекала на виду у всех и во время, от нас не слишком отдаленное. Тем не менее некоторые основные моменты были окутаны покровом густой, почти непроницаемой тайны, до конца не раскрытой и сейчас окрасившей ее в глубоко трагические тона.

Фет родился и рос все свои детские годы в семье богатого и просвещенного в духе русского XVIII века (был пылким приверженцем идей Руссо) орловского помещика Афанасия Неофитовича Шеншина и его жены, урожденной Шарлотты Беккер, с которой он встретился в Германии и привез с собой на родину. И вдруг над головой четырнадцатилетнего отрока грянул неожиданный удар: крещение его сыном Шеншина было объявлено незаконным. В немецкий пансион, находившийся в одном из городов Прибалтики и считавшийся образцовым воспитательным учреждением, куда он при некотором участии Жуковского был незадолго до того помещен, пришло на его имя письмо от отца со странной надписью - не Шеншину, как всегда, а Фету. В письме сообщалось, без указания причин, что отныне именно так он и должен впредь именоваться. Первое, что Последовало, были злые догадки и издевки товарищей. А вскоре Фет ощутил тягчайшие последствия, связанные с новой его фамилией Это было утратой всего, чем он неотъемлемо обладал, - дворянского звания, положения в обществе, имущественных прав, даже национальности, русского гражданства. Старинный потомственный дворянин, богатый наследник внезапно превратился в «человека без имени» - безвестного иностранца весьма темного и сомнительного происхождения. И Фет воспринял это как мучительнейший позор, набрасывавший, по понятиям того времени, тень не только на него, но и на горячо любимую им мать, как величайшую катастрофу, «изуродовавшую» его жизнь. Вернуть то, что было им, казалось, так непоправимо утрачено, вернуть всеми средствами, не останавливаясь ни перед чем, если нужно, все принося в жертву, стало своего рода навязчивой идеей, идеей-страстью, определившей, в сущности, весь его жизненный путь. Оказывало это влияние, и порой весьма роковое, и на литературную его судьбу.

Древние говорили - поэтами рождаются. И Фет действительно родился поэтом. Замечательная художественная одаренность составляла суть его сути, душу его души. Уже с детства был он «жаден до стихов»; испытывал ни с чем не сравнимое наслаждение, «повторяя сладостные стихи» автора «Кавказского пленника» и «Бахчисарайского фонтана». В немецком пансионе ощутил и первые «потуги» к поэтическому творчеству: «В тихие минуты полной беззаботности я как будто чувствовал подводное вращение цветочных спиралей, стремящихся вынести цветок на поверхность; но в конце концов оказывалось, что стремились наружу одни спирали стеблей, на которых никаких цветов не было. Я чертил на своей аспидной доске какие-то стихи и снова стирал их, находя их бессодержательными». Стихи Фет продолжал слагать со все большим рвением и в пансионе историка, писателя, журналиста, близкого к Пушкину и Гоголю, профессора Погодина, в который поступил для подготовки в Московский - университет, и в особенности в самом университете (на словесном отделении философского факультета). «Вместо того чтобы ревностно ходить на лекции… почти ежедневно писал новые стихи…» Этому способствовала и дружба с Аполлоном Григорьевым - его сверстником, будущим поэтом, своеобразным и выдающимся критиком, человеком со сложившейся совсем по-иному, но тоже весьма драматичной судьбой (в семье его родителей отец Фета поселил сына). Оба друга «упивались» поэзией, «принимая иногда, - иронически добавляет Фет, - первую лужу за Ипокрену». В доме Григорьевых, который Фет называл «истинной колыбелью» своего «умственного я», собирался кружок студентов, куда, в частности, входили будущий поэт Полонский, будущий историк С. М. Соловьев, отец философа и поэта Владимира Соловьева. Первое «благословение» на серьезную литературную работу Фет полупил от Гоголя, которому через Погодина передал образцы своего творчества. Гоголь советовал продолжать: «Это - несомненное дарование». Ободренный Фет решил издать свои стихи отдельным сборником, заняв триста рублей ассигнациями у гувернантки сестер: молодые люди были влюбены друг в друга, мечтали пожениться и наивно надеялись на то, что издание не только быстро раскупится, но и принесет автору литературную славу, которая обеспечит их «независимую будущность». В 1840 году сборник вышел в свет под названием «Лирический Пантеон».

В «Отечественных записках», которые благодаря активному участию в них Белинского стали самым популярным журналом 40-х годов, органом передовой литературной и общественной мысли, появился очень сочувственный отклик, автором которого был молодой критик, друг Белинского П. Н. Кудрявцев. «Как хороша его рецензия… на „Лирический Пантеон“ Ф., - сразу же отозвался со свойственной ему исключительной эстетической чуткостью Белинский, добавляя: - только он уж чересчур скуп на похвалы… А г. Ф. Много обещает». И в печатных своих отзывах ближайших лет Белинский неоднократно выделяет Фета, заявляя, что «из живущих в Москве поэтов всех даровитее г-н Фет», что среди его стихотворений «встречаются истинно поэтические». Действительно, в числе его стихов, опубликованных в 1842–1843 годы, уже имеются жемчужины фетовской лирики.

Отзывы Белинского были «путевкой» в литературу. Фет начинает усиленно печатать свои стихотворения - и в погодинском «Москвитянине» и в «Отечественных записках», а через несколько лет при активном участии Аполлона Григорьева подготавливает новый сборник своих стихов.

Баратынский прекрасно писал о целительном значении поэтического творчества:

Болящий дух врачует песнопенье.
Гармонии таинственная власть
Тяжелое искупит заблужденье
И укротит бунтующую страсть.
Душа певца, согласно излитая,
Разрешена от всех своих скорбей;
И чистоту поэзия святая
И мир дает причастнице своей.

Строки эти, конечно, были известны Фету и не могли не быть близки ему - подобный мотив неоднократно и с очень большой силой будет звучать и в его теоретических высказываниях и в стихая. Несомненно, радость творчества и литературный успех во многом целили его «болящий дух», но укротить владеющую им «бунтующую» идею-страсть они не смогли.

И вот во имя поставленной цели Фет круто ломает свой жизненный путь - покидает в 1845 году и Москву и ту. живительную, высокоинтеллектуальную атмосферу, которая сложилась в кружке Григорьева: вскоре по окончании университета поступает нижним чином в один из провинциальных полков, расквартированных на далекой южной окраине, в Херсонской губернии. Сам Фет дал впоследствии точное объяснение этому. На военной службе скорее, чем на какой-либо другой, он мог начать осуществление своей цели - дослужиться до потомственного дворянства и тем самым хотя бы частично вернуть утраченное. Перестал через некоторое время Фет и значиться «студентом из иностранцев» - вернул себе русское гражданство. Однако покупалось это весьма дорогой ценой. В своих воспоминаниях он рассказывает, в каких тяжелых условиях - полной оторванности от привычной среды, литературной жизни, новых книг, журналов и к тому же в каком материальном «стеснении», порой «граничившем с нищетой», он теперь оказался.

Фет еще продолжал писать и печатать стихи, но его литературная деятельность в новых условиях все более ослабевала. Одному из близких с детства друзей, И. П. Борисову, он с горечью и тоской говорил, что может сравнить свою жизнь среди чудищ всякого рода («через час по столовой ложке лезут разные гоголевские Вии на глаза, да еще нужно улыбаться») «только с грязной лужей», в которой он нравственно и физически тонет, твердит, что страданья, им испытываемые, похожи на удушье заживо схороненного («никогда еще не был я убит морально до такой степени»). В одну из подобных минут он признается в тайном желании «найти где-нибудь мадмуазелю с хвостом тысяч в двадцать пять серебром, тогда бы бросил все» (характерна сама цинично залихватская в стиле «душки-военного» фразеология этого признания - печать, уже наложенная окружающей средой). Однако во имя поставленной цели Фет терпит все это целых восемь лет. Причем, когда в результате ревностной службы, унизительного подлаживания к начальственным «Виям» достижение желанной цели казалось уже совсем близким, она снова отдалилась. За несколько месяцев до первого офицерского чина был издан, дабы затруднить доступ в дворянство выходцев из других сословий, указ, согласно которому для получения наследственных дворянских прав надо было иметь более высокий чин. Но Фет настойчиво и ревностно продолжал вести свою сложную, труженическую, безотрадную жизнь, хотя и сравнивал себя с мифологическим Сизифом. «Как Сизиф, тащу камень счастия на гору, хотя он уже бесконечные разы вырывался из рук моих». Но возможность отступиться от поставленной цели Фет категорически отвергал: «Ехать домой, бросивши службу, я и думать забыл, это будет конечным для меня истреблением».

Воспоминания Фет Афанасий Афанасьевич

Д. Благой. Афанасий Фет - поэт и человек

Необычная, сложная, во многом весьма драматическая судьба присуща литературной деятельности Фета. Вместе с тем при всей своей оригинальности судьба эта носит отчетливые приметы времени, тесно связана с ритмами движения русской общественной жизни и русской литературы середины и второй половины XIX века. Равным образом литературная судьба Фета не только органически соотносится, но очень причудливо переплетается с его жизненной судьбой.

Афанасий Афанасьевич Фет-Шеншин прожил долгую жизнь. Родился он в октябре или ноябре 1820 года, почти одновременно с выходом в свет первого большого создания русской литературы XIX века - поэмы Пушкина «Руслан и Людмила»; умер 21 ноября 1892 года, примерно через два месяца после появления в печати первого произведения Максима Горького и в период выхода первых сборников стихов русских модернистов. Как видим, в хронологических рамках его жизни происходит все развитие русской классической литературы XIX столетия.

Жизнь Фета - студента, офицера, помещика, камергера двора его императорского величества - протекала на виду у всех и во время, от нас не слишком отдаленное. Тем не менее некоторые основные моменты были окутаны покровом густой, почти непроницаемой тайны, до конца не раскрытой и сейчас окрасившей ее в глубоко трагические тона.

