Личные, интимные дневники молодого солдата великой отечественной войны. Военные дневники

Сложно даже представить себе все ужасы и разрушения Второй мировой. Самое яркое представление о ней можно получить из дневников людей, которые своими глазами увидели самый страшный конфликт в мировой истории.

Мичихико Хачия, Хиросима

Мы выдвинулись, но через 20-30 шагов пришлось остановиться. Я задыхался, сердце колотилось, подкашивались ноги. Меня охватило невыносимое чувство жажды, и я попросил Ёко-сан найти хоть немного воды. Но воды нигде не было. Спустя немного времени я собрался с силами и смог двигаться дальше.

На мне все еще не было одежды, хотя я не чувствовал никакого стыда, я даже не заметил, когда меня покинула скромность… Мы медленно двигались по направлению к госпиталю, пока ноги совсем не отказлись меня нести. Силы покинули меня, я не мог идти дальше и попросил жену, которая тоже была сильно ранена, идти одной. Она не хотела, но выбора не было. Ей предстояло идти вперед, чтобы найти кого-то и привести на помощь мне.

6 августа 1945 года над самым центром Хиросимы была сброшена атомная бомба, которая мгновенно убила более четверти населения и оставила после себя чудовищно высокий уровень радиационного заражения. В момент взрыва сотрудник госпиталя по имени Мичихико Хачия отдыхал в своем доме в полутора километрах от эпицентра взрыва. В 1955 году был опубликован дневник, в котором он рассказывает о событиях того дня. В отрывке выше описано то, как он и его жена добирались в госпиталь спустя несколько минут после детонации. Взрывной волной с него сорвало одежду, правая сторона его тела была сильно изранена и обожжена. “Невыносимая жажда” о которой говорит Мичихико является прямым следствием потери жидкости организмом в результате сильнейших ожогов.

Мичихико и его жене посчастливилось выжить. Уровень радиации в районе, где они проживали, увеличился на 27 процентов, а на 800 метров ближе к эпицентру взрыва на 86 процентов. И хотя большинство американских историков согласны с тем, что атомная бомбардировка была необходимостью в деле капитуляции Японии, свидетельства очевидцев, таких как Мичихико, дают четкое представление о том, почему ядерное оружие больше никогда не должно использоваться.

Зигмунт Клуковски, польский доктор

С раннего утра и до позднего вечера мы наблюдали неописуемые в своей жестокости события. Вооруженные солдаты СС, жандармы, “голубая полиция” – все сновали по городу в поисках евреев. Их вытаскивали из домов, сараев, чердаков, погребов – отовсюду, где только можно спрятаться, и собирали на рыночной площади. Выстрелы ружей и пистолетов не умолкали на протяжении всего дня. Иногда в подвалах разрывались ручные гранаты. Евреев били и пинали, не щадя ни женщин, ни детей.

Было застрелено от 400 до 500 евреев. Полякам даже пришлось рыть могилы на еврейском кладбище. Говорят, что около 2000 евреев были в бегах, а тех, кого удалось арестовать, сажали на поезд и увозили в неизвестном направлении. Это был ужасный день, я даже не могу описать всего, что происходило. Вы даже не представляет себе, как по-варварски вели себя немцы. Я полностью сломлен и потерян.

20 января 1942 года 15 нацистских чиновников провели конференцию, на которой утвердили план “Окончательно решение” по уничтожению еврейского народа. Спустя девять месяцев геноцида, они добрались и до польского городка Щебжешин, в одной из больниц которой и работал Зигмунт Клуковски. Он вел дневник, в котором подробно описывал все происходящее во время нацистской оккупации. Несомненно, это было очень рисковым делом, если бы дневник обнаружился, у Клуковски бы не было шансов выжить.

На следующий день, СС покинули местность, оставив польских полицейских добивать оставшихся в живых евреев. Клуковски был бессилен что-либо сделать, он был ужасно возмущен тем, как много его соотечественников приняли участие в истреблении евреев.

Лена Мухина, История блокадного Ленинграда

Мы здесь умираем как мухи от голода, а Сталин вчера давал очередной обед в честь британского министра Энтони Идена. Это отвратительно. Они там набивали свои животы, а у нас и кусочка хлеба нет. Они закатываю блестящие приемы, а мы живем как пещерные люди, как слепые кроты.

Сказать, что русский народ сильно пострадал во время второй мировой войны было бы сильным преуменьшением. По разным источникам, погибло от 7 до 20 миллионов мирных граждан. В одном только Ленинграде за годы осады с сентября 1941 по январь 1944 года от голода умерло около 750 тысяч человек. Этот дневник был написан семнадцатилетней Леной Мухиной, которая жила в Ленинграде.

Когда началась блокада, люди были вынуждены есть крыс, кошек, землю и клей. Было множество случаев каннибализма. В то время Лена жила с тетей, которая трагически погибла от голода месяц спустя. Лене удалось выжить, скрывая смерть тети и продолжая пользоваться ее продовольственной карточкой. Далее в дневнике она описывает свой план побега в Москву. Дневник неожиданно обрывается 25 мая 1942 года, когда она решается совершить опасное путешествие через Ладогу. Лена умерла в 1991 году, за несколько месяцев до распада СССР.

Феликс Ландау, Офицер СС

Я проснулся в шесть утра. Доклад об исполнении. Что ж, я просто палач, а потом копатель могил. Что странного, раз тебе нравится война, значит, и безоружных когда-нибудь придется убивать. Приговорены 23 человека, среди них те две женщины. Невозможно поверить, но они даже стакан воды от нас не приняли.

Я должен был добивать убегающих. Мы отъехали на расстояние километра от города и свернули в лес. Нас было шестеро, нужно было найти подходящее место для захоронения. Через пару минут мы его нашли. Раздали лопаты, чтобы смертники сами вырыли себе могилы. Двое из них плакали.

Остальные проявили невероятное мужество. Что, черт возьми, было сейчас у них в мыслях? Думаю, у каждого теплилась надежда на спасение. Они разделились на три отряда и копали по очереди, всем не хватало лопат. Странно, но я полностью равнодушен. Никакой жалости, ничего. Так и есть. Мое сердце лишь немного быстрее бьется, когда я представляю себя на их месте.

Феликс Ландау был офицером СС, большую часть войны он состоял в отряде Айнзатцкоммандо, мобильный отряд смерти, который преследовал евреев, цыган, польских интеллектуалов и прочих неугодных людей на оккупированной территории. Ландау работал на территории Польши и Украины, устилая убитыми свой путь из города в город.

Его дневник представляет собой детальное описание совершенных зверств, иногда даже графические описания. Эта статья описывает события июля 1941 года в украинском городке Дрогобыч. Отсутствие эмоций было типичным для офицеров СС, совершавших массовые казни. Ландау отличался чрезвычайной жестокостью по отношению к евреям, он стрелял без разбору по евреям, проходящим по улице, из своего окна. После войны его удалось поймать лишь в 1959 году, он был осужден и приговорен к пожизненному заключению. За хорошее поведение его освободили в 1971 году. Умер Ландау в 1983.

Лесли Скиннер, Священник Британской армии

Повсюду горящие танки. Только пепел и горячий металл в танке Биркетта. Нашли только тазовую кость. В других танках еще три тела. Так и не смогли их вытащить. Ужасное занятие.

Дневник капитана Лесли Скиннера описывает события, произошедшие после высадки в Нормандии. Скиннер был священником, призванным на службу в танковый батальон Шервуд Рейнджерс. Он был сильно ранен осколком снаряда, но очень быстро вернулся на фронт и оставался со своим подразделением на протяжении всей кампании в северо-западной Европе. Его заботой было следить за моральным состоянием солдат и проводить ритуалы отпевания погибших. А самой страшной частью его работы было искать тела погибших, чтобы в дальнейшем хоронить должным образом.

Это ужасная работа – собирать тела по кусочкам, пытаясь опознать их, заворачивать в одеяло, чтобы похоронить. Нет пехоты, некому помочь. Командир эскадрильи прислал мне несколько человек в помощь. Отказался. Им самим нужны люди, чтобы сражаться. Трупы – мое дело. Сумасшедшее решение. Меня все время тошнит.

Отец Скиннер передал свой дневник музею в 1991 году. Спустя 10 лет после этого он умер в возрасте 89 лет.

Дэвид Кокер, Заключенный концлагеря

Худощавый, непримечательный человек небольшого роста, жизнерадостное лицо. Фуражка, усы и небольшие очки. Если хотите увидеть весь ужас и страдания в одном человеке, посмотрите на него. Вокруг него куча людей. Высокие ужасные люди, следуют за ним повсеместно, как стая мух. Это производит ужасающее, тревожное впечатление. Они смотрят по сторонам, не находя, на ком остановить взгляд.

Хотя выжившие во времена холокоста написали множество мемуаров, лишь немногие из них делали это прямо в лагере. Один из таких дневников принадлежит Дэвиду Кокеру, голландскому студенту еврейского происхождения, который попал в лагерь Вухт на юге Голландии в феврале 1943 года. Его история очень похожа на историю Анны Франк. Он жил в Амстердаме с родителями и младшим братом, но в отличие от Анны, он начал вести свой дневник уже после заключения.

