Краткая история пушкинистики

Пушкин задумывается над «вечными противуречиями существенности», характеризующими развитие жизни, над сложным и противоречивым внутренним миром человека в его обусловленности социальной средой. Усвоив идею закономерности, Пушкин не становится фаталистом в понимании исторического процесса. И недавнее русское прошлое (Петр 1) и современная поэту жизнь Европы, в судьбе которой столь большую роль сыграл Наполеон, убеждали Пушкина в значении выдающихся личностей в ходе истории. Вместе с тем в понимании самого содержания исторического процесса, его движущих сил Пушкин остается на позициях исторического идеализма, свойственного просветительству. Главную роль в развитии общества поэт отводит просвещению, политическим идеям, законодательству, общественным нравам, воспитанию.

Художественное отображение национального прошлого народа в его конкретно-историческом развитии осознается Пушкиным как важная задача русской литературы. «История народа принадлежит поэту»,- пишет он в феврале 1825 года Н. И. Гнедичу. Зимой 1824/25 года идет усиленная работа Пушкина над русской исторической темой. Он изучает «Историю государства Российского» Карамзина, русские летописи, просит брата прислать ему материалы о жизни Пугачева, интересуется личностью другого вождя крестьянских восстаний в России -Степана Разина, о котором в 1826 году пишет несколько песен в духе народной поэзии. С большим творческим подъемом создается трагедия «Борис Годунов».

В трагедии "Борис Годунов" поэт ставил своей задачей показать «судьбу народную, судьбу человеческую». «Борис Годунов» замечателен глубоким реализмом, поэтическим проникновением в характер русской истории, исторической верностью и широким размахом нарисованных в нем картин русской жизни конца XVI-начала XVII века. Изображение в трагедии этой эпохи, указывает Белинский, «так глубоко проникнуто русским духом, так глубоко верно исторической истине, как только мог это сделать лишь гений Пушкина-истинно национального русского поэта».

В «Борисе Годунове» Пушкин, по его словам, стремился «воскресить минувший век во всей его истине». В трагедии показаны все слои населения: народ, боярство, духовенство, раскрыта политическая борьба внутри боярства. Поэту удалось воссоздать особенности русской культуры допетровской Руси, а также в ряде сцен культуру феодально-шляхетской Польши.

С большой остротой поставлена в трагедии проблема отношения народа и царской власти. Пушкин показал вражду народа к боярству, его антипатию к царю, который стал у власти в результате преступления и был отвергнут за это народом. Трагедия проникнута отрицанием деспотизма самодержавия. Недаром Пушкин сам писал по поводу политического характера своей трагедии Вяземскому: «Никак не мог упрятать всех моих ушей под колпак юродивого - торчат!», а ведь именно юродивый обличает в трагедии царя Бориса.

Сцена избрания царя полна иронии. Один московский житель советует другому натереть глаза луком, чтобы было похоже на плач. Этим комическим советом Пушкин подчеркивал равнодушие широких народных масс к избранию Бориса царем. Поэт показывает народ и как «стихию мятежа». один из героев трагедии. Другой высказывается «о мнении народном» как о решающей политической силе.

Пушкин показывает огромное значение в крупных исторических событиях народного мнения, роли народных масс. Он воплощает в трагедии мысль о непрерывности и бесконечности исторической жизни народа, несмотря на все бури и перипетии политической борьбы, в которой сам народ может и не принимать непосредственного участия. Там, в «верхах», происходит борьба и смена земных владык, боярских групп и пр., «внизу» жизнь народа течет по-прежнему, но она-то и составляет основу жизни и развития нации, государства; народу и принадлежит последнее слово.

Просветители XVIII века полагали, что достаточно монарху сообразовать свою политику с требованиями просвещенного разума и гуманности, как воцарятся счастье и довольство в народной жизни. Пушкин показывает несостоятельность просветительского субъективизма в понимании истории.

В «Борисе Годунове» побеждает народ, но он снова оказывается и побежденным: появляется новый тиран и узурпатор. Нельзя не усмотреть в такой трактовке крупных исторических событий отражения хода истории в эпоху самого Пушкина. Народ свергнул во Франции старый порядок и завоевал свободу, но появился новый узурпатор, новый деспот, и «новорожденная свобода, вдруг онемев, лишилась сил». Эту коллизию между свободой и необходимостью, «тайной волей провиденья» Пушкин разрешает в написанном после «Бориса Годунова» стихотворении «Андрей Шенье». В «Борисе Годунове» отразилось новое, неизмеримо более высокое историческое мышление, чем то, которое было почвой исторического жанра в творчестве Карамзина и декабристов.

Глубочайший интерес Пушкина вызвал образ древнего русского летописца, выведенного в трагедии. «Характер Пимена не есть мое изобретение,- писал поэт.,- В нем собрал я черты, пленившие меня в наших старых летописях: умилительная кротость, простодушие, нечто младенческое и вместе мудрое... Мне казалось, что сей характер все вместе нов и знаком для русского сердца». Белинский восхищался образом Пимена. «Тут русский дух, тут Русью пахнет»,- писал великий критик. В своей трагедии Пушкин, по справедливому замечанию Жуковского, проявил «много глубокости и знания человеческого сердца». Вопреки классицистической традиции в «Борисе Годунове» трагическое смешано с комическим.