Фет родился и рос все свои детские годы в семье богатого и просвещенного в духе русского XVIII века (был пылким приверженцем идей Руссо) орловского помещика Афанасия Неофитовича Шеншина и его жены, урожденной Шарлотты Беккер, с которой он встретился в Германии и привез с собой на родину. И вдруг над головой четырнадцатилетнего отрока грянул неожиданный удар: крещение его сыном Шеншина было объявлено незаконным. В немецкий пансион, находившийся в одном из городов Прибалтики и считавшийся образцовым воспитательным учреждением, куда он при некотором участии Жуковского был незадолго до того помещен, пришло на его имя письмо от отца со странной надписью - не Шеншину, как всегда, а Фету. В письме сообщалось, без указания причин, что отныне именно так он и должен впредь именоваться. Первое, что Последовало, были злые догадки и издевки товарищей. А вскоре Фет ощутил тягчайшие последствия, связанные с новой его фамилией Это было утратой всего, чем он неотъемлемо обладал, - дворянского звания, положения в обществе, имущественных прав, даже национальности, русского гражданства. Старинный потомственный дворянин, богатый наследник внезапно превратился в «человека без имени» - безвестного иностранца весьма темного и сомнительного происхождения. И Фет воспринял это как мучительнейший позор, набрасывавший, по понятиям того времени, тень не только на него, но и на горячо любимую им мать, как величайшую катастрофу, «изуродовавшую» его жизнь. Вернуть то, что было им, казалось, так непоправимо утрачено, вернуть всеми средствами, не останавливаясь ни перед чем, если нужно, все принося в жертву, стало своего рода навязчивой идеей, идеей-страстью, определившей, в сущности, весь его жизненный путь. Оказывало это влияние, и порой весьма роковое, и на литературную его судьбу.

Древние говорили - поэтами рождаются. И Фет действительно родился поэтом. Замечательная художественная одаренность составляла суть его сути, душу его души. Уже с детства был он «жаден до стихов»; испытывал ни с чем не сравнимое наслаждение, «повторяя сладостные стихи» автора «Кавказского пленника» и «Бахчисарайского фонтана». В немецком пансионе ощутил и первые «потуги» к поэтическому творчеству: «В тихие минуты полной беззаботности я как будто чувствовал подводное вращение цветочных спиралей, стремящихся вынести цветок на поверхность; но в конце концов оказывалось, что стремились наружу одни спирали стеблей, на которых никаких цветов не было. Я чертил на своей аспидной доске какие-то стихи и снова стирал их, находя их бессодержательными». Стихи Фет продолжал слагать со все большим рвением и в пансионе историка, писателя, журналиста, близкого к Пушкину и Гоголю, профессора Погодина, в который поступил для подготовки в Московский - университет, и в особенности в самом университете (на словесном отделении философского факультета). «Вместо того чтобы ревностно ходить на лекции… почти ежедневно писал новые стихи…» Этому способствовала и дружба с Аполлоном Григорьевым - его сверстником, будущим поэтом, своеобразным и выдающимся критиком, человеком со сложившейся совсем по-иному, но тоже весьма драматичной судьбой (в семье его родителей отец Фета поселил сына). Оба друга «упивались» поэзией, «принимая иногда, - иронически добавляет Фет, - первую лужу за Ипокрену». В доме Григорьевых, который Фет называл «истинной колыбелью» своего «умственного я», собирался кружок студентов, куда, в частности, входили будущий поэт Полонский, будущий историк С. М. Соловьев, отец философа и поэта Владимира Соловьева. Первое «благословение» на серьезную литературную работу Фет полупил от Гоголя, которому через Погодина передал образцы своего творчества. Гоголь советовал продолжать: «Это - несомненное дарование». Ободренный Фет решил издать свои стихи отдельным сборником, заняв триста рублей ассигнациями у гувернантки сестер: молодые люди были влюбены друг в друга, мечтали пожениться и наивно надеялись на то, что издание не только быстро раскупится, но и принесет автору литературную славу, которая обеспечит их «независимую будущность». В 1840 году сборник вышел в свет под названием «Лирический Пантеон».

В «Отечественных записках», которые благодаря активному участию в них Белинского стали самым популярным журналом 40-х годов, органом передовой литературной и общественной мысли, появился очень сочувственный отклик, автором которого был молодой критик, друг Белинского П. Н. Кудрявцев. «Как хороша его рецензия… на „Лирический Пантеон“ Ф., - сразу же отозвался со свойственной ему исключительной эстетической чуткостью Белинский, добавляя: - только он уж чересчур скуп на похвалы… А г. Ф. Много обещает». И в печатных своих отзывах ближайших лет Белинский неоднократно выделяет Фета, заявляя, что «из живущих в Москве поэтов всех даровитее г-н Фет», что среди его стихотворений «встречаются истинно поэтические». Действительно, в числе его стихов, опубликованных в 1842–1843 годы, уже имеются жемчужины фетовской лирики.

Отзывы Белинского были «путевкой» в литературу. Фет начинает усиленно печатать свои стихотворения - и в погодинском «Москвитянине» и в «Отечественных записках», а через несколько лет при активном участии Аполлона Григорьева подготавливает новый сборник своих стихов.

Баратынский прекрасно писал о целительном значении поэтического творчества:

Болящий дух врачует песнопенье.

Гармонии таинственная власть

Тяжелое искупит заблужденье

И укротит бунтующую страсть.

Душа певца, согласно излитая,

Разрешена от всех своих скорбей;

И чистоту поэзия святая

И мир дает причастнице своей.

Строки эти, конечно, были известны Фету и не могли не быть близки ему - подобный мотив неоднократно и с очень большой силой будет звучать и в его теоретических высказываниях и в стихая. Несомненно, радость творчества и литературный успех во многом целили его «болящий дух», но укротить владеющую им «бунтующую» идею-страсть они не смогли.

И вот во имя поставленной цели Фет круто ломает свой жизненный путь - покидает в 1845 году и Москву и ту. живительную, высокоинтеллектуальную атмосферу, которая сложилась в кружке Григорьева: вскоре по окончании университета поступает нижним чином в один из провинциальных полков, расквартированных на далекой южной окраине, в Херсонской губернии. Сам Фет дал впоследствии точное объяснение этому. На военной службе скорее, чем на какой-либо другой, он мог начать осуществление своей цели - дослужиться до потомственного дворянства и тем самым хотя бы частично вернуть утраченное. Перестал через некоторое время Фет и значиться «студентом из иностранцев» - вернул себе русское гражданство. Однако покупалось это весьма дорогой ценой. В своих воспоминаниях он рассказывает, в каких тяжелых условиях - полной оторванности от привычной среды, литературной жизни, новых книг, журналов и к тому же в каком материальном «стеснении», порой «граничившем с нищетой», он теперь оказался.

Фет еще продолжал писать и печатать стихи, но его литературная деятельность в новых условиях все более ослабевала. Одному из близких с детства друзей, И. П. Борисову, он с горечью и тоской говорил, что может сравнить свою жизнь среди чудищ всякого рода («через час по столовой ложке лезут разные гоголевские Вии на глаза, да еще нужно улыбаться») «только с грязной лужей», в которой он нравственно и физически тонет, твердит, что страданья, им испытываемые, похожи на удушье заживо схороненного («никогда еще не был я убит морально до такой степени»). В одну из подобных минут он признается в тайном желании «найти где-нибудь мадмуазелю с хвостом тысяч в двадцать пять серебром, тогда бы бросил все» (характерна сама цинично залихватская в стиле «душки-военного» фразеология этого признания - печать, уже наложенная окружающей средой). Однако во имя поставленной цели Фет терпит все это целых восемь лет. Причем, когда в результате ревностной службы, унизительного подлаживания к начальственным «Виям» достижение желанной цели казалось уже совсем близким, она снова отдалилась. За несколько месяцев до первого офицерского чина был издан, дабы затруднить доступ в дворянство выходцев из других сословий, указ, согласно которому для получения наследственных дворянских прав надо было иметь более высокий чин. Но Фет настойчиво и ревностно продолжал вести свою сложную, труженическую, безотрадную жизнь, хотя и сравнивал себя с мифологическим Сизифом. «Как Сизиф, тащу камень счастия на гору, хотя он уже бесконечные разы вырывался из рук моих». Но возможность отступиться от поставленной цели Фет категорически отвергал: «Ехать домой, бросивши службу, я и думать забыл, это будет конечным для меня истреблением».

До дворянства Фет не дослужился, «мадмуазели с хвостом» не нашел, но обстоятельства стали складываться для него благоприятнее. В 1853 году ему наконец-то удалось вырваться с «Камчатки», из «сумасшедшего дома» - добиться перевода в гвардейский лейб-уланский полк, который был расквартирован сравнительно недалеко от Петербурга, куда он получил возможность часто отлучаться. К этому времени наступила благоприятная перемена и в отношении общества к поэзии.

Во второй половине 40-х годов стихи, как и предсказывал Белинский, утратили в глазах публики всякую ценность: журналы совсем перестали печатать их, спрос на новые сборники стихов, почти не появлявшиеся, совершенно упал. Но к концу 40-х годов громко зазвучала настроенная, «сообразно с духом времени», на тот «другой лад», которого Белинский так ожидал, лира зачинателя новой эпохи в развитии русской поэзии, глашатая передовых общественно-политических и эстетических идей века - Некрасова. К этому времени Некрасов стал хозяином бывшего пушкинского журнала «Современник», куда перешел из «Отечественных записок» Белинский. К журналу примкнули самые замечательные дарования того времени, будущие корифеи литературы второй половины XIX века - Тургенев, Лев Толстой, Герцен, Гончаров. В 1850 году в «Современнике» начала печататься на весьма скромном месте, в отделе «Смесь», серия статей Некрасова под весьма скромным же заглавием «Русские второстепенные поэты». Целью их было показать, что, кроме признанных, давно вошедших в обиход каждого культурного человека великанов русской поэзии и скомпрометировавших ее эпигонов, существует еще много замечательных явлений, по тем или иным причинам не обративших на себя внимание критики и читателей.