Хотя заключенным обычно не позволяли писать, Дэвид подружился с лагерным клерком и его женой, а это означало некоторые привилегии. В его дневнике описан Генрих Гиммлер, лидер СС и один из идеологов холокоста. Гиммлер посетил Вухт в феврале 1944 года, тогда-то Кокер увидел живьем того, на ком лежит ответственность за страдания его народа.

Через месяц после этих событий, дневник Кокера был тайно вынесен с территории лагеря. Кокер умер в 1945 году во время переезда в концлагерь Дахау.

Джордж Оруэлл, житель Лондона

Этим утром впервые увидел подбитый самолет. Он падал медленно, носом вниз, как подбитая в небе птица. Невероятная радость среди очевидцев, все спрашивают, точно ли это немецкий. Очень трудно отличить немецкие самолеты от наших. Я полагаю, что это немецкий бомбардировщик, наши здесь только истребители.

Во время войны знаменитый писатель Джордж Оруэлл был одним из 9 миллионов жителей Лондона. Помимо литературной работы, он вел и дневник, повествующий об ужасных событиях войны. Дневник в основном содержит размышления о политике, но иногда довольно точно описывает воздушные бои.

Эта статья относится к 1940 году, когда Королевские ВВС боролись за контроль над воздушным пространством Британии. Может показаться странным, что люди так открыто радуются сбитому самолету, но победа Гитлера в сражении за Британию могла означать начало массированного вторжения. К счастью, британцы оказались победителями, и этого не произошло.

“Джинджер”, Перл-Харбор

Я проснулась в 8:30 от взрыва в Перл-Харбор. Я побежала в кухню, где собралась вся семья кроме папы. Все наблюдали за черным дымом, мы были ужасно взволнованы.

Мы с мамой выбежали на крыльцо, чтобы лучше разглядеть происходящее, как вдруг над нашими головами пронеслись три самолета, так низко, что казалось, их можно потрогать. На крыльях у них виднелись красные круги. Мы все поняли! Бомбы начали падать повсюду. Мы смотрели в окна, не зная, что делать и наблюдали за взрывами. Мы часто видели подобное в кинохрониках из Европы, но здесь все было гораздо хуже.

Мы увидели группы солдат, бежавшие к нам из бараков, как вдруг над ними появились самолеты и начали стрелять, многие падали. Все было в пыли, нам пришлось закрыть окна. В нашем гараже прятались несколько солдат, их застали врасплох, у них даже не было оружия.

Атака Японии на Перл-Харбор в декабре 1941 года превратила два региональных конфликта в Европе и Японии в мировую войну. Бомбардировка военно-морской базы на южном побережье Гавайев унесла жизни 2403 американцев и заставила США вступить в войну. На территории Перл-Харбор проживали не только военнослужащие, но и члены их семей и местные жители. Этот дневник написала семнадцатилетняя старшеклассница по имени Джинжер, ее полное имя не было опубликовано.

Дневник демонстрирует шок, который вызвала эта атака. Японцы напали без объявления войны, поэтому большая часть солдат оказались неподготовленными. Атака длилась всего 90 минут, но принесла огромные разрушения.

Вильгельм Хоффман, немецкий солдат

Командир говорит, что русские сломлены и не смогут долго продержаться. Нам будет несложно дойти до Волги и взять Сталинград. Фюрер знает слабые стороны русских. Победа уже близко.

Важнейшие и самые кровопролитные сражения Второй Мировой войны происходили на восточном фронте. По статистике, на каждого погибшего немца, приходится девять русских. А самым смертоносным сражением стала битва за , продлившаяся пять месяцев.

Это отрывок из дневника Вильгельма Хоффмана, солдата 94 пехотной дивизии. Его дневник – удивительное описание взглядов обычного немецкого солдата до и во время Сталинградской битвы. Этот отрывок написан за месяц до нее. До этого – Германия одерживала победу за победой, и Хоффман был уверен, что вскоре немцы с легкостью захватят город, а затем и остальную Россию.

Конечно же, этого не произошло. Несмотря на все трудности, защитники города отстаивали каждое здание, пока Красная армия готовила контрнаступление. В декабре немцы были окружены. Хоффман уже совсем по-другому оценивает шансы на победу Германии. Отрывок из дневника, датированный 26 декабря 1942 года, сильно контрастирует с тем, что он писал ранее:

Мы доели всех лошадей. Я бы и кота съел, говорят, у кошек вкусное мясо. Солдаты напоминают трупы, ходят как лунатики в поисках чего бы положить в рот. Никто не пытается больше укрываться от русских снарядов, мы не в силах ходить, бежать или прятаться. Будь проклята эта война!

Хоффман погиб под Сталинградом, но точно не известно, где именно и при каких обстоятельствах.

Хаяси Ичизо, японский пилот - камикадзе

Честно говоря, я не могу назвать желание погибнуть за императора искренним, идущим от сердца. Но так суждено. Я не боюсь момента смерти, я боюсь того, как страх повлияет на мое восприятие жизни…

За самую короткую жизнь наберется много воспоминаний. Сложно расстаться с жизнью для того, у кого все хорошо. Но я достиг точки невозврата. Я должен врезаться в судно противника. Чем ближе взлет, тем большее давление я чувствую. Я старался изо всех сил избежать этого. Но теперь я должен проявить мужество.

В обычном представлении, японские камикадзе – просто фанатики, готовые пожертвовать жизнью ради страны. Иногда это правда, но у большинства из них очень сложная история. Одна из них – о Хаячи Ичизо, которого призвали в 1943 году в возрасте 21. Он должен был совершить свою миссию в 1945 году, за месяц до этого он начал вести дневник.

Как и многие студенты, он поступил на службу неподготовленным и мало осведомленным о роли Японии в войне. Хотя его семья не одобряла конфликт, у него не было возможности отказаться. Многие студенты были избраны “Токкотаи” (пилотами-смертниками). Большинству не было и 25, самый младший из них, Юкио Араки погиб в 17 лет (на фото он со своим щенком). По официальным данным, все пилоты-сметртники были волонтерами, но…

Хаяши разрывался между долгом родине и любви к семье, которую он больше не смог бы увидеть. Он исполнил свою миссию 12 апреля 1945 года, за пять месяцев до капитуляции Японии.

Детская книга войны - Дневники 1941-1945

ОТ РЕДАКЦИИ

Совершенно разные по фактуре, дневники детей наряжают соседством «большого» – и «малого»: «Зубрил алгебру. Наши сдали Орёл». Это настоящие эпосы, «Война и мир» – в ученической тетради. Удивительно, как держится детский взгляд за мирные «мелочи», как чувствуется биение «нормальной» жизни даже в оккупации и блокаде: девочка пишет о первой помаде, мальчик – о первом влечении. Дети – поголовно! – пишут о книгах: Жюль Верн и Горький, школьная программа и семейное чтение, библиотеки и домашние реликвии.... Они пишут о дружбе. И конечно – о любви. Первой, осторожной, несмелой, не доверяемой до конца даже интимному дневнику...

Вообще у них, у наших героев, всё – впервые. Впервые дневник, впервые - война, у них нет опыта старших поколений, нет прививки жизни, у них всё – на живую нитку, взаправду, и нам кажется, что их свидетельства – они самые честные в том, что касается внутреннего мира и отражения в себе мира большого.

Собранные нами дневники разные не только по содержанию, разные они и по «исполнению». В нашем распоряжении и листы перекидного календаря, и записные книжки, и общие тетради в коленкоровых обложках, и школьные в клеточку, и альбомчики с ладонь... У нас есть дневники длинные и короткие. Подробные и не очень. Хранящиеся в запасниках архивов, фондах музеев, есть семейные реликвии на руках у читателей газеты.

Один из читателей, услышав наш призыв предоставить детские дневники, сел и за выходные записал свои юношеские воспоминания, бережно принеся их в понедельник в редакцию. И нам подумалось: ведь может быть и так, что никто за все эти годы не спросил его: «Дед, а как оно было там?», ему не довелось никому доверить детского, сокровенного, больного...

Акция сопричастности – вот что такое труд, который взял на себя «Аиф». Не просто показать войну глазами ребёнка, сквозь призму детского восприятия мира – невинного, трогательного, наивного и так рано возмужавшего, а протянуть ниточку от каждого бьющегося сейчас сердца к сердцу, пережившему главную катастрофу XX века, к человеку даже если и погибшему – но не сдавшемуся, выдюжившему, человеку маленькому, может быть, ровеснику, но видевшему самые страшные страницы истории, которая была, кажется, недавно, а может, уже и давно... Эта ниточка привяжет. И, может быть, удержит. Чтобы не оборвался мир. Такой, оказывается, хрупкий.

Редакция еженедельника «Аргументы и факты»

СЛОВО ДАНИИЛА ГРАНИНА

Дети переносят войну иначе, чем взрослые. И записывают эту войну и всё, что с нею связано, все её ужасы и потрясения они по-другому. Наверное, потому, что дети – безоглядны. Дети наивны, но в то же время они и честны, в первую очередь перед самими собой.