В «Капитанской дочке» Пушкин углубляет реалистический метод художественного изображения исторического прошлого народа. Жизнь народа показывается Пушкиным в ее национально-историческом своеобразии, в ее социально-сословных противоречиях. Рисуя деятельность выдающихся исторических личностей, Пушкин показывает в этой деятельности отражение «духа времени». Замечательно, что в последние годы творчества Пушкина его реализм приобретает социологическую заостренность. В «Дубровском», «Капитанской дочке», в «Сценах из рыцарских времен» поэт начинает изображать борьбу классов, противоречия и столкновения крестьянства и дворянства. «Капитанская дочка» вслед за «Арапом Петра Великого» положила начало русскому историческому роману.

Бесспорно, что опыт исторического романа Вальтера Скотта облегчил Пушкину создание реалистического исторического романа на русскую тему. Однако Пушкин по глубине своего реализма ушел далеко вперед от шотландского романиста. В «Капитанской дочке» Пушкин глубже раскрывает социальные противоречия, чем Вальтер Скотт в своих романах. Своеобразие русской истории, широта и величие национальной жизни русского народа, столь ярко выраженные, например, в эпоху Петра 1, размах и трагический характер стихийных крестьянских движений в России, такие героические события русской истории, как борьба нашего народа почти со всей вооруженной Европой, руководимой Наполеоном, в 1812 году, наконец, острота классовых противоречий в крепостнической России времени" Пушкина - все это явилось источником, питавшим более высокий уровень исторического романа Пушкина по сравнению с вальтер-скоттовским романом, хотя некоторые важные художественные принципы Вальтера Скотта были приняты Пушкиным как выдающиеся в развитии реализма в области исторического жанра.

Своеобразие русской исторической действительности нашло особое отражение в композиции пушкинского исторического романа, в характере использования.им исторического материала. Особенно реалистичен вымысел «Капитанской дочки». Вся история приключения Гринева строго и правдиво мотивирована обстоятельствами первой встречи Гринева с Пугачевым во время бури. Романическая история без.насилия входила в раму обширнейшую происшествия исторического.

Поэтический синтез истории и вымысла в романе отражен в самом его сюжете о судьбе дворянской семьи в обстановке крестьянского восстания. Пушкин следовал здесь не за сюжетами романов Вальтера Скотта, как это утверждали некоторые исследователи, а основывался на самой русской действительности. Драматическая судьба многих дворянских семей весьма типична в период антифеодального, крестьянского движения. Сюжет повести сам по себе отражал существенную сторону этого движения.

В основе содержания исторического романа Пушкина всегда лежит подлинно исторический конфликт, такие противоречия и столкновения, которые являются для данной эпохи действительно значительными, исторически определяющими. И в «Арапе Петра Великого», и в «Рославлеве», и в «Капитанской дочке» Пушкин освещает существенные стороны исторической жизни нации, изображая такие ее моменты, которые вносили большие политические, культурные и психологические изменения в жизнь народных масс. Этим прежде всего определяются эпический характер, ясность и глубина содержания исторического романа Пушкина, а вместе с тем и его огромная познавательная ценность. Народность исторического романа Пушкина заключается не только в том, что Пушкин делает героем своего романа народные массы. Лишь в «Капитанской дочке» народ выступает непосредственно как активный участник изображаемых событий. Однако и в «Арапе Петра Великого», и в «Рославлеве» за событиями и судьбой персонажей романов чувствуется жизнь народная, историческая судьба нации, возникает образ России: при Петре 1 - «огромной мастеровой», могучей патриотичечкой силой - в «Рославлеве». Как подлинно народный писатель, Пушкин изображает жизнь не одной какой-либо общественной группы, а жизнь всей нации, противоречия и борьбу ее верхов и низов. Причем конечный результат исторического процесса Пушкин видит в переменах судеб народных.

Изображение исторического деятеля в качестве представителя определенных общественных кругов составляет могучую силу Пушкина как художника-реалиста. В историческом романе Пушкина мы всегда видим и условия, подготовлявшие появление и деятельность выдающейся исторической личности, и тот общественный кризис, который эта личность выражает. В «Капитанской дочке» Пушкин раскрывает сначала причины и обстоятельства, породившие движение Пугачева, и только тогда в романе появляется сам Пугачев как исторический герой. Пушкин прослеживает генезис исторического героя, показывает, как противоречия эпохи порождают великих людей, и никогда не выводит, как это делали романтики, характер эпохи из характера ее героя, выдающейся личности.

С. А. ФОМИЧЕВ

ПЕРИОДИЗАЦИЯ ТВОРЧЕСТВА ПУШКИНА

(К ПОСТАНОВКЕ ПРОБЛЕМЫ)

Вопрос о периодизации творческого пути Пушкина до сих пор не осознан в пушкиноведении как самостоятельная проблема. По установившейся традиции эволюция пушкинского творчества изучается в рамках биографической схемы: Лицей - Петербург - Юг - Михайловское - После 1825 года - Последние (т. е. 30-е) годы. Именно такой план избран в монографиях Б. В. Томашевского1 и Д. Д. Благого.2 По тому же плану в основном написана коллективная глава в шестом томе академической «Истории русской литературы».3 Аналогичный принцип рассмотрения творческого пути Пушкина утвердился и в практике вузовского преподавания.4

Однако при этом жанровая рубрикация, необходимая при систематическом рассмотрении материала, вступает в противоречие с биографической схемой (так, поэма «Цыганы» рассматривается обычно в ряду «южных поэм», «Евгений Онегин» - в рамках последекабрьского периода).