В том же 1850 году вышел давно прошедший через цензуру, но пролежавший три года без движения второй сборник стихотворений Фета. Он привлек к себе весьма сочувственное внимание кругу ближайших участников «Современника». Горячим пропагандистом поэзии стал Тургенев, который приступил вместе с «кружком» нескольких других сотрудников «Современники» - критиками В. П. Боткиным, А. В. Дружининым - к подготовке нового издания фетовских стихотворений, в основу которого был положен «вычищенный», основательно переработанный под настойчивым давлением Тургенева, сокращенный почти наполовину сборник 1850 года. Выходу в 1856 году этого издания предшествовало извещение Некрасова, дававшее его автору столь же высокую оценку, как и стихам Тютчева: «Смело можем сказать, что человек, понимающий поэзию и охотно открывающий душу свою ее: ощущениям, ни в одном русском авторе, после Пушкина, не почерпнет столько поэтического наслаждения, сколько доставит ему г. Фет». Помимо восхищенных откликов критиков-эстетов Дружинина и Боткина, сделавших поэзию Фета боевым знаменем «чистого искусства», его стихи расхваливают в журналах всех направлений.

Эта восторженная встреча не могла не воодушевить Фета, который почти вовсе перестал писать стихи, продолжая лишь «со скуки» заниматься переводами из Горация, за что сослуживцы насмешливо называли его «дубовым классиком». Теперь последовал новый, еще более сильный, чем в первую половину 40-х годов, прилив его творческих сил. Фет развивает активнейшую литературную деятельность, систематически печатается почти во всех наиболее крупных журналах. Явно стремясь расширить рамки прославившего его литературного жанра небольших лирических стихотворений, пишет поэмы и повести в стихах, пробует себя в художественной прозе, много переводит (не только из еще ранее особенно полюбившегося ему Гейне, но и из Гете, Шенье, Мицкевича, восточных поэтов, в частности большой цикл немецких переложений из Хафиза), кроме того, публикует ряд путевых очерков, критических статей. Принятый как свой в среде талантливейших писателей и литераторов современности, Фет чувствует себя морально воскресшим. Благодаря литературным заработкам наступает несомненное улучшение и в его материальном положении. Однако по службе ему наносится очередной удар. Тяжелый камень, втащенный было Сизифом-Фетом почти на самую вершину горы, снова рухнул вниз. Одновременно с выходом сборника его стихов был издан новый указ: звание потомственного дворянина давал лишь чин полковника. Это отодвигало осуществление цели Фета на столь неопределенно долгий срок, что продолжение военной службы становилось совершенно бесполезным. Естественно вставал вопрос: что делать далее?

Давнее его желание исполнилось: нашлась невеста с необходимым ему приданым. Сразу же после появления нового указа он взял годовой отпуск, совершил на накопившийся литературный гонорар путешествие по Европе (Германия, Франция; Италия) и там же, в Париже, в 1857 году женился на дочери богатейшего московского чаеторговца и в то же время сестре его литературного единомышленника и почитателя В. П. Боткина - Марии Петровне Боткиной. О том, что это был брак отнюдь не по сердечному влечению, красноречиво свидетельствует рассказ брата Л. Н. Толстого, Сергея Николаевича. Как-то, когда он был нездоров, Фет пришел навестить его; «они дружески разговорились, и Сергей Николаевич, будучи всегда очень откровенен и искренен, вдруг спросил его: „Афанасий Афанасьевич, зачем вы женились на Марии Петровне?“ Фет покраснел, низко поклонился и молча ушел. Сергей Николаевич с ужасом впоследствии рассказывал об этом».

Вскоре же, в 1858 году, Фет вышел в отставку и поселился в Москве. Поначалу, во имя все той же своей идеи-страсти, он добивается пополнить полученный «сундук с червонцами» еще более энергичной литературной деятельностью, проявляя присущую ему огромную работоспособность, но зачастую явно поступаясь качеством своего творчества. Фет «стоит на опасной дороге, - с тревогой пишет об этом в 1859 году один из горячих поклонников его поэзии, Дружинин, Льву Толстому, - скаредность его одолела. Он уверяет всех, что умирает с голоду и должен писать для денег… не слушает никаких увещаний, сбывает по темным редакциям самые бракованные из своих стихотворений…»; требует «неслыханную цену» (выражение Некрасова) за свои произведения. Однако скоро же он начинает терпеть неудачи на этом пути. Его поэмы встречаются весьма прохладно, да он и сам признает, что лишен как «драматической» (он пытался писать и пьесы), так и «эпической жилки». Сделанный им, видимо, именно для денег и опубликованный перевод трагедии Шекспира «Юлий Цезарь» вызвал обстоятельный, но весьма иронический и суровый разбор, автор которого убедительно показывает, что «в нем нет Шекспира ни признака малейшего». Правда, попутно дается весьма уважительная оценка Фету-лирику. Однако и для этого главного направления его творчества обстановка снова складывается все более неблагоприятно.

Огромный успех лирические стихи Фета встречали все же преимущественно в литературных и потому довольно узких кругах. Это прямо должен был признать тот же Боткин, отмечая, что, хотя в журналах этих лет о лирике Фета отзывались с «сочувствием и похвалами, но тем не менее, прислушиваясь к отзывам о ней публики не литературной, нельзя не заметить, что она как-то недоверчиво смотрит на эти похвалы: ей непонятно достоинство поэзии г. Фета. Словом, успех его, можно сказать, только литературный: причина этого, кажется нам, заключается в самом таланте его».

Последнее справедливо лишь отчасти. Истинная причина заключалась не столько в характере фетовского поэтического дарования, сколько в резком, еще более остро обнаружившемся несоответствии его с «духом времени». В отличие от гениального выразителя этого «духа» - Некрасова лира Фета на всем протяжении его творчества не была переозвучена «на другой лад».

«Дух времени» во второй половине 50-х и особенно в 60-е годы проявился в полной своей силе. Это, естественно, отразилось и на отношении к поэзии Фета. Позднее, уже в период «Вечерних огней», в предисловии к их III выпуску, Фет объяснял отношение к нему критиков-шестидесятников тем, что, «в сущности, люди эти ничего не понимали в деле поэзии». Это неверно. В 60-е годы появлялись и грубо вульгарные статьи и высказывания о Фете, но основные представители революционно-демократической мысли вовсе не были лишены эстетического чутья. Глубоко характерно в этом отношении признание Чернышевского в письме к Некрасову в 1856 году: «Поэзия сердца имеет такие же права, как и поэзия мысли… лично на меня ваши пьесы без тенденции производят сильнейшее впечатление, нежели пьесы с тенденциею. „Когда из мрака заблужденья…“, „Давно отвергнутый тобою…“, „Я посетил твое кладбище…“, „Ах ты, страсть роковая, бесплодная…“ и т. п. буквально заставляют меня рыдать, чего не в состоянии сделать никакая тенденция. Я пустился в откровенности, - но только затем, чтобы сказать вам, что я смотрю (лично я) на поэзию вовсе не исключительно с политической точки зрения. Напротив, политика только насильно врывается в мое сердце, которое живет вовсе не ею или, по крайней мере, хотело бы жить не ею». Безусловно высоко, подобно Некрасову, и в этом отношении совпадая с критиками-эстетами, ценил Чернышевский и поэтическую прелесть стихов Фета, его «прекрасный лирический талант». Схожие отзывы находим и у Салтыкова-Щедрина, признававшего, что «большая половина» стихотворений Фета «дышит самою искреннею свежестью», которая «покоряет себе сердца читателей», что романсы на его стихи «распевает чуть ли не вся Россия». Вместе с тем очень характерен отзыв, который он тут же дает о стихотворении «Шепот, робкое дыханье…». В нем нет ни одного глагола, и это дало легкий повод к ироническому подшучиванию некоторых критиков-вульгаризаторов, к огромному количеству пародий всякого рода. «А ведь сколько оно шума наделало когда-то, сколько его ругали!..» - вспоминал восхищавшийся стихотворением Лев Толстой. Но наделало оно шума не только, вернее, даже не столько оттого, что в нем отсутствовали глаголы, а потому, что являло своего рода квинтэссенцию всего мира фетовской поэзии, как она к тому времени себя проявила, было ярким воплощением основного пафоса поэта - воспевания природы и любви в их органической между собой слиянности. В нем все то, что привлекало в фетовских стихах не только критиков-поэтов, но что высоко ценили наиболее выдающиеся критики - революционные демократы; вместе с тем как бы очерчен тот круг, за пределы которого, за редкими исключениями, не выходила в эту пору муза Фета. Поэтому нет почти ни одной статьи критиков-современников, где не говорилось бы об этом стихотворении. Это как раз и подчеркивает в своем отзыве Салтыков-Щедрин, прямо заявляя, что «в любой литературе редко можно найти стихотворение, которое своей благоуханной Свежестью обольщало бы читателя в такой степени», а с другой стороны, видя в нем подтверждение того, сколь «тесен, однообразен и ограничен мир, поэтическому воспроизведению которого посвятил себя г. Фет», представляющий собой, по мнению критика, повторение «в нескольких стах вариантах» именно этого пленительного стихотворения. Примерно то же писал и Добролюбов, противопоставляя в этом отношении Фета, талант которого способен во всей силе проявляться «только в уловлении мимолетных впечатлений от тихих явлений природы», Тютчеву, которому «доступны, кроме того, - и знойная страстность, и суровая энергия, и глубокая дума, возбуждаемая не одними стихийными явлениями, но и вопросами нравственными, интересами общественной жизни».

В суженности художественного мира фетовской поэзии, в отсутствии в нем не только гражданских мотивов, но и вообще связи с общественными вопросами, ставившимися «духом времени» и остро волновавшими современников, - и видели критики-шестидесятники коренной недостаток Фета.

А «дух времени» утверждался в литературе все тверже и определеннее. Общественно-политическая атмосфера в стране все накалялась, складывалась революционная ситуация. В «Современнике» окончательно утвердилась линия Чернышевского - Добролюбова; представители «эстетического» кружка во главе с Тургеневым покинули журнал, одновременно ушел из него Л. Н. Толстой, а еще до этого, в связи с появлением статьи о переводе Шекспира, отказался сотрудничать в нем и Фет. С конца 1860 года в том самом «Русском слове», где была опубликована фетовская статья о Тютчеве, руководящую роль начал играть ниспровергавший «эстетику» Писарев.