Дневники военных детей – это свидетельства удивительной наблюдательности и беспощадной откровенности, часто невозможной взрослому человеку. Дети замечали явления быта, приметы войны более точно, чем взрослые, лучше реагировали на все происходящие перемены. Их дневники ближе к земле. И потому их свидетельства, их доказательства подчас горазда важнее для историков, чем дневники взрослых.

Одна из самых страшных глав этой книги – самая первая. Ужаснее всего для детей в блокадном Ленинграде, насколько я мог заметить тогда, были бомбёжки и артобстрелы, тёмные улицы и дворы, где ночью не было никакого освещения. Разрывы бомб и снарядов – это была смерть видимая, наглядная, к которой они не могли привыкнуть.

А вот смерть человеческую, окружавшую их на улицах и в домах, они воспринимали спокойнее, чем взрослые, и не ощущали такого страха и безысходности перед ней, может быть, просто потому, что не понимали её, не соотносили с собой.

Но были у детей свои, собственные страхи. А ужаснее всего, как выяснилось, для них был голод. Им гораздо труднее, чем взрослым, было перетерпеть его, они ещё не умели заставлять себя, уговаривать, и от того больше страдали. Вот почему так много строк и страниц в их дневниках посвящено мыслям о еде, мукам голода – и последующих муках совести...

Чем эти дневники были для них, тех, кто их писал? Почти в каждом дневнике прочитывается: «мой лучший друг», «мой единственный советчик»... В дневник не пишут – с дневником говорят. Нет на Земле ближе существа, чем эта тетрадь в коленкоровой обложке, чертёжный блокнот,альбомчик с ладонь... И эта близость, эта потребность – зачастую она возникает именно в первый день войны, когда и были начаты многие из опубликованных в этой книге дневников.

Соприкосновение с детским миром тех военных лет – дело для меня глубоко личное.

Работая над «Блокадной книгой» мы с Алесем Адамовичем поняли, что наиболее достоверно чувства, поведение блокадников выражены именно в детских дневниках. Разыскать эти дневники было непросто. Но несколько поразительно подробных мы всё же нашли. И выяснилось, что как правило, дневник человек вёл, даже не надеясь выжить. Но вместе с тем он понимал исключительность ленинградской блокады и хотел запечатлеть своё свидетельство о ней.

В эпоху переоценки самых важных человеческих ценностей, когда по Европе снова маршируют факельные шествия нацистов, такие свидетельства, как дневники детей войны, крайне важны. Они возвращают нас к себе, к земле, на которой мы родились... И если сегодня кого-то не пронимают свидетельства взрослых, то, может быть, проймут слова детей. И детям нынешним слышнее будут голоса их сверстников, а не взрослых, которые вещают с высоких трибун. Ведь одно дело, когда учитель у доски рассказывает тебе о войне, и совсем другое – когда это делает твой школьный товарищ. Пусть и с разницей в 70 лет.

Юрий Номофилов, победитель. Германия, 1945 год.

1940 год, Рыбинск. Окончен 10-й класс…
Первый слева – Юрка Белов, сын преуспевающего дамского парикмахера. Призван в армию в 1940 году, погиб в 1945 году под Берлином.
Вторая слева: Надя Булочкина. В войну работала на окопах, после войны – начальником планового отдела завода.
В центре Гришка Поповер, спортсмен, предмет воздыханий девчонок. Призван в армию в 1940-м, погиб в 41-м в первом же бою где-то в Белоруссии.
Четвёртая слева: Ниночка Журичева. Во время войны была артисткой оперетты.
Справа – это я, Юрка Номофилов. Призван в армию в 1940 году. Повезло – не убили. Дошёл до Берлина.

Юрий Номофилов, победитель. Германия, 1946 год.

Хельга. Берлин, 1947 год.

Это мы с Хельгой. Счастье!
Берлин, 1946 год.

Уже мирное время – 1949 год. Какой-то праздник во Дворце культуры Рыбинска (в то время он назывался Щербаков). Я третий слева, чуть выглядываю.

Ветеран.

Уважаемые читатели! Перед вами – совершенно уникальный текст. Это личные, интимные дневники молодого солдата Великой Отечественной войны. Начал он их вести в 1942 году, когда ему было 20 лет, последняя запись сделана в 1949 году
С 1959 по 2000 год этот документ хранился в органах госбезопасности как вещдок по делу его автора – Юрия Номофилова - о «попытке измены Родине». Уже в перестроечные годы Юрия Алексеевича реабилитировали, а в 2000 году вернули дневники – две заветные книжечки.
Что мы знаем о тех, кто был на войне, кто защищал нашу страну от фашистских захватчиков? Яркие образы, созданные художественной литературой и кинематографом, военные фотографии и кинохроника, фронтовые письма, воспоминания фронтовиков – всё это, конечно, выстраивает какую-то картину, но дневниковые записи Юрия Номофилова создают потрясающий эффект полного присутствия, хотя он и не воевал на передовой (был авиатехником). Они удивительным образом сцепляют, объединяют разные поколения – то, военное, и наше, для которого война превратилась в легенду. В стариковских лицах ветеранов войны мы начинаем видеть понятных и близких себе людей, у которых в молодости, несмотря на войну, были те же чисто возрастные проблемы, что и у нас. Которые думали не только о «защите Отечества», о «подвиге» и о «борьбе с врагом». И далёкая война начинает приобретать для нас черты повседневной жизни – без лоска, глянца и художественного вымысла.
Молодой солдат, вчерашний школьник Юрий Номофилов вёл записи исключительно для себя, не думая ни об «идеологии», ни о «красоте слога», ни о «приличиях», ни о каких-либо последствиях. Именно это делает его дневники уникальным и бесценным документом Великой Отечественной войны и, вообще, той эпохи.
В альманахе публикуется интервью с автором и текст дневников с несущественными сокращениями, но с сохранением всех его специфических особенностей, в том числе и ненормативной лексики. Также оставлены пометки, сделанные в органах госбезопасности (в тексте они выделены вот таким полужирным шрифтом): по всей видимости, эти строки (в оригинале дневника подчёркнутые простым и коричневым карандашом) означают, по мнению органов, подозрительные, антисоветские и враждебные мысли.
Все материалы используются с разрешения автора.
Денис Маркелов

ПЕРВЫЙ ДНЕВНИК

29.02.42 г. (переписываю осеннюю запись).
С пригорка виден чистенький Чистополь: белые домики и минареты в желтизне парков и садов. Кругом дубовые рощицы, тоже желтеющие, голые поля, а вдали берега Камы. Осенние облака грядами бегут на юг, то заслоняя солнце, то открывая его, и тогда всё оживает и сверкает жёлтым, белым и голубым. Стоять бы вот так над незнакомым городом после длинного перехода, свободному и сильному, думать, что впереди в этих домиках живут люди, с которыми будешь дружить, работать, веселиться и отдыхать. Может, среди них та, милая и замечательная, из-за которой сердце забьётся сильнее и закружится голова, когда наклонится девушка и в прорезь на груди увидишь тело её – желанное и священное. Стоять бы вот так, молодому и красивому, а у ног город – город, ждущий завоевателя. Неужели не будет так? Так будет, будет, будет! Зачем же и жить тогда, если всегда чужая воля висит над головой, если всегда нужно подавлять желания и загонять обратно мысли? Так должно быть, и будет! Ведь есть же где-то свобода и счастье?
...А может, и нет нигде таковых... Гудят над головой провода...
Нужно идти на кухню. Ведь я в наряде, рабочий.
Я в Казани после путешествия по Волге из Сталинграда (это мы с зимнего сачкования в Будённовске перебрались поближе к жизни). По дороге приволочился за евреечкой - Боней. Так, немножко платонических вздохов и держания за руку: даже обнять не далась.
А в Будённовске втрескался в некую Нимфу Бибич - эвакуированную из Днепропетровска. У неё исключительно стройненькая (по моим понятиям) и тоненькая фигурка. Вначале бегал на неё любоваться издали, не смея и мечтать о знакомстве. Но потом, как ни странно, дошло до поцелуев, и у меня кружилась голова, когда видел близко-близко перед собой хорошенькую её мордочку и улыбку - жемчужные зубки. На третий вечер она не пришла: я её измучил непрерывными объятиями и поцелуями, всю изломал - благо, маленькая, тоненькая и слабенькая. А потом её прямо из десятого класса - 12 мая - забрали в армию, и я встретил её у нас, в красноармейской столовой. Она оказалась не такой, какой я рисовал её в мечтах: проще и вульгарнее. Любит танцевать, любит романчики и прочее. Сначала грустил по ней и страдал. Сейчас - забыл.
Была ещё одна - там же, в Будённовске - Тамара Мадатова. Типичное грузинское лицо, длинные косы. Хороша - исключительно. Но фигурка плохая: массивная, без талии. Или мне это казалось в пальто. А перед отъездом видел её в хорошем платье - очень понравилась. И жалею, что променял на Нимфу. Тамара проще и в меня втрескалась.
Сейчас, в Казани, живу неплохо. Через день - лёгкий наряд. Кормят хреново, но хлеба достаём вдоволь. Работы мало. Принимаем машины, вернее, их принимает начальство, техники. А мы по-прежнему сачкуем. Я радиомастер и сам даже не знаю, каковы мои обязанности. Сачкую здорово.
В общежитии просторно, светло. Крыша здания иногда дребезжит, резонируя от шума моторов идущих на посадку самолётов. Их здесь порядком. Скоро получат матчасть – и на фронт. Так долго ждали, что и не верится: как это вдруг мы - и на фронт. Но дело идёт, и приближается час, когда и по нам будут бомбить. Дай Боже пережить...
Лето, тепло, неплохо. Аминь.