Заметим, что биографическая схема подвергалась критике. В коллективной монографии «Пушкин. Итоги и проблемы изучения» Б. С. Мейлах отмечал: «Дореволюционное пушкиноведение создало схему жизнеописания Пушкина, которая перешла затем в советское пушкиноведение и которой пользуются до последнего времени все биографы поэта. Основой этой схемы являются важнейшие события личной жизни Пушкина (детство до поступления в Лицей, от Лицея до южной ссылки, ссылка в Михайловское и т. д.). На XIII Пушкинской конференции встал вопрос о необходимости преодоления этой схемы, которую, по мнению некоторых исследователей, может заменить периодизация биографии „в зависимости от этапов идейной и творческой эволюции, от событий в жизни страны и народа и обстоятельств личной жизни“».5 Но обращаясь к разделу той же монографии, где намечаются «Общие проблемы изучения творчества Пушкина», мы не находим даже постановки вопроса об «этапах

идейной и творческой эволюции» Пушкина: он подменен чрезвычайно важной, конечно, но иной проблемой - проблемой формирования реалистического метода в творчестве Пушкина. Лишь попутно здесь говорится, что «к реализму Пушкин пришел в результате сложного идейно-художественного развития, хотя и очень стремительного, но прошедшего через различные стадии и занявшего почти около половины всего творческого пути».6

Но, во-первых, «различные стадии» дореалистического развития творчества Пушкина должны быть, очевидно, не просто обозначены в общем виде, но и дифференцированы. А во-вторых, безусловно прав Г. П. Макогоненко, когда замечает: «Деление художественного творчества Пушкина на романтический и реалистический периоды носит не конструктивный, а констатирующий характер. Более того - подобная периодизация таит реальную опасность перенесения акцента с проблемы развития пушкинского реализма на протяжении тринадцати лет на проблему его становления <...> Реализм Пушкина выступает как некая устойчивая и постоянная сумма приемов, принципов, признаков, особенностей и в таком своем качестве как бы уравнивает произведения, написанные в разные годы».7

Сказанное выше вовсе не означает того, что проблема периодизации творчества Пушкина вообще не ставилась в критической и исследовательской литературе. Пушкиноведение - самая развитая и детализированная отрасль отечественного литературоведения, и потому любая проблема, даже не получившая к настоящему времени целостной разработки, неоднократно решалась различными критиками и исследователями на том или ином конкретном материале, при анализе отдельных пушкинских произведений, жанров, стиля и т. п. Впоследствии попутные при конкретном анализе, но в то же время принципиально важные выводы распространялись на иные явления и осознавались в качестве теоретической базы пушкиноведения, даже при отсутствии специальных обобщающих работ на данную тему. Проблема периодизации творчества Пушкина принадлежит именно к такому роду эмпирически осмысленных, в существенных чертах, проблем. Но осмысленных недостаточно отчетливо и не в полном объеме.

Примечательно, что поставлена она впервые была уже современной Пушкину критикой. В 1828 г. об этом писал И. В. Киреевский в своей известной статье «Нечто о характере поэзии Пушкина». Полезно напомнить основные положения ее. «Рассматривая внимательно произведения Пушкина от „Руслана и Людмилы“ до пятой главы „Онегина“», критик находит, что «при всех изменениях своего направления поэзия его имела три периода развития, резко отличающиеся один от другого». Сами определения этих периодов, избранные Киреевским, неудачны («школа итальянско-французская», «отголосок лиры Байрона», «период поэзии русско-пушкинской»), но их качественная характеристика для прижизненной критики достаточно проницательна.

«Сладость Парни, непринужденное и легкое остроумие, нежность, чистота отделки, свойственные характеру французской школы, соединились здесь с роскошью, с изобилием жизни и свободою Ариоста» - так характеризует Киреевский первый период, замечая выше, что «эта легкая шутка, дитя веселости и остроумия, которая в „Руслане и Людмиле“ одевает все предметы в краски блестящие и светлые, уже не встречается больше в других произведениях нашего поэта».

Во втором периоде «является он поэтом-философом, который в самой поэзии хочет выразить сомнения своего разума, который всем предметам дает общие краски своего особенного воззрения и часто отвлекается от предметов, чтобы жить в области мышления <...> подобно Байрону, он

в целом мире видит одно противоречие, одну обманутую надежду, и почти каждому из его героев можно придать название разочарованного».

Наконец, отличительные черты третьего периода - «живописность, какая-то беспечность, какая-то особенная задумчивость <...> В этом периоде развития поэзии Пушкина особенно заметна способность забываться в окружающих предметах и текущей минуте». Киреевский находит эти черты в «Цыганах», в «Евгении Онегине» и в «Борисе Годунове».8 Не вызывает сомнения, что данная периодизация была учтена Белинским, который также наиболее обстоятельно рассмотрел в «Статьях о Пушкине» творчество поэта до «Онегина» и «Годунова», посвятив последующим пушкинским произведениям лишь одну статью (из 11) и почти не заметив пушкинской прозы, что было связано с представлением критика об исчерпанности пушкинского периода русской литературы 1820-ми годами. Авторитет Белинского в данном случае сыграл роковую роль: несмотря на то что вершинные произведения Пушкина оказали могучее влияние в развитии реалистической русской литературы, их научное осмысление далеко не достаточно; пушкинское творчество 1830-х годов как процесс (со своими качественно своеобразными этапами) остается актуальной проблемой современного пушкиноведения.