Все это крайне ограничивало дальнейшие литературные возможности Фета. Ему стало ясно: добиться «жизнеустройства» так, как он себе это представлял, посредством литературно-журнальных заработков, столь же безнадежно, как это было на военной службе. И Фет снова круто ломает свой жизненный путь. Поощряемый шурином, Боткиным («А ты, Фет, я думаю, можешь быть хорошим хозяином при твоем практическом смысле») и, преодолев сопротивление жены, он приобретает на ее имя и средства небольшое имение - хутор Степановку, как раз в тех местах, где находились родовые поместья Шеншиных, становится если и не мценским дворянином, то, на первых порах, мценским помещиком.

Примерно в эту же пору ушел от столичной жизни в свою Ясную Поляну и Л. Н. Толстой. «Нашему полку прибудет, и прибудет отличный солдат…» - сочувственно писал он Фету, узнав об его намерении сесть на землю, Но, подобно Пушкину, который, намечая в 30-е годы планы своей последующей жизни, также мечтал об отъезде в Михайловское («О, скоро ли возвращусь я к моим пенатам. Труды поэтические. Крестьяне…»), Толстой в своем деревенском уединении и помещичьих занятиях искал и нашел наиболее подходящие условия для творческой деятельности, которая именно там и достигла своего наивысшего расцвета, и вместе с тем возможности, как его Нехлюдов в «Утре помещика», улучшить положение крестьян. Фетом руководили совсем иные побуждения: разбогатев, осуществить издавна поставленную им заветную цель - вернуть отнятое несправедливой судьбой. «Он теперь сделался агрономом - хозяином до отчаянности, - писал Тургенев Полонскому, - отпустил бороду до чресл с какими-то волосяными вихрами за и под ушами - о литературе слышать не хочет и журналы ругает с энтузиазмом». Правда, в 1862 году в журнале «Русский вестник» Каткова, ставшем к этому времени на резко реакционные оппозиции, стало снова появляться имя Фета, но под произведениями совсем нового для него жанра - статьями о «земледельческом деле», непосредственно связанными с его новыми сельскохозяйственными занятиями и написанными с точки зрения интересов нового, «жаждущего выхода на рыночный простор» помещика-буржуа пореформенного типа, каким, быстро сориентировавшись в сложившейся к этому времени обстановке в стране, Фет и сделался («Заметки о вольнонаемном труде», «Из деревни», «По вопросу о найме рабочих» и др.). Корыстно-помещичий характер этих статей вызвал взрыв негодования среди даже тех революционных демократов, которые восхищались прелестью его лирических стихов.

Все это знаменовало окончательный разлад между Фетом и «духом времени». В 1863 году он выпустил новое собрание своих стихотворений в двух частях, которое в отличие от быстро разошедшегося сборника 1856 года оставалось, несмотря на небольшой тираж, до конца его жизни в большей своей части нераспроданным. Сам Фет как бы подводил им итоговую черту под своим поэтическим творчеством, почти полностью прекратив писание стихов.

Но хозяином-землевладельцем он оказался не только хорошим, но, говоря словом Толстого, «отличным», проявив в этом, совсем новом для него деле чрезвычайную практическую сметку и присущие ему исключительные способности. Он не только привел купленный им запущенный хутор в цветущий вид, но и пустился в торговые обороты - завел мельницу, конный завод (коневодством он, как одно время Л. Н. Толстой, особенно увлекался). Поздравляя его с очередной «великолепной сделкой», Тургенев выражал уверенность, что она наполнит его карманы «ручьями цаковых». Приводя эти слова, Фет поясняет: «Тургенев всегда говорил, что будто бы никто не произносит с таким выражением, как я, слово „целковый“ и что ему каждый раз кажется, что я уже положил его в карман». И «цаковые» действительно полились в карманы Фета ручьями. Благосостояние его все росло. Помимо Степановки, он покупает второе имение, а впоследствии приобретает еще одно - и особенно богатое - Воробьевку. С удовлетворенной гордостью сообщал он позднее одному из своих бывших товарищей-однополчан К. Ф. Ревелиоти: «…я был бедняком, офицером, полковым адъютантом, а теперь, слава богу, Орловский, Курский и Воронежский помещик, коннозаводчик и живу в прекрасном имении с великолепной усадьбой и парком. Все это приобрел усиленным трудом, а не мошенничеством».

Среди соседей-помещиков Фет: становился все более уважаемым лицом. Выражением этого был выбор его в 1867 году на установленную судебной реформой 1864 года - и считавшуюся тогда весьма почетной должность мирового судьи, в которой он оставался в течение целых одиннадцати лет. «Свободный выбор уездными гласными наилучших людей в мировые судьи, которым предоставлялось судить публично по внутреннему убеждению, являлся… чем-то священным и возвышающим избираемого в его собственных глазах», - рассказывает Фет в своих мемуарах. Правда, он вскоре же избавился, по его словам, от такого «наивного» взгляда, но тем не менее продолжал считать свое избрание «событием», «которое по справедливости может быть названо эпохой, отделяющей предыдущий период жизни и в нравственном и в материальном отношении от последующего».

Действительно, новое общественное положение Фета открывало ему возможность полностью осуществить главную цель его жизни - вернуть утраченную дворянскую фамилию и связанные с этим наследственные права. В своих мемуарах Фет рассказывает, что, разбирая в 1873 году бумаги покойного отца, он натолкнулся на предписание орловской консистории к мценскому священнику перевенчать повенчанного за границей в лютеранской церкви с матерью Фета отставного штаб-ротмистра Афанасия Шеншина по православному обряду. «Тяжелый камень, - пишет он, - мгновенно свалился» с его груди. Вопрос, промучивший его всю сознательную жизнь, разрешился: он был рожден в законном браке Шеншина с его матерью, но только по не признанному в России лютеранскому обряду. На самом деле почти все в этом рассказе заглажено, передано и неполно и неточно. Фет давно уже и твердо знал, что он не только формально перестал считаться сыном Шеншина, но и вообще им не являлся. Несмотря на все принятые предосторожности, до нас дошел решающий документ - его письмо от 16/28 июля 1857 года к своей будущей жене М. П. Боткиной, которой он счел необходимым перед браком раскрыть страшную и неотступно мучившую его тайну. На конверте письма, которое Фет просил сразу же по прочтении сжечь, надпись: «Читай про себя», и рукой М. П. Боткиной «Положить со мной в гроб». В нем Фет пишет: «Моя мать была замужем за отцом моим - дармштадтским ученым и адвокатом Фетом и родила дочь Каролину и была беременна мною. В это время приехал и жил в Дармштадте вотчим мой Шеншин, который увез мать мою от Фета, и когда Шеншин приехал в деревню, то через несколько месяцев мать родила меня… Вот история моего рождения».

Однако и в этом, несомненно, рискованном признании (Фет опасался, что после него невеста порвет с ним) он, видимо, не решился сказать всего. Ученым и адвокатом его отец не был, а значился мелким «чиновником». Мало того, среди лиц, близко знавших Фета, упорно ходила другая, гораздо более прозаическая версия. «Давно было известно, - рассказывает с их слов покойный академик Грабарь, - что отец Фета, офицер русской армии двенадцатого года, возвращаясь из Парижа через Кенигсберг, увидел у одной корчмы красавицу еврейку, в которую влюбился. Он купил ее у мужа, привез к себе в орловское имение и женился на ней». Трудно сказать, насколько эта версия соответствует действительности, хотя Грабарь прямо говорит, что она была «секретом полишинеля». Но так или иначе бесспорно, что Шеншин отцом Фета не являлся и что Фет уже давно об этом знал. Однако это его не остановило. Опираясь на консисторское предписание, он обратился в том же 1873 году с просьбой на высочайшее имя о восстановлении в сыновних и всех связанных с этим правах, ссылаясь на «жесточайшие нравственные пытки» и «душевные раны», которые лишение их ему причиняет. И поставленная перед собой Фетом цель наконец-то после сорока лет непрестанных помыслов, настойчивых трудов и усилий была им достигнута. 26 декабря того же года последовал царский указ «о присоединении отставного гвардии штабс-ротмистра Аф. Аф. Фета к роду отца его Шеншина со всеми правами, званию и роду его принадлежащими». «Теперь, когда все, слава богу, кончено, ты представить себе не можешь, до какой степени мне ненавистно имя Фет, - писал он жене. - Умоляю тебя, никогда его мне не писать, если не хочешь мне опротиветь. Если спросить, как называются все страдания, все горести моей жизни? Я отвечу тогда: имя Фет». Вновь приобретенным именем стал он подписывать и все письма к друзьям и знакомым. Тургенев встретил это едкой иронией; появилось и несколько насмешливых эпиграмм на исчезнувшего Фета и неожиданно народившегося Шеншина. Глубже взглянул на это Л. Н. Толстой. «Очень удивился я, получив ваше письмо, дорогой Афанасий Афанасьевич, - писал он ему, - хотя и слышал… давно уж историю всей этой путаницы; и радуюсь вашему мужеству распутать когда бы то ни было. Я всегда замечал, что это мучило вас, и, хотя сам не мог понять, чем тут мучиться, чувствовал, что это должно было иметь огромное влияние на всю вашу жизнь». Толстой был прав, но проявил здесь Фет не только «мужество».

Помимо замечательного художественного таланта, Фет вообще был незаурядной, богато одаренной натурой, обладал исключительно яркими интеллектуальными качествами. По словам близко знавших его современников, он был «прекрасным рассказчиком», был «неистощим в речах, исполненных блеска и парадоксов», в остроумии не уступал такому прославленному острослову, как Тютчев. Недаром общением с ним дорожили самые выдающиеся умы того времени. В очень оживленной и длительной переписке с ним был И. С. Тургенев. «Переписываться с вами для меня потребность, - признался он как-то Фету, полушутливо добавляя: - и на меня находит грусть, если я долго не вижу ваш связно-красивый, поэтическо-безалаберный и кидающийся из пятого этажа почерк». «Кроме вас у меня никого нет… Вы человек, которого, не говоря о другом, по уму я ценю выше всех моих знакомых, и который в личном общении дает один мне тот другой хлеб, которым, кроме единого, будет сыт человек», - пишет ему Лев Толстой. «Вы не поверите, как я дорожу вашей дружбой». «Жду вас с нетерпением к себе. Иногда душит неудовлетворенная потребность в родственной натуре, как ваша» - такими и подобными выражениями переполнены его письма к Фету.