14.06.42 г.
Немного поболел с 09.06. Сначала грипп (t 390 C), а потом колит, черти бы его драли. И сейчас ещё бегаю в уборную. Погода испортилась: дожди и холода. Так хорошо сидеть в штабе. Дай Боже подольше так! (Ведь я стал против воли писарем инженерного полка!) Был несколько раз в городе. Проезжал его насквозь, на другой конец, на завод. Как шикарно! Сколько народу! Сколько витрин, шума, блеска, девушек!.. Сколько хитроумных причёсок, сколько тщательно подведённых губок и подбритых ресниц, сколько манящих роскошных и пышных, маленьких и невинных, упругих и сладострастных грудей, сколько возбуждающих жоп, сколько изящных ножек! И всё это для мужчин. Для меня то есть. Правда, не для сопливого солдата в рваных сапогах, но для будущего инженера. Почему бы нет?! Совсем напротив - да!
А ведь каждая девушка одевается, ищет материю для платья, ругается с портнихой, десять раз перешивает, перекраивает, подбирает по цвету чулки и туфли - и всё для того, чтобы я, Номофилов, мог благосклонно посмотреть хорошенькую фигурку, хмыкнуть носом и сказать себе: «Вот эта ничего... Даже хороша. Её бы я, пожалуй, не отказался...»
Но встречаются и такие - юные, нежные и прекрасные, за один ласковый взгляд которой отдал бы всё, что есть и что будет, а за один поцелуй - десять лет жизни. Но они, как и все, проходят, а неуклюжий и неглаженый солдат остаётся один со своими мечтами и грустью.
А пока жизнь волочится по кочкам удач и ухабам неприятностей, по грязи ругани с соседом из-за порции хлеба и по песку, неурядиц со старшиной. Катится...
Ну, и катись к... Туда твою мать!

20 часов.
Ой, где я сижу! В основном – центральном – им. Ленина хранилище библиотеки ТАССР города Казани! Во! Шикарно, аж дух захватывает. Зал оформлен под грот на дне морском. Священная тишина, умная. Масса девушек, и хорошеньких, и кругом книги, книги - море книг.
Как это мне маму напоминает, дом, библиотеку им. Энгельса, как манит назначить здесь свидание! Сердце так и ёкает, нервы напряжены до крайности: ведь я в дивном храме своего бога - мысли.

15.06.42 г. Утро.
Только что, час тому назад, разбился комэск 2-ой АЭ (командир 2-й авиаэскадрильи – Ред.) - Шмонин. С ним вместе погиб и его экипаж - штурман Иконников, и тот, что был стрелком, - Барашевич. Иконников - самый умный и хороший человек в нашей эскадрильи. Жалко, больно, не хочется верить, в сознании не укладывается...

17.06.42 г.
Сижу на губе. Задержал комендант гарнизона за то, что забыл пилотку. А я ужин пошёл получать, на всех. Вот ё. м.! Комендант - молоденький лейтенант. Ну и щенок!
До чего глупо! Ё. м.!!!

21.06.42 г. Вечер.
Хочется жрать. Мало, очень мало шамовки. И все мысли сосредотачиваются на пустом желудке. Ох, тошно! Ребята достают, а я не могу. Они говорят: «Жрать любишь, а достать не можешь...»

22 июня 1942 года.
Итак, год войны прошёл. Ровно 365 дней назад, когда Земля была в этой же точке пространства, когда Солнце шпарило на нашу планету под тем же углом, я жил в Ломской... Был митинг, пели «Интернационал», кричали: «Ура!» Ночью пошли в секреты. А через пять дней тикали от немцев, захватив продуктовый склад. То было время обжорства, когда Юрка Номофилов пил целыми банками сгущённое сладкое молоко, жрал белый хлеб с маслом и сгущённый компот в неограниченных количествах. Когда жутко и весело было! Вспоминается, как далёкий сон. Прекрасный и неповторимый. Где ты, где ты, счастливая сытость? Где вы, безалаберные дни? Ох, и пожрали же тогда!..
- А немцы, а танки, а бомбы?
- Да, да, было, помню. Но это было во-вторых. А во-первых - шоколад и консервы. Так-то.
А сейчас жрать по-прежнему хочется, и полученные самолёты угнали на фронт, а мы опять остались «безлошадными». Ходим в наряды (другие ходят, я как писарь не хожу) и снова засели в ЗАПе (запасной авиаполк - Ред.). Боже, неужели 779 авиационный полк никогда не попадёт на фронт? Уже целый год собираемся, ещё из Ломской лётчики мечтали лететь бить немцев. А теперь мечтают бить «ганцев» - вот и вся разница

1.07.42 г.
Прошедшие два дня болел зуб. Первый раз это со мной происходило. То ли с непривычки, то ли это всегда так - чувствовал себя ужасно. Был злой, ругался, кричал - совсем развинтился. А сегодня выспался хорошо - впервые за много дней, зуб прошёл, и чувствую себя прекрасно. Это со мной в последнее время редко бывает.
Только акклиматизировался в штабе, как началась кампания по переводу меня обратно в эскадрилью, работать по специальности!.. Кой х... «по специальности» - в наряды через день ходить! Здесь, при штабе, без этого обходилось, и пошамать дополнительно можно было, и полакомиться. А теперь прощай, тёплое местечко, сытое житьё, снова караулы и полов мытьё. Ох!..
Но всё же и на матчасти поработаем! Может, и на завод съездим, и полетаем, как другие. Ха! Пускай! Всё, что происходит, - к лучшему.
«Всегда можно найти косвенный путь, обойти инстанцию или начальника. Если не выходит - значит, недостаток смекалки» (слова однополчанина автора дневника – Ред.).
Часто ездил на завод №22 - заказывать пропуска для наших принимающих машины техников. И в бюро пропусков узнал девушку, именно такую (как показалось), какую искал. Милую, симпатичную, стройную. Не особенно красива, но так мила! Выпросил у неё адрес - Валя Сергеева. Она мне сказала: «Опоздал». У неё уже есть, кому поверять сердечные заботы и радости, есть, кому говорить: «Милый» между двумя поцелуями. Но я, целиком рассчитывая на будущее, на послевоенное, когда буду свободен и холост, всё же решил взять её адрес. Таких девушек - малознакомых, но хороших, уже есть на примете несколько. И дальше буду набирать так же...
Ха! Неплохая идея.
До чего же я всё-таки легко увлекаюсь! Вот на пароходе, когда сюда ехали, была Боня. Ведь я серьёзно думал, что врезался. По крайней мере, сердцем. А так - понимал, конечно, что глупости.

4.07.42 г.
Хи-хи-хи! А меня из штаба вытурили... Ну, и пускай, не очень и хотелось. Мечтаю съездить на завод. Повидать свою Валюшу... Она здесь, в городе живёт. Чёрт возьми! Четвёртый день болит зуб. Первый раз в жизни - и так крепко прихватило. Хотел сегодня выдернуть, пошёл - но доктор отговорила. Поковырялась в зубе, наложила туда всякой гадости, вонючей и противной, а зуб как болел, так и болит. Всё! Завтра дёргаю к чёртовой матери! А то как на фронте прихватит. А беречь зубы - ещё убьют, а столько мучений ради будущего принял.
Хочется поговорить с кем-нибудь, поболтать, излить свою душу. И нет такого человека, которому можно бы открыть своё сердце, свои мечты, надежды и желания. Женька Беликов, с которым я последнее время дружу, не чуткий парень. Моим будённовским увлечением - Нимфой Бибич - он меня порядком поизводил. Ведь я ему всё-всё рассказывал…
Ах, как хочется девичьего нежного сердца, как хочется положить голову на грудь нежной подруги, как хочется, чтоб кто-нибудь поласкал... Эх!.. И сам не знаю, чего хочется. Нет-нет! Не того, не «пистон поставить», а другого - для души.
Ночь. Сижу в штабе один. Потому так и разболтался.