В 1880 г. в знаменитой речи о Пушкине предложил свою периодизацию творческой деятельности поэта Ф. М. Достоевский: «Я делю деятельность нашего великого поэта на три периода <...> Замечу, однако же, мимоходом, что периоды деятельности Пушкина не имеют, кажется мне, твердых границ. Начало „Онегина“, например, принадлежит, по-моему, еще к первому периоду деятельности поэта, а кончается „Онегин“ во втором периоде, когда Пушкин нашел уже свои идеалы в родной земле <...> не было бы Пушкина, не определились бы, может быть, с такой неколебимою силою <...> наша вера в нашу русскую самостоятельность, наша сознательная уже теперь надежда на народные силы, а затем и вера в грядущее самостоятельное значение в семье европейских народов. Этот подвиг Пушкина особенно выясняется, если вникнуть в то, что я называю третьим периодом его художественной деятельности <...> К третьему периоду можно отнести тот разряд его произведений, в которых преимущественно засияли идеи всемирные, отразились поэтические образы других народов и воплотились их гении».9

Советское литературоведение к проблеме периодизации творчества Пушкина вышло в середине 1930-х годов в спорах о пушкинском реализме.

Отвергая догматическое понятие реализма («в литературе что реалистично, то хорошо, что хорошо, то реалистично»), Л. Я. Гинзбург попутно наметила три основных периода творчества Пушкина: «Пушкин раннего периода - это Пушкин - арзамасец, карамзинист. Карамзинисты, осуществлявшие в России тот процесс очищения и рационализации языка, который имел место во Франции еще в XVII веке, были связаны с традициями французского классицизма. Сейчас это общеизвестно. Таким образом, исследователю прежде всего приходится столкнуться с вопросом о роли классицизма в творческом развитии Пушкина <...>

Для поэта, воспитанного в просветительской философии и рационалистической эстетике классицизма, непосредственный прыжок в реалистическое миропонимание был, разумеется, невозможен <...> Тут нужна была промежуточная инстанция, и такой именно инстанцией на пути от абстрактного к конкретному, от условного к реальному оказалась романтическая ирония <...>

Пушкин 30-х годов <...> сделал поэтическое слово средством изображения конкретности, вещественной и психологической; средством выражения действительности, противоречивой и бесконечно разнообразной

в своем единстве. Но какой бы неповторимо точной детализации вещей ни достиг Пушкин - для него изображаемый мир никогда не переставал быть объектом идеологического обобщения и разумного познания. В этой рационалистической закваске Пушкина - огромная организующая сила. Через Пушкина проходит путь к величайшим явлениям русского реализма второй половины XIX века».10

Таким образом, кладя в основу своей классификации понятие стиля, Л. Я. Гинзбург в творчестве Пушкина выделила три этапа: классицистический, романтический и реалистический (последний отнесен ею к 1830-м годам).

Впоследствии рядом исследователей было уточнено, что реалистический период творчества Пушкина открывается «Евгением Онегиным» и «Борисом Годуновым», вся же предыдущая творческая эволюция была оценена как романтическая.11 Данная точка зрения является доминирующей в современном пушкиноведении, в связи с чем обычные при рассмотрении творческого пути поэта биографические вехи приобретают, в сущности, чисто формальное значение. О том, насколько это противопоставление (романтизм - реализм) схематизирует действительно творческое развитие Пушкина, говорилось выше - в связи с постановкой Г. П. Макогоненко вопроса о движении пушкинского реализма.

Вместе с тем в исследовательской литературе о Пушкине, как об этом также уже упоминалось, накоплено немало конкретных наблюдений, которые позволяют по-новому подойти к проблеме периодизации его творчества.

Известно, например, что лицейское творчество неоднородно, распадается на два периода;12 что кризис романтизма приходится на 1823-1824 гг.;13 что в конце 1820-х годов творчество Пушкина тоже претерпевает переломный момент, осложняясь «романтическими тенденциями» («романтическими признаками»);14 что в 1830-е годы ведущими являются прозаические жанры и что реализм Пушкина в эти годы приобретает социальное качество.15 Как эти, так и многие другие факты конкретного выражения эволюции пушкинского творчества должны быть сопоставлены и осмыслены в рамках единой динамической системы.

И здесь встает вопрос о критериях периодизации, а также о внешних признаках, позволяющих достаточно четко отделить один период от другого.

Очевидно, биографическая схема творческого пути Пушкина не удержалась бы в науке и в учебной практике, если бы не обладала определенными достоинствами. Не говоря уже о практическом удобстве такой схемы, сама по себе она к тому же отражает существенные тенденции творческой эволюции Пушкина, так как он по преимуществу поэт-лирик, и потому резкие повороты его судьбы чутко отражались в его поэзии. Важно и другое: «сама жизнь его - совершенно русская», по счастливому

выражению Гоголя. Действительно, возникновение Лицея было в прямой связи с либеральным поветрием начала века, петербургские годы Пушкина совпали с периодом вызревания декабристских идей, годы ссылки падали на эпоху аракчеевской реакции, первые годы после ссылки - на время определенных общественных надежд на реформы «сверху», в 1830-е же годы эти надежды неминуемо должны были растаять.