О блеске, силе, остроте, глубине и одновременно поэтичности ума Фета свидетельствуют и его критические статьи и образцы его художественной прозы. И все это интеллектуальное богатство, все напряжение воли, все силы души он обратил на достижение поставленной цели, идя к ней всеми путями, не различая добра и зла, жертвуя своей идее-страсти всем самым близким и дорогим. Теперь, когда она была достигнута, он мог бы с полным правом сказать о себе устами барона Филиппа из «Скупого Рыцаря» Пушкина: «Мне разве даром это асе досталось… // Кто знает, сколько горьких воздержаний, // Обузданных страстей; тяжелых дум, // Дневных забот, ночей бессонных мне // Все эта стоило?..» Фету действительно все это досталось не даром, он воистину «выстрадал» себе и свое богатство и свою восстановленную стародворянскую фамилию.

Идея-страсть, владевшая Фетом, не заключала в себе ничего «идеального» и вынуждала, как он пишет в своих мемуарах, «принести на трезвый алтарь жизни самые задушевные стремления и чувства». В годы армейской службы Фет жаловался Борисову, что «насилует» свой «идеализм» «жизнью пошлой», которую должен вести, что он «добрался до безразличия добра и зла». Трудный жизненный путь, суровая житейская практика Фета, безнадежно-мрачный взгляд на жизнь, на людей, на современное общественное движение все более отягчали его душу, ожесточали, «железили» его характер, отъединяли от окружающих, эгоистически замыкали в себе. «Я никогда не слышала от Фета, чтобы он интересовался чужим внутренним миром, не видала, чтобы его задели чужие интересы. Я никогда не замечала в нем проявления участия к другому и желания узнать, что думает и чувствует чужая душа». Так писала о нем та, которой Фет посвятил одно из самых прославленных, воистину жемчужных своих созданий - стихотворение «Сияла ночь. Луной был полон сад…» - сестра жены Толстого, Т. А. Кузминская. Примерно так же отзывались о нем и другие современники.

Но, словно бы в подтверждение древнего изречения: «Дух дышит, где хочет» - в этом орловском, курском и воронежском поместном дворянине, жестком и корыстном сельском хозяине, в этом давно дошедшем до безразличия добра и зла пессимисте, сухом и тщеславном камергере двора его императорского величества - продолжал дышать дух поэта, и поэта истинного, одного из тончайших лириков мировой литературы.

Резкое отличие житейского Фета, каким его знали, видели и слышали окружающие, от его лирических стихов дивило многих, даже очень близких ему людей. «Что ты за существо - не понимаю, - писал Фету незадолго до его смерти Полонский, - …откуда у тебя берутся такие елейно-чистые, такие возвышенно-идеальные, такие юношественно-благоговейные стихотворения?.. Какой Шопенгауэр, да и вообще какая философия объяснит тебе происхождение или тот психический процесс такого лирического настроения? Если ты мне этого не объяснишь, то я заподозрю, что внутри тебя сидит другой, никому не ведомый, и нам, грешным, невидимый, человек, окруженный сиянием, с глазами из лазури; и звезд, и окрыленный! Ты состарился, а он молод! Ты все отрицаешь, а он верит!.. Ты презираешь жизнь, а он, коленопреклоненный, зарыдать готов перед одним из ее воплощений…». Остро сформулированное Полонским противостояние двух миров - мира Фета-человека, его мировоззрения, его житейской практики, общественного поведения - и мира фетовской лирики, по отношению к тому, первому, бывшего словно бы антимиром, являлось «загадкой», «тайной» и для огромного большинства его современников.

Еще в 1850 году Фет писал другу: «Идеальный мир мой разрушен давно…». Место этого разрушенного - идеального - мира заняла та реальная будничная жизнь, сугубо прозаичным законам которой Фет счел себя вынужденным не только подчиниться, а и начать в соответствии с ними строить свое житейское благополучие, но которая резко отвращала его как поэта. И чем больше в своей практической деятельности Фет следовал этим законам, тем сильнее в своем поэтическом сознании стремился он выйти из-под их власти. Оглядываясь (в предисловии к III выпуску «Вечерних огней») на всю свою творческую жизнь, Фет писал: «Жизненные тяготы и заставляли нас в течение пятидесяти лет по временам отворачиваться от них и пробивать будничный лед, чтобы хотя на мгновение вздохнуть чистым и свободным воздухом поэзии». Поразительна способность Фета, в моменты своего лирического настроения, того лиризма, который он считал «цветом и вершиной жизни», полностью перенестись из привычного буднично-прозаического мира в диаметрально ему противоположный, заново, взамен утраченного «идеального», им созидаемый, - «благовонный, благодатный» мир своих лирических «вздохов». Уход от неудовлетворяющего реального мира в мир, создаваемый искусством, от борьбы со злом - от «битв» - в эстетическую созерцательность - все это типичные черты того типа литературного романтизма, который Горький называл «пассивным» и родоначальником которого у нас был Жуковский. В лирике Фета, несомненно, имеются родственные Жуковскому черты, возникшие, в результате как исторической преемственности, так а типологических совпадений. Но имеется и существеннейшее между ними различие.

В идеальном мире лирики Фета, в противоположность Жуковскому, нет ничего мистически-потустороннего. Извечным объектом искусства, считает Фет, является красота. Но эта красота не «весть» из некоего нездешнего мира, это и не субъективное прикрашивание, эстетическая поэтизация действительности - она присуща ей самой. «Мир во всех своих частях равно прекрасен, - утверждает Фет. - Красота разлита по всему мирозданию и, как все дары природы, влияет даже на тех, которые ее не сознают, как воздух питает и того, кто, быть может, и не подозревает его существования. Но для художника недостаточно бессознательно находиться под влиянием красоты или даже млеть в ее лучах. Пока глаз его не видит ее ясных, хотя и тонко звучащих форм, там, где мы ее не видим или только смутно ощущаем, - он еще не поэт… Итак, поэтическая деятельность, - заключает Фет, - очевидно, слагается из двух элементов: объективного, представляемого миром внешним, и субъективного, зоркости поэта - этого шестого чувства, не зависящего ни от каких других качеств художника. Можно обладать всеми качествами известного поэта и не иметь его зоркости, чутья, а следовательно, и не быть поэтом… Ты видишь ли, или чуешь в мире то, что видели или чуяли в нем Фидий, Шекспир, Бетховен? „Нет“. Ступай! Ты не Фидий, не Шекспир, не Бетховен, но благодари бога и за то, если тебе дано хотя воспринимать красоту, которую они за тебя подслушали и подсмотрели в природе».

Представлению о «красоте», как о реально существующем элементе мира, окружающего человека, Фет остается верен до конца. «Целый мир от красоты // От велика и до мала», - читаем в одном из позднейших его стихотворений, примыкающих к периоду «Вечерних огней». И в этом отношении Фет идет не за Жуковским, а за Пушкиным, во всеохватывающем творчестве которого среди бесчисленных семян и побегов, прорастающих в последующей русской литературе, есть и несомненное и по-своему весьма значительное «фетовское» зерно. Это ощущал и сам Фет, когда на вопрос: «Ваш любимый поэт?», ответил: «Пушкин» (в другом «альбоме признаний» им назван и такой «поэт объективной правды», как Гете).

Романтическая по пафосу и по методу, лирика Фета вместе с тем сродни пушкинской «поэзии действительности», представляет своеобразный - романтический - ее вариант. Только, говоря о Пушкине, в этом словосочетании логическое ударение следует ставить на каждом из двух слов, говоря о Фете - на первом из них. «У всякого предмета, - пишет Фет, - тысячи сторон», но «художнику дорога только одна сторона предметов: их красота , точно так же, как математику дороги их очертания или численность».

Так как мир - по Фету - «во всех своих частях равно прекрасен, то внешний предметный элемент поэтического творчества безразличен». Однако в его лирике почти с самого начала и до самого конца имеется определенный отбор «предметного элемента», который, в сущности, сводится к трем основным «предметам», конечно, узким по сравнению со всем остальным, но достаточно емким и вширь и в особенности вглубь. Это природа, любовь и песня. Причем все эти три поэтических предмета не только соприкасаются между собой, но и тесно взаимосвязаны, проникают друг в друга, образуя единый слитный художественный мир - фетовскую вселенную красоты, солнцем которой является разлитая во всем, скрытая для обычного глаза, но чутко воспринимаемая «шестым чувством» поэта гармоническая сущность мира - «музыка».

Ничему ужасному, жестокому, безобразному доступа в мир фетовской лирики нет: она соткана только из красоты. Это явная односторонность, на которую поэт, демонстративно опираясь на тоже односторонне понятые и развиваемые им пушкинские суждения об искусстве, не только сознательно, но и принципиально идет: дело «поэзии или вообще художества воспроизведение не предмета, а только одностороннего его идеала». В этой односторонности - специфичность лирики Фета, в ней ее слабость - та узость кругозора, в которой так резко укоряли его критики-шестидесятники; но в ней же и ее сила - ее художественное обаяние, ее эстетическая прелесть.

В десятилетия своего «рабского труда», как Фет называл напряженнейшую, целиком захватившую его работу во имя своего помещичьего жизнеустройства (В. С. Соловьеву - «Ты изумляешься, что я еще пою…», 1885), он, в сущности вовсе бросил заниматься поэзией. И это была едва ли не самая тяжкая для него- поэта - жертва из тех многих, которые он принес на алтарь своей идеи-страсти. «Он стал рьяным хозяином и гонит музу взашей», «выдохся до последней степени» - такими суждениями пестрят письма близко знавших его современников. Не только стихи Фета, но и упоминания о нем как стихотворце почти совершенно исчезают в эти десятилетия со страниц журналов. Сам он упорно твердит о себе как о поэте, навсегда конченном. Решительно не соглашался с этим один Лев Толстой: «Я от вас все жду, как от 20-летнего поэта, и не верю, чтобы вы не кончили. Я свежее и сильнее вас не знаю человека. Поток ваш все течет, давая тоже известное количество ведер воды - силы. Колесо, на которое он падал, сломалось, расстроилось, принято прочь, но поток все течет, и, ежели он ушел в землю, он где-нибудь опять выйдет и завертит другие колеса». И Толстой оказался весьма прозорливым. Еще долгие годы лирический поток Фета оставался под землей, и все же в конце концов он с необыкновенной силой выбился наружу. Сам Фет писал поэту Константину Романову: «Жена напомнила мне, что с 60-го по 77-й, во всю мою бытность мировым судьею и сельским тружеником, я не написал и трех стихотворений, а когда освободился от того и другого в Воробьевке, то Муза пробудилась от долголетнего сна и стала посещать меня так же часто, как на заре моей жизни».