5.07.42 г.
Хотел что-то такое написать о своём посещении з-да № 22 - самолётостроительного. Но что-то нет настроения писать. Да и сижу в неподходящем месте: в конструкторском отделе з-да. Всё-таки интересно: везде меня пускают. Даже в секретный отдел секретного завода, куда простому смертному входа нет, – пожалуйста!
Ну, в общем, вчерашний день - день моего первого посещения этого скопления людей, машин и шума, внёс в мою голову больше впечатлений, чем полугодовая жизнь в Будённовске. Сейчас я перегружен ими, а когда всё уляжется, опишу и громадный пресс, и вид гигантского сборочного цеха сверху, и контрольный отдел радио - всё-всё.
Конечно, вижу и Валю. Вчера ждал до вечера, думал, она сменится и я смогу проводить её до дому. Но не дождался: комсомольское собрание. Попытаюсь сегодня. Она мне мило и ласково улыбается и вне закона выписала пропуск. Это такой тип девушки, которая нравится тем больше, чем дольше видишь её. Обидеть или оскорбить такую девушку невозможно. Термин «милая» подходит для неё с добавлением: «исключительно». Потому так много пишу, что только сейчас был там, у них, выписывал сюда пропуск. Она так мило коверкает мою фамилию, говоря «Нимафилов», что хочется так называться.

9.07.42 г. Перед отъездом из Казани. Утро.
Вещи уже вынесены, в пустом помещении стоит пыль коромыслом: уборка.
Большинство улетело, нас осталось мало, а вещей много. Настроение радостно-тревожное и торжественное. Наконец-то час, которого ждали больше года, торжественный час отправки на фронт - наступил.
Даже обыденно, и не волнует.
Прощай Казань, завод, бюро пропусков и Валюша! Да, Валюша. Я с ней позавчера утром шёл на завод пешком - трамваи не ходили. Говорили много. Результат: она не для меня, она неизмеримо выше меня по воспитанию. Она жила в Москве! Мне о такой жизни и не мечтать... Еду на вокзал. Прощай, Казань! Здравствуй, дорога! Снова в путь.

11.07.42 г. В пути. Станция Алатырь.
Больше стоим, чем едем. Дорога забита, и наши три вагона пихают то туда, то сюда, то дают специальный паровоз. Вот и сейчас через полчаса ждём паровоза. Скоро поедем через Атяшево - место, где я жил летом 1935 года у папы в совхозе, и Саранск, где и сейчас обитают наши родичи.
Жарко. Хлеб есть, но больше ничего. Но и так не пропадаем. Еду в вагоне управления - просторно, 9 человек, и спокойно, а наши надоели: всё время шумят и ругаются.
Вспоминаю Казань и Валю, нашу с ней прогулку 8-го утром. Тогда я её подождал у ворот её дома, прошёл с ней до завода много километров - не ходили трамваи. Я дороги не заметил. Всё время разговаривали. Она мне ещё больше понравилась, я ей - нет. Валя кончила на «отл.» десятилетку, любит читать, не особенно увлекается танцами, но она принадлежит к несравненно более высокому кругу, чем я. Порода и воспитание видны в каждом её слове, в каждом движении, жесте. Мила и обаятельна до бесконечности.
Её протеже - тридцатилетний мужчина, работник отдела кадров и поэт. Она любит его и слушается... Сяду писать мамане и Тоне.

12.07.42 г. Ст. Рузаевка.
Жарко. Делать нечего, но не скучно. В Саранске ходил к родичам - Козловым. Моя племянница - Люся Козлова - хорошенькая семнадцатилетняя девушка. Хи-хи-хи!
Ох, Валюша! Ты вошла в моё сердце. Ничего, авось поднимемся и до Валюши. Всё может быть.

17.07.42 г. Вечер.
Второй день стоим на ст. Платоновка близ Тамбова. Это конечный пункт. Здесь должны находиться наши. Но их нет - улетели в Сталинград. И вот мы, не вылезая из своих трёх телячьих вагонов, поедем назад в Саратов. А потом (ха!) по Волге до Сталинграда.

19.07.42 г.
Сижу один в вагоне, который уже называется «наша хата» и служит синонимом дома.
Город Кирсанов. Ну конечно, он напоминает мне Нину, Ninon, Konsuello (имя героини из одноимённого романа Жорж Санд - Ред.). Второй раз его проезжаем, и второй раз я снова грущу по Нине. Они похожи - Валюша и Нина, и обе потеряны для меня. Какая лучше? Ох, дурак! Не всё ли равно?..
Сейчас пришёл с базара, где маклачил 4 селёдки, спрашивая за каждую 50 рублей. Не удалось. Лишь одна молочница разошлась - купила. Вторую рыбину сменял на стакан мёду, который тут же слопал с хлебом, любезно предложенным продавщицей. Оставшиеся две селёдки променял на масло.
Да, ведь еду не со своими, а в вагоне управления. Шамаю неплохо, по крайней мере, не хуже, чем начстрой, едущий тут же. Тем более что я совершаю здесь различные тёмные махинации: продаю хлеб, меняю селёдки на масло, покупаю молоко. Распоряжаюсь сотнями, но мало толку. Литр молока - 20 рублей, стакан виктории -15. А сотня равна 10 рублям 1939 года. К базару привык, торгуюсь, как заправский жид. (Ох, не люблю жидов!)
Перегон «Платоновка - Кирсанов»: в одном с нами эшелоне ехали девчата - оружейники, окончившие ШМАС (школа младших авиаспециалистов - Ред.). Призваны в армию два месяца назад. «Ничего, - говорят, - жить можно. Пока не жалуемся на службу».
Обленился я страшно. Десять дней дороги ничего не делаю. А переезду конца не предвидится… Скоро прибудем в Саратов и уж, наверное, в Волге искупаемся. С парохода! Ух!!!

22.07.42 г.
Едем по дороге «Урбах – Сталинград». Путешествие «Саратов - вниз по Волге» накрылось. В Саратове не отцепили от эшелона, и мы с тремя вагончиками с лётным составом едем по заволжским степям. Зной. Ровная, как по ниточке, дорога, чистый степной горизонт, коршуны, марево.
Крутим патефон на остановках, смотрим, свесив ноги за дверь, на степь во время хода поезда. Мухи. Жарко.

23.07.42 г.
Ух! Всё едем. Оказывается, товарные поезда больше стоят, чем едут. За 13 суток нашего путешествия (300 часов) стоим 240 часов, едем 60, не считая мелких остановок, которых часов на 30 набежит.
Писать неудобно, не хочется. Повидать бы Веню в Сталинграде.

24.07.42 г.
С утра переправляемся на железнодорожном пароме через Волгу. Жарко. Погода дивная. Три раза купался. Снова Волга, дорогая красавица Волга! Сейчас искупался и ждём: эшелон отправляют в Сталинград.

27.07.42 г.
Позавчера приехали на место - станцию Конная: на пути от переправы к Сталинграду, километров за двадцать от города. Живём в землянках, едим неплохо, а в наряд я уже вчера пошёл. Скучно. Совсем отвык писать. Чувства всё те же - по-прежнему восхищаюсь полной луной, тихой и прекрасной ночью царицынских степей, восходом солнца. Но впечатления быстро гаснут, и писать о них как-то некогда и не соберёшься. Столько дорожных впечатлений, событий, происшествий! На одной остановке перед Волгой, в степи, ходили купаться на Ахтубу. Случайно узнали, что на другом берегу сады, ждущие потребителей. Переехали туда и с яблонь, сплошь усеянных зрелыми плодами, нарвали по полной гимнастёрке. Нажрались - здорово. Понос - до сих пор. И купались тогда замечательно. Тут тоже место для купания есть, и не плохое...
Всё чаще и чаще встречается необходимость упоминать имена своих товарищей. Это значит, что я уже перешёл из своего бывшего гражданского мира в действительность, в мир армейской жизни. Придётся писать характеристики наиболее близких (да это и полезно), чтобы в дальнейшем свободно оперировать их именами.
Да стоит ли? Похоже, ураган войны раскидает нас. Ходят мрачные слухи, что вскоре всех мелких спецов (точнее, срочную службу), заменив девчатами (такая замена уже началась: у нас на практике девушки-оружейники и скоро надульникам (оружейникам – Ред.) - труба), отправят в танковые части или в пехоту. Ох!
Наш полк несёт жуткие потери. Из девяти машин за неделю боевых действий осталось три - и одна вчера пропала (вчера же сгорело три машины). Моя мечта - вновь попасть в Казань и работать в контрольном отделе радиооборудования. И снова видеть Валю.
Боже мой! Какое нахальство! Сижу в штабе боевого полка, кругом деловые люди, важные разговоры и дела, а я сижу, занимаю место и под носом у начштаба пишу письма и личные записи. Ха-ха-ха! Да, из штаба-то меня вытурили окончательно, у инженера есть писарь – девушка, и я сижу под предлогом сдачи ей дел (которых нет).
О-хо-хо! Устал. Ну её к чёрту - сдачу вместе с девчонкой-писарчуком! Возьму своё барахло, которое ехало на правах штабного имущества в ящике инженера, и пойду домой (километров пять). По пути искупаюсь. Пока.
«Ни одна иностранная армия не знала таких внутренних нарядов, как русская. Поистине, о ней можно сказать, что она существует, чтобы охранять себя» (Игнатьев. «30 лет в строю»).
«Прежде я думал, что человек создан для труда, а теперь вижу, что он создан для праздности. Беззаботная, счастливая праздность среди солнечного света и зелени - вот высшее благо, о котором может мечтать человек» (Н. Тимковский. «На отдыхе»).
Ха, привлекательно!