Оригинальную попытку переосмыслить традиционную схему периодизации предпринимает Н. Н. Скатов, трактующий все творчество как результат гармонического и имманентного развития личности Пушкина: «Всечеловечность Пушкина, абсолютность его, его „нормальность“, как воплощение высшей человеческой нормы, проявилась и в том, как Пушкин развивался. Он словно бы прошел весь человеческий путь в его идеальном качестве. Именно такому движению подчинено его творческое развитие <...> Самые кризисы Пушкина - это, по сути, нормальные, естественные и неизбежные „возрастные“ кризисы. Те или иные, даже драматические, события внешней жизни не столько их определяют, сколько сопровождают, им, так сказать, аккомпанируют, дают пищу».16 Нетрудно заметить, однако, что в данном случае сохранены привычные биографические этапы Пушкина (Лицей, Петербург, Юг, Михайловское, Последекабрьские годы, Тридцатые годы), названные иначе: Детство, Юность, Молодость, Зрелость, Мудрость.

Недостаточным является, на наш взгляд, и принцип изменения стиля как основы периодизации творчества. Возможно, если бы речь шла о писателе, на протяжении всей жизни творившего в рамках одного жанра, то признак (а не принцип в сущности) стиля и приобрел бы главенствующее значение. Пушкин, как известно, с самых ранних лет осваивал разные жанры. Нельзя, по-видимому, говорить о едином стиле лицейских элегий и лицейских поэм, хотя здесь еще может выручить классицистическая теория трех стилей (в данном случае среднего и низкого). Но жанрово обусловленную разность стиля «Бориса Годунова» и михайловской любовной лирики подобным образом уже объяснить нельзя, и поэтому возникает вопрос, какой же стиль нужно считать для Пушкина той поры определяющим. Как было указано выше, Л. Я. Гинзбург еще в ранней работе на основании стилистических признаков отнесла реалистический период к концу творческого пути Пушкина. В своей книге она уточняет: «В середине 30-х годов Пушкин создает новую лирическую систему».17 Но для периодизации творчества Пушкина это убедительно аргументированное наблюдение исследовательницы мало что дает: его творческие интересы в 1830-е годы сосредоточиваются на иных, прежде всего прозаических жанрах. Тогда, может быть, как раз изменение жанровой системы - надежный критерий периодизации? На наш взгляд, это лишь признак (очень выразительный - об этом см. ниже), т. е. явление вторичное, определяемое, подобно стилю, в конечном счете движением (обогащением и изменением) творческого метода.

Таким образом, можно сказать, что лишь новое качество художественного метода является, на наш взгляд, надежным критерием периодизации. Однако действительно ли надежным?

Дело в том, что какое бы из современных определений художественного метода («способ отражения действительности», «принцип разрешения образных ситуаций», «принцип отбора и оценки писателем явлений действительности», «отношение мира художественной правды к реальному миру»)18 мы ни взяли, ни одно из них, в сущности, не является достаточным. Вся сложность здесь в том, какой «способ», какой «принцип»,

какое «отношение» считать существенным для выделения того или иного творческого метода. Когда же речь идет о писателе переходной литературной эпохи, то фиксация его творческого метода становится особенно затруднительной. Вспомним, к примеру, последние работы о Батюшкове, в которых он характеризуется то классиком (или неоклассиком), то романтиком (или предромантиком), то реалистом (просветительским). Еще сложнее с Пушкиным. Для описания его стремительного творческого роста просто не хватает набора привычных терминов.

Суть, разумеется, не в названиях. Художественный метод реализуется в творчестве и может быть определен только по совокупности конкретных форм эстетического освоения действительности. Мировоззренческая основа метода чрезвычайно важна сама по себе, но реализуется в нем в зависимости от литературной среды и собственных навыков писателя, от избирательности художника в следовании тем или иным литературным традициям и его способности их преодоления, от заданных стилевых и жанровых форм и их своеобразного освоения. Иными словами, в творческом методе осуществляется диалектическое единство нормативности и новаторства, и чем ярче последнее - тем своеобразнее индивидуальный метод, который в ином случае, при полной нормативной подчиненности, оборачивается эпигонством.

На наш взгляд, определение индивидуального художественного метода не может предшествовать конкретному анализу творчества. Лишь осмысление нового качества художественной системы может привести к выводу о возобладании на данном этапе нового художественного метода.

В качестве же отправных положений при периодизации творческого пути писателя должны быть использованы какие-либо внешние яркие признаки, наглядно свидетельствующие об изменении эстетического отношения художника к действительности. Для каждого писателя, очевидно, отбор таких признаков должен быть особый - в соответствии с его творческой индивидуальностью. Нам кажется, что для Пушкина в качестве такого признака может послужить прежде всего изменение жанровой системы.

Прослеживая «системность» пушкинской лирики, У. Р. Фохт намечает следующие периоды ее развития: «Преобладание анакреонтики <...> характеризует первый период в развитии лирики Пушкина (1814-1815). Уже в 1816 г. (стремительность творчества!) Пушкин <...> осознает противоречие между жизнью, замкнутой личными отношениями, и обостренным восприятием неизбежности смерти <...> Отсюда элегические стихи этого времени («Желание», «Уныние» и др.), характеризующие второй период в развитии лирики Пушкина <...> Не уход в сферу любви и дружбы в силу мертвенности тогдашней государственности (самодержавия) и общественности (дворянской), а борьба с ними во имя достижения личной свободы - таков пафос лирики Пушкина 1817-1821 годов, составляющей третий период ее развития <...> Но уже в 1821-1822 годах (вновь и вновь стремительность развития и глубина проникновения!) Пушкин открывает противоречие между устремленностью к общественной свободе, свободе от крепостного права и неограниченного самодержавия, и общественной пассивностью большинства <...> Признание объективной закономерности исторического развития, в том числе и „преждевременной старости души“ современной молодежи, позволило Пушкину преодолеть и свою „душевную пустоту“ <...> Эта дихотомия - разумное признание закономерности исторического развития, хотя и противоречащего „прежним мечтам“, и противостоящая этому „живая жизнь

частного человека“ - определяюще характеризует последний, пятый период развития пушкинской лирики (1824-1837), да и всего его творчества 30-х годов».19

Такое обозначение этапов развития пушкинской лирики нам представляется более убедительным (за исключением «последнего периода»), нежели периодизация, избранная Б. П. Городецким,20 повторяющая традиционную биографическую канву.