И в самом деле, с конца 70-х годов Фет начал писать стихи в количестве не меньшем, если не большем, чем в молодую свою пору. Новому отдельному сборнику своих стихотворений, вышедшему после двадцатилетнего перерыва, в 1883 году, когда ему было уже 63 года, он дал заглавие «Вечерние огни». Под этим же очень емким, точным и поэтичным названием он опубликовал в 1885, 1888 и 1891 годах еще три сборника - выпуска - новых стихов; подготовлял и еще один, пятый выпуск, который издать уже не успел. Заглавие, несомненно, говорило о вечере жизни, ее закате. Но «вечерний» день Фета оказался необычным, в своем роде единственным. В стихотворениях, создававшихся на исходе шестого, на седьмом и даже на восьмом десятке лет жизни поэта, его творческий дар не только сохранил свою свежесть и юношескую силу, но и достиг высшего расцвета, полностью развернулся во всем своем «благоуханном» - фетовском - своеобразии, восхищавшем критиков 50-х годов. При этом лирический поток Фета не только стал падать на снова налаженное прежнее колесо, но «завертел» и другие, новые.

СЕРГЕЙ ЕСЕНИН - ЧЕЛОВЕК И ПОЭТ Судьба наградила Есенина уникальным творческим даром и это позволило ему стать великим русским поэтом.Внешне Есенин всегда выглядел моложе своих лет. В 20 лет, уже находясь в Петербурге, он, по воспоминаниям современников, выглядел 15-летним

Из книги Возгорится пламя автора Коптелов Афанасий Лазаревич

АФАНАСИЙ КОПТЕЛОВ Лениниана создается многими и многими художниками: нам дорог каждый час, прожитый Ильичем. Уже есть произведения о детских годах вождя, о студенте Володе Ульянове, о Ленине в Октябре и в годы гражданской войны… Хочется верить - настанет пора, когда

Из книги Как уходили кумиры. Последние дни и часы народных любимцев автора Раззаков Федор

КОЧЕТКОВ АФАНАСИЙ КОЧЕТКОВ АФАНАСИЙ (актер театра, кино: «Семья Ульяновых» (1957), «Над Тиссой», «Маяковский начинался так» (оба – 1958), «Муму» (1959), «Олекса Довбуш» (1960), «Одиночество» (1965), «Угрюм-река» (т/ф, 1968), «Невероятный Иегудиил Хламида» (1970), «Семья Коцюбинских» (1971),

Из книги Сияние негаснущих звезд автора Раззаков Федор

КОЧЕТКОВ Афанасий КОЧЕТКОВ Афанасий (актер театра, кино, исполнял роль Максима Горького в фильмах: «Маяковский начинался так» (1958), «Сквозь ледяную мглу» (1966), «Невероятный Иегудиил Хламида» (1970), «Семья Коцюбинских» (1971), т/ф «Красный дипломат» (1972), «Доверие» (1976); снялся

Из книги 100 великих оригиналов и чудаков автора Баландин Рудольф Константинович

Афанасий Никитин Афанасий Никитин. ОткрыткаАфанасий Никитин, тверской купец, снарядил в 1466 году два судна с товаром, взятым в долг, и отправился вниз по Волге, примкнув к послам ширванского шаха (страны в Западном Прикаспии), которые возвращались от московского великого

Из книги Козьма Прутков автора Смирнов Алексей Евгеньевич

Афанасий Анаевский Конечно, хвостовианство как синоним графомании, как природное явление, относящееся к психологии творчества, началось не с Хвостова и на нем не завершилось.Так, в свое время на литературной стезе Петербурга подвизался некий надворный советник господин

Из книги Тяжелая душа: Литературный дневник. Воспоминания Статьи. Стихотворения автора Злобин Владимир Ананьевич

С.К. Маковский - поэт и человек IВ октябре 1895 г. в Финляндии, в санатории Рауха, известный датский критик и публицист Георг Брандес познакомился с русским юношей и его сестрой. Юношу звали Сережа, ему было 17 лет, сестре - 16, и звали ее Елена. Это были дети знаменитого

Из книги Моя жизнь со Старцем Иосифом автора Филофейский Ефрем

Отец Афанасий Как уже было сказано, отец Афанасий, в миру Николай, был родным братом Старца Иосифа. Он с отличием закончил торговый факультет и был по тому времени очень образованным человеком. Прекрасный каллиграф, он писал настолько четко, что казалось, будто это

Из книги М.Ю. Лермонтов. Жизнь и творчество автора Висковатый Павел Александрович

Отец Афанасий Отец Афанасий обладал чрезвычайной телесной крепостью и огромным трудолюбием. Но при этом он был слаб в брани с помыслами. Он не говорил непрестанно Иисусову молитву и поэтому принимал различные помыслы. Старец ему напоминал, чтобы он молился непрестанно, а

Из книги Самые знаменитые путешественники России автора Лубченкова Татьяна Юрьевна

Часть III ЗРЕЮЩИЙ ЧЕЛОВЕК И ПОЭТ

Из книги Нежнее неба. Собрание стихотворений автора Минаев Николай Николаевич

АФАНАСИЙ НИКИТИН «Доселе географы не знали, что честь одного из древнейших, описанных европейских путешествий в Индию принадлежит России Иоаннова века… - писал в своей «Истории государства Российского» Н.М. Карамзин. - Оно доказывает, что Россия в XV веке имела своих

Из книги Иосиф Бродский. Вечный скиталец автора Бобров Александр Александрович

Д. Д. Благому («В сердце вспыхнул порыв благой…») В сердце вспыхнул порыв благой, Дмитрий Дмитриевич Благой, Вам исследователю-поэту Дать лирическую книгу эту. 1926 г. 3 июня.

Из книги Петербургские святые. Святые, совершавшие свои подвиги в пределах современной и исторической территории Санкт-Петербургской епархии автора Алмазов Борис Александрович

Поэт своей цивилизации Лев Лосев, поэт, переводчик, литературовед – В своем эссе «Поклониться тени» Бродский объясняет причину перехода на английский: «Моим единственным стремлением тогда, как и сейчас, было очутиться в большей близости к человеку, которого я считал

Из книги Вера на марше автора Макмиллан Александр Хью

Из книги автора

Глава 13 Триумф благой вести Натан Гомер Норр стал третьим президентом Общества Сторожевой башни, Библий и трактатов в период, когда над устойчивой деятельностью нашего новообразованного теократического устройства нависла угроза.Дж. Ф. Рутерфорда любили и о нём

О днажды на вопрос анкеты дочери Льва Толстого Татьяны «Долго ли бы вы хотели жить?» Фет ответил: «Наименее долго». И всё же у писателя была длинная и очень насыщенная жизнь - он не только писал множество лирических произведений, критические статьи и мемуары, но и посвятил целые годы сельскому хозяйству, а яблочную пастилу из его имения поставляли даже к императорскому столу.

Непотомственный дворянин: детство и юность Афанасия Фета

Афанасий Фет в детстве. Фотография: pitzmann.ru

Афанасий Фет родился в 1820 году в деревне Новоселки недалеко от города Мценска Орловской губернии. До 14 лет он носил фамилию отца - богатого помещика Афанасия Шеншина. Как выяснилось позже, брак Шеншина с Шарлоттой Фет был незаконным в России, поскольку они обвенчались только после рождения сына, что православная церковь категорически не принимала. Из-за этого юношу лишили привилегий потомственного дворянина. Он стал носить фамилию первого мужа матери - Иоганна Фета.

Афанасий получал образование на дому. В основном грамоту и азбуку ему преподавали не профессиональные педагоги, а камердинеры, повара, дворовые, семинаристы. Но больше всего знаний Фет впитал из окружающей природы, крестьянского уклада и сельского быта. Он любил подолгу общаться с горничными, которые делились новостями, рассказывали сказки и предания.

В 14 лет мальчика отправили в немецкую школу-пансионат Крюммера в эстонский город Выру. Именно там он полюбил стихи Александра Пушкина . В 1837 году юный Фет приехал в Москву, где продолжил обучение в пансионе профессора всеобщей истории Михаила Погодина.

В тихие минуты полной беззаботности я как будто чувствовал подводное вращение цветочных спиралей, стремящихся вынести цветок на поверхность; но в конце концов оказывалось, что стремились наружу одни спирали стеблей, на которых никаких цветов не было. Я чертил на своей аспидной доске какие-то стихи и снова стирал их, находя их бессодержательными.

Из воспоминаний Афанасия Фета

В 1838 году Фет поступил на юридический факультет Московского университета , но вскоре перешел на историко-филологический. С первого курса он писал стихи, которые заинтересовали однокурсников. Юноша решил показать их профессору Погодину, а тот - писателю Николаю Гоголю . Вскоре Погодин передал отзыв знаменитого классика: «Гоголь сказал, это несомненное дарование» . Одобряли произведения Фета и его друзья - переводчик Иринарх Введенский и поэт Аполлон Григорьев, к которому Фет переехал из дома Погодина. Он вспоминал, что «дом Григорьевых был истинной колыбелью моего умственного я». Два поэта поддерживали друг друга в творчестве и жизни.

В 1840 году вышел первый сборник стихов Фета «Лирический пантеон». Он был опубликован под инициалами «А. Ф.». В него вошли баллады и элегии, идиллии и эпитафии. Сборник понравился критикам: Виссариону Белинскому , Петру Кудрявцеву и поэту Евгению Баратынскому . Через год стихи Фета уже регулярно печатал журнал Погодина «Москвитянин», а позднее журнал «Отечественные записки». В последнем за год вышло 85 фетовских стихотворений.