28.07.42 г.
Снова переезды. За 45 километров на автомашинах. Вот цыгане!
В нашу часть понагнали новичков – девчат-оружейников. По вечерам они снимают военную форму и облачаются в своё, в гражданское. И по военному лагерю мелькают цветистые платьица, белые кофточки, слышится серебристый девичий смех. И южная луна озаряет счастливые парочки, забывающие, что за 80 километров рвутся бомбы и смерть гуляет по берегу Дона. Немцы наступают, и второй день горит нефть во взорванной на Волге барже. На аэродром поналетели Илы, и мы едем в другое место.

29.07.42 г.
Приехали. Ночью тряслись в тесноте кузова трёхтонки и смотрели на прожектора и разрывы зениток. Пользуясь лунной ночью, немцы бомбили окрестности. Чёрный дым горящей нефти полосой проходил ниже луны и разрывов. А сейчас жаркий полдень. Зной, как тесто, заползает всюду. Но рядом Волга. С аэродрома, находящегося на возвышенности, она видна, ветер с неё освежает и манит в прохладу синих волн. Искупаюсь сегодня вечером обязательно.
Поражает полная бессмысленность нашего существования и работы. Поднялись, позавтракали, потащились 5 км сюда - и лишь за тем, чтобы спать под плоскостью (под крылом самолёта – Ред.) на бомбах. Дела абсолютно никакого (у большинства, и у нас с Женькой в частности). Кормёжка тут хуже, вообще ничего, кроме милой реки, не нравится.

4.08.42 г.
Уже на новом месте, второй день. Спим на воле, едим также под открытым небом. Средняя Ахтуба - яблочный король. Ходили в сады, нажрались яблок. Река Ахтуба - хороша. Глубокая (14 м) и широкая. Дежурю у телефона. Крыша - знойное бирюзовое небо. Лёгкий ветерок, бесконечная степь. Кормят хорошо, хоть и грязно. Лето - мировая пора для солдат. Жить можно.

6.08.42 г.
Снова ночь, и я один в штабе. Часовым. Ночь ещё не началась, и только южный ветер разливает прохладу по сомлевшим за день избушкам. И в избушку села Средняя Ахтуба, где расположен штаб полка, заползло облегчение вместе с ветерком. Я оживел и спешу воспользоваться этим кратким периодом. Мы тут уже несколько дней. Переехав в Сталинграде через Волгу, тащились сюда 30 км пешком. Мои сапоги расползлись, и я демонстративно топал босой, вызывая слёзы жалости у встречных душевных старушек.
Когда мы ехали из Саратова в Сталинград, то на одном из степных полустанков совершали экскурсию на речку Ахтубу и на другой берег в сад, за яблоками. Так то было то же самое место, и 3-го числа я повторил тот же маршрут. Достойный удивления маршрут.
Лётчики наши летают, полк пополняется новыми машинами после серии потерь, не уменьшается сейчас. А я по-прежнему хожу в наряды, работаю мало и войны не замечаю. То же, что в Казани или в Ломской прошлый год до начала войны. Выбран, вернее, назначен, политруком Ткаченко (он у нас за военкома погибшего) в президиум комсомольской организации. Приходится проявлять деятельность и на этом поприще. Изворачиваюсь, собирая заметки в боевой листок. Пока выходит. «Где кончается порядок, там начинается авиация» - это совершенно справедливо и в тылу, и здесь, на фронте. Не деловой народ русские (и я в том числе), не расторопный, а главное, недобросовестный... Надо написать мамаше и Тоське. Адью... Да, наши самолёты сбрасывают для немцев «Front-illusrierte» fur der Deutschen Soldaten («Фронтовые иллюстрированные газеты» для немецких солдат, нем. – Ред.). Довольно тактичные газетки. Много листовок такого же типа. Главная тема: сдавайтесь в плен. Это во время наступления немцев под Сталинградом-то! Ох!
Немцы от Сталинграда в шестидесяти километрах.

15.08.42 г.
Только что искупался в замечательной речке Ахтубе. Погода лишь слегка облачная, жара всё та же. Последнее время расстроился желудок - ни яблок, ни масла есть нельзя. Пока Bismut принимаю - ещё ничего, а без него - пропадай.
С неделю назад во время посадки наших самолётов налетели четыре Ме-109 и сбили наш Пе. А позавчера они почти что над аэродромом угробили наш «Дуглас». У нас почти нет машин, и впереди та же перспектива: занятия по расписанию, строевая, уставы, м/часть и прочие прелести.
Но пока лето - всё перенести можно. Что-то будет зимой?..
Со мной произошли неприятности из-за строптивости: не выполнил приказание (нужно было бегом, а я в совершенно разбитых сапогах пошёл шагом). Грандиозная взбучка и мораль по комсомольской линии, а по командной - угроза отправки в штрафную роту. Сие меня заставило пересмотреть жизненные девизы и выбрать:
«Во-первых: угождать всем людям без изъятия:
Начальнику, где буду я служить,
хозяину, где доведётся жить,
слуге, который чистит платья,
швейцару, дворнику для избежанья зла,
собаке дворника, чтоб ласкова была...»
«В мои лета не должно сметь своё суждение иметь» (цитаты из комедии А. Грибоедова «Горе от ума» - Ред.).
А вообще, меня всё чаще и чаще посещает такое настроение, когда всё равно - жить или умереть. У меня нет настоящего, не предвидится блестящего будущего, а жить воспоминаниями надоело. Пожалуй, не доживу до конца войны, да оно и лучше. Смерти я не особенно боюсь.

23.08.42 г.
Mein lieber Kinder! («Моё любимое дитя!», нем. – Ред.) Так и до подлости докатиться недолго. Уже своих ближайших товарищей стал обманывать. Не надо, не хорошо (ведь всё равно поймают когда-нибудь).
Требовать уважения - глупо. Надо завоёвывать его.
Вчера был свидетелем воздушного боя. Три Ме-109 и пять Як-3. Сбито два Як-3, а трое немцев строем ушли домой. Они же перед боем сбили У-2, а к вечеру - «Дуглас», только «Мессершмит», атаковавший «Дуглас», не смог выйти из пике и врезался в землю. Видели останки лётчика: говорят, тонкая, нежная, почти женская рука. А 19.08 близ нашей палатки упал сбитый Ил-2. Видел место взрыва и тлеющий кусок мяса - всё, что осталось от лётчика.
«Мессершмиты» ходят, как хозяева.

31.08.42 г. Рейд порта Куйбышев.
Пароход «В. Молотов», на коем мы путешествуем от Саратова до Казани, грузится. Когда 26-го числа скрылось от нас зарево горящего Сталинграда (его подожгли немцы 23-го), уже было известно, что едем снова в Казань, формироваться… Валюша? Брось, какая там Валюша! Перед отъездом выдали громадные неуклюжие ботинки. Обмундирование вконец оборвалось, и был бы я дурак, вздумай показаться в таком виде ей. Давай крест на этом деле поставим.
В поезде до Саратова было голодновато, а сейчас продаём с Белушей камсу (мелкая рыба – Ред.), выданную как сухой паёк, но не употреблённую средними офицерами: воняет и вообще. Увлекаюсь этим, меняю, продаю, покупаю и в результате кушаем с компаньоном яички, молочко и творожок. Погода благоприятствует. Только я уже не так восхищаюсь красотой природы, воздухом и водой. Гораздо больше занимает моё воображение удачная продажа банки камсы за 40 рублей или обмен селёдки на два яичка. Час назад собрались на базар, и я уже предвкушал удачные финансовые операции, но адъютант не пустил. По сему случаю сижу и грущу, тем более что время есть - дневальный. Спим прямо на верхней палубе - не плохо. Скоро, не вставая с ложа, буду любоваться Жигулями. Чёрт! Адъютант всё настроение испортил! А Сергеев - скотина! Такое-то, Юрий Алексеевич, настроение... Да...
1.09.42 г.
В салоне второго класса парохода «В. Молотов» полумрак. Большие зеркальные окна, коими так гордилась «Императрица Екатерина» (бывшее название парохода – Ред.), выбило взрывной волной: немцы бомбили под Сталинградом. И окна забиты досками. Здесь тепло, тихо, лишь раздаётся стук домино: вечные козлогоны. А на палубе настоящая осень, ветер холодный и сырой, волны и пасмурное небо. Ночь эту придётся зябнуть, ведь спим на палубе. Вчера ещё было жарко. Мы купались, шутили: «Закрываем летнюю навигацию 1942 года». И неплохо получилось. Я нырял со второй палубы, раз шесть, и удачно. Все, даже свои, хвалили. Последние два прыжка запечатлены на плёнке: снимал «ФЭДом» какой-то майор. В сущности, невысоко, метров 6, но всё же страшновато, в особенности в первый раз.
Уже с месяц, даже больше, совсем не думается о девушках, любви, поцелуях и прочей любовной чепухе, которой, я думал, посвящу свою жизнь. Думы о жратве, отдыхе гораздо чаще посещают мою голову, чем мечты о прекрасной половине рода человеческого. Видать, возраст «первого сумасшествия» прошёл. Теперь буду, как и папаша, ждать второго - сорок лет. Жалко, два года юношеского пыла и страсти прошли зря, впустую, за стенами казармы. И теперь, коль увижу где хорошенькую девушку, сердце не трепещет томясь, а если и вздохнёшь, то, скорее, по привычке.