Интересно сопоставить с лирикой периоды развития иных пушкинских жанров, например драматургических. «Деятельность Пушкина-драматурга, - считает С. М. Бонди, - отчетливо делится на четыре этапа, причем в каждом этапе он резко меняет драматургическую форму своих пьес; его драматургия эволюционирует, и эволюция эта гораздо более резкая и отчетливая, чем в других областях его творчества (например, в поэмах, в прозе). Эти четыре этапа следующие: первый (1821-1822) - незавершенные опыты декабристской драматургии (трагедия «Вадим» и комедия «Игроки»); второй (1825) - реалистическая трагедия „Борис Годунов“; третий (около 1830) - „Маленькие трагедии“ и „Русалка“, многими своими чертами примыкающая к „Маленьким трагедиям“, и четвертый (1830-е гг.) - незавершенные попытки создать социально-историческую трагедию в прозе на западноевропейском материале («Сцены из рыцарских времен» и др.)».21

Если бы автор точнее обозначил границы намеченных им периодов, то этапы общей творческой эволюции Пушкина обозначились бы еще яснее: второй этап драматургической деятельности Пушкина должен быть ограничен 1825-1828 гг. (сюда следует отнести и наброски стихотворных комедий «Насилу выехать решились из Москвы» и «Она меня зовет: поеду или нет?»), третий - 1828-1832 гг. (от начала работы над «Маленькими трагедиями» до последних следов работы над «Русалкой») и, наконец, четвертый - 1834-1836 гг.

Эволюция отдельных жанров пушкинского творчества синхронно соответствует развитию всей жанровой системы творчества Пушкина.

В самом деле, 1816 год обозначает границу между первым и вторым этапами его творчества, так как с этого времени в лирике доминирующее положение занимает элегия и близко к этому времени («еще в Лицее», по признанию самого Пушкина) начинается работа над поэмой «Руслан и Людмила», завершенная в 1820 г.

С 1821 г. главенствующее положение в творчестве Пушкина занимает жанр «байронической» поэмы, и именно на 1821-1823 гг. приходится самое большое количество не реализованных до конца поэмных замыслов.

С 1823 г. начинается работа над «Евгением Онегиным», задуманным вначале в качестве «сатирической поэмы», но уже в процессе работы над первой главой (окончена 22 октября 1823 г.) оформившимся в виде романа в стихах. Поэма остается одним из главных жанров пушкинского творчества, но от реформированной байронической поэмы («Цыганы») Пушкин обращается к стихотворной повести («Граф Нулин») и, наконец, к поэме исторической («Полтава»). Создается историческая трагедия «Борис Годунов». В лирике появляются большие, объективированные жанры (циклы «Подражания Корану» и «Песни о Стеньке Разине», историческая элегия «Андрей Шенье» и диалоги «Разговор книгопродавца с поэтом» и «Сцена из Фауста»).

С 1827 г. начинаются настойчивые пушкинские эксперименты в области прозаических жанров, и постепенно художественная проза (наряду с исторической) занимает доминирующее положение в творчестве Пушкина. После 1833 г. исчезает жанр поэмы, в 1830-1834 гг. создаются

«простонародные сказки». Стихотворные драматургические жанры также после 1832 г. не разрабатываются. В эти же годы Пушкин обращается к публицистике.

С 1834 г. проза господствует в творчестве Пушкина. Здесь следует иметь в виду не только различные жанры художественной прозы, но и публицистику и редактирование журнала «Современник», настойчивый интерес к прозе документальной, работу над «Историей Петра». Поэзия приобретает медитативный, объективированный характер.

Показательно, что границы обозначенных здесь периодов творческого развития Пушкина, как правило, соответствуют моментам кризиса пушкинского мироощущения.

Наиболее общим и глубоко верным определением поэзии Пушкина стали привычные слова: «светлая муза Пушкина». В самом деле, по основному тону своему, главенствующему пафосу творчество Пушкина оптимистично, что отражало изначально присущее ему жизнерадостное мироощущение.

Но на этом основном фоне особенно заметны мотивы отчаяния, не столь уж и редкие в поэзии Пушкина. При желании можно составить сборник стихов, который бы представил Пушкина одним из самых мрачных русских поэтов. Нетрудно заметить, однако, что стихи такого рода группируются своеобразными «циклами» по времени написания (немногие подобные исключения в лирике Пушкина, относящиеся к другим годам, не составляют основного тона его поэзии). Хронологически они приходятся на годы 1816-1817 (элегии), 1820 («Погасло дневное светило», «Я пережил свои желанья», эпилог «Руслана и Людмилы», строфы «Кавказского пленника»), 1823-начало 1824 («Демон», «Свободы сеятель пустынный», «Кто, волны, вас остановил», «Телега жизни», «Недвижный страж дремал на царственном пороге»), 1828 («Воспоминание», «Дар напрасный, дар случайный», «Предчувствие», «Анчар»). В эти же годы Пушкин ощущает угасание творческого дара. См., например, стихотворение «Любовь одна - веселье жизни хладной» (1816):

К чему мне петь? под кленом полевым

Оставил я пустынному зефиру

Уж навсегда покинутую лиру,

И слабый дар как легкий скрылся дым.