Мысль вернуть дворянский титул не покидала Афанасия Фета, и он решил поступить на военную службу: офицерский чин давал право на потомственное дворянство. В 1845 году его приняли унтер-офицером в Орденский кирасирский полк в Херсонесской губернии. Через год Фета произвели в корнеты.

Известный столичный автор и «агроном-хозяин до отчаянности»

Фридрих Мебиус. Портрет Марии Фет (фрагмент). 1858. Государственный литературный музей, Москва

В 1850 году, обойдя все цензурные комитеты, Фет выпустил второй сборник стихотворений, который хвалили на страницах крупных российских журналов. К этому времени его перевели в чин поручика и расквартировали ближе к столице. В Балтийском порту Афанасий Фет участвовал в Крымской кампании, войска которой охраняли эстонское побережье.

В последние годы жизни Фет получил общественное признание. В 1884 году за перевод сочинений Горация он стал первым лауреатом полной Пушкинской премии Императорской Академии наук. Через два года поэта избрали ее членом-корреспондентом. В 1888 году Афанасия Фета лично представили императору Александру III и присвоили придворное звание камергера.

Еще в Степановке Фет начал писать книгу «Мои воспоминания», где он рассказывал о своем помещичьем быте. Мемуары охватывают период с 1848 до 1889 год. Книгу в двух томах опубликовали в 1890 году.

3 декабря 1892 года Фет попросил жену позвать доктора, а тем временем продиктовал секретарше: «Не понимаю сознательного преумножения неизбежных страданий. Добровольно иду к неизбежному» и подписал «Фет (Шеншин)» . Писатель скончался от сердечного приступа, но известно, что сначала он пытался покончить с собой, кинувшись за стальным стилетом. Афанасия Фета похоронили в селе Клейменово, родовом имении Шеншиных.

Обидно мне было видеть, как равнодушно встретили печальное известие даже те, кого оно больше всего должно было тронуть. Какие мы все эгоисты! Он был сильный человек, всю жизнь боролся и достиг всего, чего хотел: завоевал себе имя, богатство, литературную знаменитость и место в высшем свете, даже при дворе. Все это он ценил и всем наслаждался, но я уверен, что всего дороже на свете ему были его стихи и что он знал - их прелесть несравненна, самые вершины поэзии. Чем дальше, тем больше будут это понимать и другие.

Из письма Николая Страхова Софье Толстой, 1892 год

Уже после смерти писателя, в 1893 году, вышел последний том мемуаров «Ранние годы моей жизни». Также Фет не успел выпустить и том, завершающий цикл стихотворений «Вечерние огни». Произведения для этой поэтической книги вошли в двухтомник «Лирические стихотворения», который в 1894 году издали Николай Страхов и великий князь Константин Романов.

Когда сыны обширной Руси
Вкусили волю наяву,
И всплакал Фет, что топчут гуси
В его владениях траву 1 .

Для пореформенной эпохи интересны не только теоретики новой жизни, но и практики - те, кто обладал собственным опытом изменения отношений на земле. При этом трактовка идей и поступков человека им самим и его современниками часто не совпадает. Пример тому - публицистика известного поэта Афанасия Фета, которая породила в 1860-е годы большую дискуссию.

Афанасий Афанасьевич до 14 лет воспитывался как обыкновенный русский дворянин - в небогатой усадьбе Новосёлки, с жёстким отцом, мягкосердечной матерью и преданиями столбовых дворян Шеншиных. Всё рухнуло, когда отец отдал подростка на учёбу в строгий немецкий пансион, объявив ему, что отныне он должен носить фамилию Фет. Тогда и открылось, что мальчик родился, когда его мать формально ещё состояла в браке со своим первым мужем Иоганном Фётом. Этот комплекс неполноценности, это чувство украденного статуса будет преследовать поэта всю жизнь - и заставит действовать. Неудачным оказался путь к дворянству через военную службу: один за другим вышли указы, повышавшие планку, которой надо было достичь, чтобы стать дворянином. После долгих лет мытарств и душевных страданий, уже обладая именем в литературе, поэт обратился с прошением на высочайшее имя о получении фамилии Шеншин и вступлении в права "по роду и наследию". Борьба за возвращение потомственного дворянства будет идти около 40 лет, лишь к 1874 году Фет станет дворянином Шеншиным. Фамилия Фет у него вызывала отторжение; везде - в официальных бумагах, в переписке, на столовом серебре - появился Шеншин. Многие не понимали активности Афанасия Афанасьевича в этой области. Известна фраза Ивана Сергеевича Тургенева: "Как Фет, Вы имели имя; как Шеншин, Вы имеете только фамилию" 2 .

Итак, Фет-Шеншин отстаивал дворянское звание - которое в пореформенную эпоху уже не сулило особых привилегий - сознательно, в долгой и непростой борьбе. Возможно, именно поэтому поэт с энтузиазмом воспринял идею покупки имения как некоей компенсации отсутствовавшего ещё у него дворянского статуса. В 1860 году он купил на юге Мценского уезда 200 десятин пахотной земли и недостроенный хутор Степановку. Некоторые знакомые (среди них тот же Тургенев) скептически восприняли эту затею, считая её самоубийственной. Имея смутные представления о ведении поместного хозяйства, Фет решил тем не менее попробовать реализовать себя. Эксперимент будет длиться 17 лет. Да и момент Афанасий Афанасьевич выбрал, как всегда, "удачный" - когда сама суть поместного хозяйства должна была трансформироваться в нечто новое. Во что именно - этого не знали и опытные хозяева, куда уж новичку.

Главным делом для поэта в 1860-е годы станет налаживание быта и хозяйства в Степановке. Свои чувства и мысли он отразил в циклах очерков "Заметки о вольнонаёмном труде" и "Из деревни" (первоначально называвшемся "Лирическое хозяйство") 3 . Автор строил широкие планы: "Я буду рассказывать, что я думал, что сделал и что из этого вышло" 4 . В своих прозаических очерках он, как Лёвин в "Анне Карениной", применил особый, нетипичный для русского дворянства подход. Кстати, Лев Толстой был одним из немногих современников, кто хвалил очерки Фета и интересовался его практической деятельностью: "Приедешь в Москву, думаешь, отстал - Катков, Лонгинов, Чичерин вам всё расскажут новое; а они знают одни новости и тупы так же, как и год и два тому назад, многие тупеют, а Фет сидит, пашет и живёт и загнёт такую штуку, что прелесть" 5 .

В переписке с Толстым Фет делился своими опасениями и переживаниями. В 1880-е отношения двух литераторов осложнятся, но в 1860-е годы оба ищут новые варианты реализации просвещённого человека на земле: "Я люблю землю, чёрную рассыпчатую землю, ту, которую я теперь рою и в которой я буду лежать" 6 .

Свою дворянскую миссию в деревне Фет видел скорее в культурном начале, которое может привнести дворянство на народную почву при условии взаимодействия. Именно поэтому он приветствовал действия толстовского Лёвина, который учился у народа: "Владея не блестящим, но независимым состоянием, он ищет, вследствие разрушения прежних экономических отношений, новых здравых основ тому делу, служить которому призван длинным рядом предков" 7 .

При этом Фет признавал, что дворянское сословие не просто бедствует, а вымирает, причём оно само виновато в своём плачевном состоянии: "У всех у нас потомственная и, так сказать, обязательная кормилица-земля под ногами, но мы не только не хотим трудиться на ней, но не хотим даже хладнокровно обсудить условий, при которых земледельческий труд возможен" 8 .

Поэт своеобразно формулировал своё отношение к крепостным порядкам. Видел ли он в них идеал? "И да, и нет. В принципе нет, в результате - да. Это заведённый порядок, старинный порядок, которому надо подражать, несмотря на изменившиеся условия… При вольнонаёмном труде стройность ещё впереди" 9 . Именно дореформенная стабильность привлекала Афанасия Афанасьевича. Порядок, которого не стало и который Фет планомерно, жёстко, иногда педантично пытался навести хотя бы в своём маленьком хозяйстве. Именно за эту ностальгию по крепостной стройности его сочинения будут подвергаться обличительной критике слева. Однако Фет одобрял и достижения нового времени, результаты Великих реформ Александра II: "19 февраля было днём не возрождения, а истинного рождения. Россия, долгое время болезненно носившая зреющий организм свободы, наконец произвела на свет не недоноска, а вполне развитого младенца, вздохнувшего в первый раз" 10 .

При всём том поэт считал, что в России важна и роль поместного дворянства, и призывал не высмеивать неудачи хозяйствующих дворян, а поддерживать их начинания: "Дело землевладельцев было всегда и везде делом великим. А теперь оно более чем когда-либо важно и значительно для всего государственного организма. Пора и нашей отсталой литературе вспомнить это и отнестись к нему без задора бессмысленной и нелепой вражды" 11 . Однако призыв остался без ответа; наоборот, эти очерки вызвали враждебную и очень эмоциональную реакцию в печати. О чём же пишет Фет и за что его так невзлюбили? О мелочах. О проблемах хозяйства, о ценах и погоде, о сложностях построения новых отношений с каждым конкретным жителем деревни, об адаптации к новым подходам, фактам и процессам. В сравнении с основным пластом тогдашней "сельскохозяйственной" публицистики - изобилующим отвлечёнными размышлениями - работы Фета весьма выигрывают: они насыщены конкретным, почерпнутым из живой жизни материалом.

Вот, к примеру, вопрос об использовании машин - в "рациональном хозяйстве", которое так мечтали наладить "передовые" землевладельцы, всегда стоявший на первом месте. Одним из открывателей этой темы стал именно Фет. Он показал, что главные причины первых провалов в использовании машин связаны с плохой "совместимостью" последних с русским крестьянином. "Не стану описывать пытки, которую мне пришлось выдержать с неискусными в этом деле деревенскими мастерами; довольно того, что машина наконец была установлена и, худо ли, хорошо ли, стала молоть. Нужно прибавить, что она ломалась почти ежедневно, а когда в конце осени наступила сериозная молотьба, то я уже и сказать не могу, сколько раз отдельные её части пребывали в кузнице и на орловском литейном заводе" 12 . Однако недостаёт не только знаний, но и соответствующей психологии. Ведь машина "требует усилий равномерных, но постоянных. Пока она идёт, нельзя стоять… Это качество машин, с непривычки, пока очень не нравится нашему крестьянину. Небогатый землевладелец Г. поставил молотилку и нанял молотников… Через три дня рабочие потребовали расчёта…

"Да что, батюшка, невмоготу жить. Сами ходите под машину: ишь она, пусто ей будь, хоть бы запнулась" 13 . Более подробно тема внедрения машин будет раскрыта в художественной литературе в 1870-е годы, когда отдельные примеры перестанут быть отдельными и наступит время подведения итогов. Но общие контуры проблемы Фет уже обозначил.