6.09.42 г. Борт парохода «Академик Карпинский».
В Казани пробыли два дня, пытался повидать Валю, но неудачно. Она смылась гулять со своим дорогим. Видел маму Валину: похожа, и мила так же, как и дочка.
Стою часовым у кучи вещей. Скучно и тошно: надоело. Насчёт жратвы опять с Белушей прекрасно устроились. Или закон, или везёт; в дороге ещё ни разу не сидел на сухом (как полагается) пайке. Год дружбы с Разживиным принёс свои плоды: стал изворотлив, хитёр, нахален, беспринципен - все качества в жизни полезные. Одному в дороге - труба. Трое - много. Пара - наиболее выгодный (в наших условиях) союз. Я и Белуша - дуэт не из последних. Первые идут - Шибай и Макаренко…
...Ишь, философ от сохи! Ха!
Жалко, что из Казани уехали. А может, и к лучшему?..

9.09.42 г.
Деревня. Совхоз. Жара. Тишина. Здесь мы работаем по уборке. Прошлый год в это время в Кривянке стожили сено и ели арбузы. Теперь их едят немцы, а мы скирдуем овёс и увлекаемся молоком. Сегодня я дневальный и ходил за 3 км в колхоз, купил мёду. Здесь он сравнительно не дорог (100 р., везде - 350 за кг). В каждой местности есть богатства, надо только не теряться и пользоваться ими. И вообще, фраза: «Единственное, что есть хорошего в жизни, - это минута приятного самочувствия» начинает казаться мне справедливой. Счастье Фауста, Ромео, старосветских помещиков, рекордсменов, героев, животных и моё подходит под её смысл.
Когда 6-го вечером мы выгрузились на тихую и пустынную пристань Чистополя, грусть объяла меня. Показалось, что мы снова приехали в Будённовск, что вот-вот начнётся зима, вторая зима войны. Боже! Только вторая, а их ещё - три-четыре будет... А оказалось, что до зимы ещё далеко, что всё - и столовая, и питание, в том числе, похожи на Кривянку, похоже, что жизнь не такая уж «пустая и глупая шутка». Тем более, что мёду я сейчас досыта нажравшись. Здесь - в глуши, без газет, без радио - поговаривают, что сдан Сталинград. Откуда они знают?! Спрашивают, почему мы, т. е. армия, отступаем. «Неужели и нам, - говорят, - под немцем жить?» Не добрый народ местные жители, не любят армейцев.

Вечер на пути с поля (работал).
Чудный вечер. Солнце ещё не зашло, но тихо, прохладно. Сегодня идём домой, в город. Не хочется. Где-то буду через год? Где? Нет, не угадать! Дома?.. Эх!

17.09.42 г.
Хотелось бы написать нечто отвлечённое, да в голове ничего подобного нет, а на перо просится: «Боже, какой тупица!».
Хорошо, хоть это-то понимаешь, а то скоро себя за умницу почитать станешь, юноша (что и случается иногда в разговоре). Меньше гордыни, Юрий Алексеевич!
Дневалю (в совхозе). Чем бы заняться? Писать? Ну не пишется, только бумагу изведу.

19.09.42 г. Вечер.
Все в кино. Хорошо, когда мало народу. Сижу, анекдоты из походного блокнота переписываю в тетрадь. Сосчитаешь – 140, читаешь – мало. Завтра выходной. Хорошо бы не заняли ничем, в библиотеку схожу.

22.09.42 г.
Я мечтатель. Мечтаю о страстях, подвигах, и всегда я - участник разыгрываемых трагедий. Мнимые страсти, говорят, ослабляют действительные, и человек, влюблённый в мечту, уже не сможет глубоко чувствовать действительность. Но Мериме, о котором профессор Лонг сказал: «Остерегаться излишних увлечений» и т. д., разве не чувствовал, как мечтатель, разве не смотрел на действительность со стороны, из мира фантазии?.. Это я, по желанию моему, стал упражняться в отвлечённых словопрениях.
Предыдущие - плод долгих, искусственно вызванных впечатлений. Надуманно всё, ходульно получается.
Приехал из далёкой поездки Вовка Разживин. Наверное, был дома в Ярославле, может, и в Рыбинск сгонял. Как-то там мама живёт?
Осень началась. Построили новую уборную, и я уже представляю, как придётся бегать в неё в страшные, с ветерком морозы. Настроение большей частью подавленное - впереди долгая, суровая зима, вторая зима войны.
Ох, а в голове так и болтаются мысли, как бы чего бы где спиздить, устроиться получше. Записать, что ли, что сегодня два обеда слопал? Эх, сибарит! Да ещё и животное. Вот тебе и «философ»: кроме жратвы ни о чём не может думать... Приближается вторая годовщина моего призыва в армию. Как-то справим?.. Мысль не задерживается на чём-нибудь одном, а быстро и бестолково скачет. И мыслить логически, чем так гордился, разучился. Ох, читать надо, читать. И записывать. Не меньше сотни книг за зиму дельных. Напишу-ка мамаше да Юрке Иванову. Благо, хорошо в штабе часовым. Час

На фронте всем без исключения запрещали вести дневники, так как автор мог записать информацию, составляющую военную тайну. И вероятность попасть в плен тоже была достаточно высока. Письма и записи перлюстрировались сотрудниками НКВД. Поэтому слишком мало сохранилось рукописных воспоминаний солдат, отправившихся на фронт. Но потертые тетради с заметками - свидетели того страшного времени, хранятся в семейных архивах. Одну из таких корреспондент РП нашел в Пензе у родственников старшего лейтенанта Александра Столярова.

«Стал калекой, не увидев немцев»

Александр Павлович Столяров вел записи между боями. Призванный на фронт в конце июня 1941 года, он дошел до Эльбы. В тетради в коричневом переплете он писал о том, что видел на войне, описывал быт и переживания солдат. РП публикует выдержки из дневника.

«Сообщение о начале войны встретило нас на Шуистском мосту. В этот памятный день, 21 июня, мы впервые в 1941 году всей семьей отправились в лес. Было хорошее солнечное утро, а во второй половине дня пошел дождь, и прогулка была испорчена.

Вымокшие и недовольные возвращались мы домой. Впервые услышанное слово "война" не доходило до глубины сознания до тех пор, пока во дворе нас не встретила с истеричными воплями мать. Для матери это слово говорило о многом - она пережила ужасы Первой мировой, перенесла на плечах тяжести гражданской войны. Война отняла у нее мужа, а теперь она должна отдать в жертву трех сыновей.

Столпившиеся у уличных репродукторов люди с жадностью ловили слова В.М. Молотова: "Враг вероломно напал на нашу Родину". Этот враг рисовался мне в виде семиглавого чешуйчатого чудовища из книжки детских сказок - оно распростерло свои огромные перепончатые крылья над землей, закрыв собой Солнце.

Через неделю: "Повестка военнообязанному Столярову Александру Павловичу. Предлагаю вам 30/ VI к 7 ч. утра явиться на сборный пункт Пензенского городского военкомата…"

Отряды формировали в Татищевских лагерях около Саратова. За 10 дней обмундировали, вооружили, снарядили, кое-чему обучили, погрузили в вагон и повезли. Самые ожесточенные бои шли на Смоленском направлении».

Прибыв на место и спрятавшись в лесу, солдаты приготовились к первому бою.

«Жадно прислушивались мы к рассказам бойцов, вышедших из окружения, чистили оружие (здесь следует сказать, что винтовки нам привезли ночью с передовой) тренировались в метании гранат, в стрельбе из пулемета. Когда наступили сумерки и по небу зашарили лапы прожекторов, а в просветы между деревьями молниями засверкали вспышки сигнальных ракет, мы молча вышли из леса и направились на передовую.

Двигались медленно, часто останавливались в ожидании донесений дозора. Ночь темная, где-то далеко в почерневшее небо упиралось зарево пожарища (немцы имели обыкновение ночью поджигать дома для освещения местности)... Изредка слышались одиночные выстрелы. Последние десятки метров до исходного положения ползли. Быстро окопавшись, я малость вздремнул, а когда очнулся, было уже светло.

Выстрелов не было слышно, и, закрыв глаза, можно было представить себе мирный деревенский пейзаж, фактически же перед взором предстали остатки разбитой деревни - покосившийся плетень, полуразрушенный амбар и печные трубы, торчащие из развалин».