Эпилог к поэме «Руслан и Людмила» (1820):

Душа, как прежде, каждый час

Полна томительною думой -

Но огнь поэзии погас.

Ищу напрасно впечатлений:

Она прошла, пора стихов,

Пора любви, веселых снов,

Пора сердечных вдохновений!

Восторгов краткий день протек -

И скрылась от меня навек

Богиня тихих песнопений...

Стихотворение «Рифма, звучная подруга» (1828):

Рифма, звучная подруга

Вдохновенного досуга,

Вдохновенного труда,

[Ты умолкла, онемела;]

[Ах], ужель ты улетела,

Изменила навсегда!

На самом же деле эти горькие признания - лишь предвестье коренных преобразований в творчестве Пушкина.

Таким образом, хронологически совершенно отчетливо намечаются шесть периодов творческого развития Пушкина в следующих временных границах:

1) 1813-1816 гг.,

2) 1816-1820 гг.,

3) 1821-1823 гг.,

4) 1823-1828 гг.,

5) 1828-1833 гг.,

6) 1834-1837 гг.

Охарактеризовать (по необходимости в самых общих чертах) качественное своеобразие каждого из этих периодов - наша следующая задача.

Как ни заманчиво проследить творческое развитие Пушкина от самых истоков, сделать это невозможно. Первые из достоверно известных нам его произведений относятся к 1813 г. и свидетельствуют уже о периоде зрелого ученичества. Разнообразные по жанрам (мадригал, послание, эпиграмма, кантата, ирои-комическая поэма, сатира, оссиановская элегия и проч.), они безусловно едины по господствующему тону «изящного эпикуреизма»:

Миг блаженства век лови.

Помни дружбы наставленья:

Без вина здесь нет веселья,

Нет и счастья без любви.

Культ земных радостей, противопоставленных юдоли корыстолюбивых забот, отражал просветительское мироощущение вольтерьянского толка, распространенное в русском обществе начала XIX в. Оптимистический взгляд на мир особенно упрочился в пору побед над наполеоновской армией.

Французская культура «легкой поэзии» (poésie fugitive), царившая в доме Пушкина, борьба карамзинистов с архаиками, в которой юный поэт, не колеблясь, избрал стан первых, сама молодость, влекущая к чувственным наслаждениям, - все это определяло выбор поэтической школы, по которой несомненно и следует определять ранний период творчества Пушкина. Школа «легкой поэзии», во Франции пережившая расцвет в конце XVIII в. в творчестве Парни, в России началась, как считают, с «Душеньки» Богдановича и особенно упрочилась в начале XIX в. в поэзии Батюшкова, который для раннего Пушкина служит главным ориентиром. Возникшая на периферии классицизма и разрабатывающая его «низкие» жанры, эта школа отвоевала себе мир личных «чувствований» частного человека и потому, следуя нормативной эстетике, чуждалась высоких тем. Нет никакой необходимости «подправлять» творческий путь Пушкина, выискивая в его поэзии изначально предреалистические (или предромантические) черты. Школа «легкой поэзии» была по-своему прекрасной школой для молодого поэта, который обретал в ней не только гармоническую точность стиля, но и гармоническую ясность просветительского взгляда на жизнь, не отвлеченно метафизического, а глубоко человечного.

Нас не должно смущать и то обстоятельство, что величайший русский поэт вышел из периферийной в системе развитого классицизма школы. В этом, вероятно, необходимо увидеть одно из ярчайших проявлений

наиболее общих закономерностей литературного развития в переходные эпохи, когда периферия обычно и становится областью перспективных художественных исканий. Связывая своим творчеством «век минувший» и «век нынешний», Пушкин проходит все эпохи новой русской литературы, не теряя ничего впоследствии из обретенного на этом пути. Поэзия радости жизни поэтому не только этап пушкинского творчества, но и его постоянная составляющая. «Легкая поэзия» присутствует и в его больших жанрах, например в «Руслане и Людмиле» и даже в «Евгении Онегине»,22 и в собственно лирике (антологические стихотворения, вакхические мотивы, испанские романсы и проч.).

Таким образом, первый этап творческого развития Пушкина (1813-1815) мы определяем как классицистический, как школу «легкой поэзии».

Уже в конце 1815 г. в поэзию Пушкина вторгается элегическая тема, вытесняя на первых порах привычную для него анакреонтику. Сам по» себе элегизм не противоречил еще принципам «легкой поэзии» - напротив, именно она возродила жанр элегии в новой литературе. Но резкий переход Пушкина к элегизму свидетельствовал не просто о жанровом обогащении его поэзии, но об определенном кризисе его миросозерцания:

Но мне в унылой жизни нет

Отрады тайных наслаждений;

Увял надежды ранней свет:

Цвет жизни сохнет от мучений!

Впрочем, пессимизм пушкинского творчества и в 1815-1816 гг. не беспределен. Именно в это время в его поэзии вызревает идеал дружбы в качестве главного и неизменного дара жизни, противостоящего всем испытаниям. Уместно вспомнить, что завет дружеской верности имел на рубеже 1820-х годов политическое содержание. Не случайно в правилах одного из декабристских обществ было записано: «Не надейся ни на кого, кроме своих друзей и своего оружия».23 Дружеское послание, ставшее основным жанром пушкинской лирики, сочетало жизнелюбие с вольномыслием, и пушкинский призыв: «Мой друг, отчизне посвятим Души прекрасные порывы» (II, 72) - наполнялся взрывчатой силой политического лозунга.