Важной темой для очерков стало использование вольнонаёмного труда. По мнению Фета, именно оно и является оптимальным: "Такой труд, где рабочий напрягает свои силы чисто и единственно для себя, есть идеал вольного труда, идеал естественного отношения человека к труду" 14 . За этим будущее, но настоящее не столь радужно. Сложно было не только заставить помещиков ценить крестьянский труд; выяснилось и то, "как нова и дика была для крестьян мысль о ценности личного труда" 15 .

Сложно говорить о партнёрских отношениях между землевладельцем и работником, если между ними пропасть взаимного неприятия, столетиями сформированное противостояние. И как бы искренне ни желал Фет решить этот вопрос экономически и рационально, крестьяне продолжали видеть в нём барина, человека, малопонятного с виду и чуждого по сути. Поэтому нормой их взаимоотношений оставался обман: "Просьба мужика была исполнена, а кур он мне не привёз. Приводить новых примеров понимания и исполнения условий и договоров со стороны наших крестьян я более не буду, хотя мог привести их сколько угодно" 16 .

Вообще, психологическим аспектам новых экономических отношений Афанасий Афанасьевич уделял особое внимание. Он хотел быть новым, разумным хозяином, реализовывать и личным примером пропагандировать передовые экономические взгляды. Однако значительная часть общества (как дворянского, так и крестьянского) просто не готова была принять новые подходы. Именно это противоречие породило знаменитое представление о мелочности Фета-помещика. Вот, например, эпизод с недобросовестным работником Семёном. Он был уволен поэтом после того, как целый месяц отлынивал от работы, вызвав этим недовольство приказчика и других рабочих, да ещё и не вернул необходимой доли задатка. Эти-то деньги и желал получить с него Фет - больше из принципа, чем из хозяйственных соображений. А Семён, нанявшись к соседнему мужику, сразу же попался с украденными хомутами - заработав в итоге дурную славу во всей округе 17 … И ведь нерадивость Семёна - не фантазия автора, а объективный факт. А стремление, пусть придирчивое, к порядку - не самая плохая черта для хозяина. Вот ещё история с гусями. Фет не хотел отдавать пойманных на его земле чужих гусей даром, он желал получить штраф за потраву - чтобы приучить нерадивых хозяев к порядку. При этом он скрупулёзно вычислял возможные нюансы исчисления таких штрафов. Но ведь как хозяин он и не мог поступать иначе: потрава, учинённая гусями, разнится от потравы, нанесённой, скажем, лошадью.

Фет мечтал, чтобы весь механизм новых отношений был отлажен. Он верил и надеялся на вольнонаёмные отношения, но желал и поддержки со стороны государства - чтобы ему не приходилось заниматься самодеятельностью с гусями и ловить работника Семёна. "Всякая законность потому только и законность, что необходима, что без неё не пойдёт самое дело. Этой-то законности я искал и постоянно ищу в моих отношениях к окружающим меня крестьянам и вполне уверен, что рано или поздно она должна взять верх и вывести нашу сельскую жизнь из тёмного лабиринта на свет Божий" 18 . Пока же вся тупиковость ситуации выражена в словах посредника, который надеется "как-нибудь уладить это дело". "Со вступлением России в новый период деятельности заветные слова авось, да небось, да как-нибудь должны совершенно выйти из употребления" 19 .

Ну, как здесь не возникнуть ностальгии по дореформенным временам? Однако взгляды "убеждённого помещика" Фета были неприемлемы для демократического сознания даже если за ними стояло просто стремление упорядочить хозяйство. "Новизну" его взглядов многие вообще не признали: "В г. Фете ещё не остыли старые привычки", он "находится в тесной связи с общим настроением той части общества, которая присваивает себе название "благонамеренной" 20 .

Критика коснулась и лирики Фета. Так, Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин изрёк: "В семье второстепенных русских поэтов г. Фету, бесспорно, принадлежит одно из видных мест" 21 . Как публициста Афанасия Афанасьевича упрекали в детализации и мелочности, а как поэта - в уклонении "от практической стороны жизни" 22 . "Есть и такие стихи, в которых, с одной стороны, кажется, что как будто есть что, а с другой, как будто ничего нет, кроме рифм и размера" 23 .

А в целом получилось не лирическое хозяйство, а соединение "лирического худосочия" 24 с замашками крепостника: "Фет явился бессознательным, наивным певцом крепостного права" 25 .

Если для самого Афанасия Афанасьевича стремление наладить хоть какой-то порядок в расстроенном хозяйстве было залогом успеха деятельности пореформенного помещика, то для его критиков - возвращением помещичьего произвола. В этом непонимании и кроется известный конфликт между Фетом и демократическими авторами. Сатирик Дмитрий Минаев потешался вволю 26:

Если в поле встречу гуся,
То (и буду прав)
Я к закону обращуся
И возьму с вас штраф;
Буду с каждой я коровы
Брать четвертаки,
Чтоб стеречь своё добро вы
Стали, мужички…

Фет как хозяйствующий субъект стал весьма популярной мишенью. Салтыков-Щедрин вообще практически отождествлял понятия "вести поместное хозяйство" и "человеконенавистничать": "Вместе с людьми, спрятавшимися в земные расселины, и г. Фет скрылся в деревню. Там, на досуге, он отчасти пишет романсы, отчасти человеконенавистничает; сперва напишет романс, потом почеловеконенавистничает, потом опять напишет романс и опять почеловеконенавистничает, и всё это, для тиснения, отправляет в "Русский вестник" 27 .

Подобный стереотип, плотно утвердившийся в умах современников и потомков, легко было создать именно на контрасте с фигурой "нежного поэта". В итоге читаю щая публика в большинстве своём не поняла и не приняла Фета-помещика, Фета-землевладельца, Фета-практика. Зато был создан миф о Фете-крепостнике.

Конечно же, поэта угнетала подобная реакция. Быть прогрессивным на словах легко, а вот на деле, да ещё успешным - намного сложнее. И Фет писал Толстому: "Тургенев вернулся в Париж, вероятно, с деньгами брата и облагодетельствовав Россию, то есть пустив по миру своих крестьян… порубив леса, вспахав землю, разорив строения и размотав до шерстинки скотину. Этот любит Россию. Другой роет в безводной степи колодец, сажает лес, сохраняет леса и сады, разводит высокие породы животных и растений, даёт народу заработки - этот не любит России и враг прогресса" 28 . В этих строках сквозит горькая обида; есть в них, очевидно, и немалая доля правды. Характерно, кстати, что резкий критик поэта Салтыков-Щедрин купил под Москвой в Витинёво, усадьбу, но не справился с ней. Михаилу Евграфовичу поучиться бы у Фета, а он заклеймил его как дремучего крепостника…

Тем не менее свой взгляд Фет считал достаточно объективным, а нападки - проявлением слабости критиков: "Наши записки в течение долгих лет служили неистощимой темой свистков и дешёвой карикатуры. Дети, взглянув на барометр и догадываясь, что скоро их не пустят на улицу, готовы были разбить безмятежный инструмент, точно он виновник приближающейся грозы" 29 .

Идейные противники поэта-публициста не надеялись увидеть в русских дворянах прогрессивных землевладельцев, а вернее, просто не хотели этого. По их априорным суждениям, поместное хозяйство после отмены крепостного права было совершенно бесперспективным. И любой помещичий опыт, удачный или не очень, точно так же априори принимался в штыки. А фигура "поэта-крепостника" для критики была особенно привлекательна.

Фет защищал помещика от нападок литераторов, исходя во многом из реального положения дел: ведь "бóльшая часть производительной почвы находится в руках этого класса, и нельзя никакими риторскими воркованиями зашептать эту жизненную силу" 30 . И в течение двух десятилетий он личным примером доказывал, насколько сложно было быть хозяином в ту эпоху и что помещик не только хищник, но и жертва.

Примечания
1. Современник. 1863. № 4.
2. Тургенев И. С. Полное собрание сочинений и писем. Т. 10. М. 1994. С. 339.
3. Кошелев В. А. Лирическое хозяйство в эпоху реформ // Фет А. А. Жизнь Степановки, или Лирическое хозяйство. М. 2001. С. 6; Экштут С. А. Повседневная жизнь русской интеллигенции от эпохи Великих реформ до Серебряного века. М. 2012. С. 261-271.
4. Фет А. А. Указ. соч. С. 173
5. Толстой Л. Н. Переписка с русскими писателями. Т. 1. М. 1978. С. 288, 251, 290.
6. Там же. С. 356.
7. Там же. С. 235.
8. Там же. С. 363.
9. Фет А. А. Указ. соч. С. 76.
10. Там же. С. 274.
11. Там же. С. 131.
12. Там же. С. 109.
13. Там же. С. 76.
14. Там же. С. 74.
15. Там же. С. 89.
16. Там же. С. 91.
17. Там же. С. 134.
18. Там же. С. 89.
19. Там же. С. 76.
20. Современник. 1863. № 4. С. 394.
21. Там же. 1863. № 9.
22. Русское слово. 1863. № 8. С. 62.
23. Там же.
24. Там же. 1863. № 9. С. 21-42.
25. Там же. С. 39.
26. Минаев Д. Д. Лирические песни с гражданским отливом… // Минаев Д. Д. Избранное. Л. 1986. С. 67.
27. Современник. 1863. № 4.
28. Толстой Л. Н. Переписка с русскими писателями. Т. 2. М. 1978. С. 59.
29. Фет А. А. Указ. соч. С. 274.
30. Там же. С. 126.
31. Там же. С. 276.