Русские солдаты должны были закрепиться на новом рубеже. Автору дневника этого сделать не удалось - в том бою его ранили в правую руку.

«Было до слез обидно, что, не сделав ни одного выстрела и даже не увидев ни одного живого немца, я стал калекой. Сейчас я ношу почетное имя "фронтовик", и, по совести сказать, мне стыдно признаться перед товарищами в том, что на фронте том пришлось мне побыть всего лишь одни сутки».

Дневник лейтенанта Александра Столярова. Фото: Алина Кулькова/ Русская Планета

«Пионеры забросали нас цветами»

Александра Столярова ждали эвакуация вглубь страны и залечивание ран.

«От перевязочного полкового - 8 км, для меня они оказались длиннее 100. Отдыхать приходилось буквально через каждые 100 шагов, хотелось пить, лечь и уснуть, но мой спутник с простреленной кистью руки неумолимо тащил дальше, подбадривая тем, что на большаке нас подвезут.

Так и получилось - транспорт боепитания подвез нас до медсанбата, там накормили, перевязали и повезли в дивизионный эвакогоспиталь. Здесь снова - осмотр перевязки, вливания. 120 км тряслись по Смоленскому шоссе - когда-то это была автострада, а теперь для нас это было автострадание - все изрыто воронками, захламлено автомашинами и повозками (разбитыми), вздувшимися трупами лошадей и остовами сгоревших самолетов.

В Вязьме пионеры нас забросали цветами, упал ко мне на колени букет, собранный ласковой детской рукой, и почему-то к горлу подкатил ком, и на глаза навернулись слезы.

Двое суток пролежал в осиннике на окраине города под открытым небом в ожидании очереди на дальнейшую отправку, рискуя попасть под очередную бомбежку. Здесь сортировали раненых на три категории: "БВ" оставляли долечиваться на месте, "тыл" вывозили в центральную часть и "глубокий тыл" отправляли в госпитали Сибири и Урала - я был отнесен к последней категории.

…Госпиталь, в котором нас разместили в Томске, был расположен на берегу реки Томи. Богатейшая библиотека института была в нашем распоряжении, и, пользуясь вынужденным бездельем, я за три месяца прочитал много полезных книг.

В палате нас было 25 человек, и вечерами, когда выключали свет, я рассказывал прочитанное своим сожителям. Приходили дежурные сестры и врачи. Слушали внимательно, относясь к рассказчику с уважением, лишь изредка в особо чувственных местах раздавались возгласы или реплики».

После выздоровления комиссия определила Александра Павловича к дальнейшей службе в РККА.

«А вот у нас в полку…»

Из-за ограниченных функций правой руки Столярова признали нестроевым и определили писарем в запасной полк. Он располагался в землянках в березовой роще на берегу Иртыша. Ели и спали на тех же столах, на которых работали, причем отдыхать приходилось четыре-пять часов в сутки, а работать все остальное время.

«Все лето прошло в напряженной учебе и подготовке к предстоящей операции, только в начале февраля 43-го выехали в действующую армию в район Старой Руссы - Демьянска.

До станции "Осташково" передвигались поездом, а затем пошли своим ходом на исходное положение. 10 суток ползли на монгольских кобыленках по болотам и лесам Калининской области (ныне Тверская область. - РП). Ночевать заходили в уцелевшие деревни. С каким радушием встречали нас жители, испытавшие на себе все "прелести" гитлеровского "Нового порядка"! Нам уступали лучшие - теплые места в хате; матери предлагали молоко, предназначенное для детей; старики охотно рассказывали, как нам лучше проехать и далеко за село выходили проводить; ребятишки тут же кружились, оказывая мелкие услуги бойцам и рассказывая про немцев. Утром мы получали хорошо просушенные валенки, портянки и рукавицы.

Вечером 18-го февраля наконец-то мы перешли на походное положение и расквартировались в деревне Теляткино. Деревня была пустая - жители из прифронтовой полосы были эвакуированы в тыл, а мы по-домашнему устроились в просторных теплых избах.

Задымились крестьянские бани, повара суетились около кухонь, сапожник зашивал кому-то оторвавшуюся подметку, старшина распекал заспавшегося неряху. И все же фронт был близко, и тот, кто забыл об этом, крепко поплатился за свою беспечность.

Часов в 10 утра в воздухе появилась пара немецких самолетов. Солдаты, любопытствуя, выскочили на улицу, тем самым обнаружив себя.

Немцы прошлись над деревней и сделали разворот. Заметив этот маневр, я понял, что сейчас начнется бомбежка, но ни бомбоубежищ, ни щелей приготовлено не было, и единственным спасением было срастись с землей и ждать.

От мирного пейзажа не осталось и следа: с двух домов как бритвой сняли крыши, а у одного дома оторвало угол, и видна была топящаяся печь. Как муравьи забегали люди, со дворов слышались стоны раненых, фельдшер в окровавленном халате бегал из избы в избу, оказывая первую помощь.

8 убитых и 9 раненых из нашей роты - вот печальный итог беспечности».

Автор дневника в той атаке получил два ранения в ногу. Для него снова начались мытарства по пересыльным госпиталям, но теперь в более трудных условиях суровой зимы и ограниченности в самостоятельном передвижении.

«Семь пересыльных госпиталей, и каждый переполнен, каждый старался как можно скорее отправить дальше, и редко где интересовались состоянием ран.

…Всех обитателей госпиталя можно разделить на три группы:

Ходячие - главным образом выздоравливающие - это наиболее подвижный народ, днем отсыпаются, режутся в карты, а по вечерам совершают набеги на окружающие деревни в поисках развлечений.

Новички - вспоминают минувшие дни и битвы, где вместе они рубились. Это загипсованные и забинтованные, с "Балалайками", "Самолетами", костылями - малоподвижные люди лежат и с утра до вечера под впечатлением только что пережитого рассказывают:

– А вот у нас в полку...

– А вот под старой Руссой было...

– Это что, а вот у нас случай был...

Обычно неторопливая речь рассказчика изобилует такими выражениями:

– Катюша заиграла...

– Лука как долбанул...

– Я ему: "Хен де хох", - а он уж со страху подох.

Третья группа - самая малочисленная и спокойная: это шахматисты, шашисты, бумагомараки, чтецы».

Послесловие

Войну Александр Столяров закончил на Эльбе. Первое мая 1945 года встречал на южной окраине Берлина, в апреле был у Франкфурта на Одере, в марте - у Кенигсберга. Домой, в родную Пензенскую область, вернулся в звании старшего лейтенанта.

Уникальные кадры - скан фронтового дневника участника 2-й Мировой Войны. Интереснейшие записи, отражающие истинное чувство предстоящей победы и перенесенных лишений. В нем все то, что пришлось пережить нашей стране в ужасные военные годы. Читаем дальше!

Впереди баррикады противника, мины, справа и слева вода. Наступали трижды, понесли 50 процентов потерь личного состава и всех офицеров. Я был офицером связи и принял командование, когда принес третий приказ наступать.
Бьет гранатомет, ножом роешь лисью нору. Верх ячейки–окопа прикрываешь досками. Слышишь выстрел, и к моменту падения гранаты пытаешься по возможности влезть в нору. Граната разбивает доски, если не попадает в щель между досок. В лисьей норе, когда бьет гранатомет, наблюдение ведут из тыла, и если надо наступать или стрелять, звонят. До противника - 100 метров. Даже ночью большак простреливается так, что ходить за пищей и боеприпасами опасно. Лопатки не разведешь.

На восьмой день, по телефону от начштаба получил приказ наступать. Все солдаты сидели по отдельным ячейкам вдоль дороги. Чтобы выскочить и пробежать по ячейкам передать приказ, два раза показывал лопату, и тут же из пулемета - очередь. На третий раз выскочил сам. Когда бежал, пулеметные очереди дождем прошивали землю под ногами, и даже между ног. Успел пробежать две ячейки, крича: « По сигналу ракеты вперед, на баррикаду!» В третью ячейку прыгнул кому–то на голову. Затем таким же путем - в пятую ячейку. Старшина Чуфаров оттуда меня не выпустил. Нервное напряжение игры со смертью так вымотало, что я согласился. Очень устал. Отдохнул, и через час вернулся в свой окоп. Телефон не работал. Кабель был перебит пулей.

Перед рассветом, пользуясь темнотой, подошли к баррикаде и окопались, производя большой шум. Туман рассеялся. Около дома из окопа торчали ноги. Немцы прибили своего сержанта.
Выхожу на дорогу с нательной белой рубахой на палке и подхожу к баррикаде для переговоров, предлагая немцем сдаться.
Немцы выбежали из-за баррикады ко мне с винтовками в руках. Ныряю за обломки в воду и готовлюсь биться до конца.
-Русь, не стреляй, в плен идем!- закричали немцы.

18 апреля было приказано по телефону встретить танки и вывести их на огневые позиции. За время войны я так привык к земле, что отказался от предложения танкистов залезть в танк, а побежал впереди них под обстрелом, указывая огневые позиции, атаку немцев отбили. (Район я знал хорошо – район обороны моего взвода).