На смену стенаниям по юности приходит понимание разумной стадиальности человеческой жизни. В ранней пушкинской поэзии был запечатлен в сущности «жизни миг» - теперь поэту открывается движение времени, формирующего человека. В пушкинской лирике человек предстает отныне в его постоянном становлении, обогащенным жизненными испытаниями. В стихотворениях «Желание» («Медлительно влекутся дни мои»), «К ней» («В печальной праздности я лиру забывал») уже торжествует та диалектика чувств, которая так характерна для зрелой пушкинской лирики.

Попыткой выйти за пределы интимных впечатлений является не только гражданская лирика Пушкина («Вольность», «Деревня», эпиграммы), но и поэма «Руслан и Людмила». Однако и определение поэмы как «романтической эпопеи», и стремление исследователей обнаружить в ней «сочетание народно-поэтического вымысла с исторической истиной»24 в сущности малоосновательны - правильнее было бы говорить о тенденциях такого рода, а не об их принципиальной реализации. Героическая тема в поэме сосуществует с поэтизацией чувственных наслаждений,

витязи приравнены к лирическому герою, молодому вольнолюбцу, пересказывающему «верное предание», которое будто бы «сохранил монах» (IV, 61), в легком тоне.

Таким образом, второй этап творческого развития Пушкина (1816-1820) можно обозначить как предромантический, учитывая наличие в нем тенденций, вступающих в противоречие с нормами «легкой поэзии».

В начале 1820-х годов ведущим жанром пушкинского творчества становится лиро-эпическая поэма. Перечислим для наглядности все пушкинские поэмные замыслы тех лет: «Кавказский пленник», «Гавриилиада», «Бахчисарайский фонтан», поэма о разбойниках, поэма о гетеристах, «Актеон», «Бова», «Вадим», «Мстислав», «адская поэма», «Таврида». Уже эта разнонаправленность художественных исканий поэта свидетельствует об осознании им сложности мира, о стремлении объяснить судьбу человека через его общественное бытие.

Становление романтического метода в творчестве Пушкина происходит в процессе его работы над поэмой «Кавказский пленник» (первоначальная редакция поэмы, под названием «Кавказ», написана в августе 1820 г., эпилог датирован 15 мая 1821 г.). Элегический герой поэмы сопоставлен с миром «вечной» красоты Кавказа. Преждевременная старость героя («увядшее сердце»), несущего в себе лирическое начало, осмысляется теперь как продукт одряхлевшего мира цивилизации. Однако сюжет поэмы строится так, что и воплощающая в себе младенческие нравы «дева гор», полюбив Пленника, заражается его тоской. В ее последней исповеди:

Она исчезла, жизни сладость;

Я знала все, я знала радость,

И все прошло, пропал и след, -

в соответствии с общей коллизией поэмы звучит неведомое «младенческому народу» элегическое уныние. Поэтому эпилог поэмы, смущавший многих критиков и казавшийся инородным дополнением к романтическому происшествию, принципиально важен: в нем запечатлено будущее Кавказа, уже соприкоснувшегося с цивилизацией и обреченного ею. Позднее Пушкин отчетливо выразит ту же мысль в стихотворении «К морю»:

Судьба людей повсюду та же:

Где благо, там уже на страже

Иль просвещенье, иль тиран.

В духе романтических представлений мир в творчестве Пушкина 1820-х годов двоится: на одном полюсе - гармония сиюминутной красоты, несущей в себе дыхание вечности (антологические стихотворения), на другом - глубочайшее разочарование, бесприютность, порыв к неясному, хотя и высокому идеалу. Свободолюбивая лирика Пушкина порой преодолевает это противоречие («Чаадаеву», «К Овидию», «Узник», «Птичка»), антидеспотические потрясения современной европейской истории вселяют надежды на торжество просветительских идеалов, но характерно, что мятежный герой в пушкинской лирике этих лет также двойствен: «Чудесный твой отец, преступник и герой» (II, 148).25

В конечном счете разочарование в просветительской идее торжества разума обусловливает самый глубокий кризис мировоззрения Пушкина, отразившийся в стихотворениях «Свободы сеятель пустынный», «Демон», «Недвижный страж дремал на царственном пороге». Это - кульминация

романтического периода творчества Пушкина (1821-1823), но вместе с тем и завершение этого периода.

Дело в том, что в пушкинских поисках этих лет «объективизации субъективного», «внеиндивидуального истолкования психики человека, склада понятий и характера индивидуальной личности»26 вызревают категории народности и историзма, определившие реалистическое истолкование судьбы человеческой и национальной в последующем творчестве Пушкина.

Когда 9 мая 1823 г. Пушкин начинает писать первые строфы своего романа в стихах «Евгений Онегин», он предполагал очертить в нем портрет современного светского человека, который бездумно «и жить торопится и чувствовать спешит» (ср. первоначальный элегический эпиграф к поэме «Кавказ», повторенный в «Тавриде»: «Верни мне мою молодость»), и дать панораму современной жизни, формирующей характер героя. Замысел такого романа неслучайно мыслился как сатирический: лишенный самоупоенного элегизма и остраненной экзотики, он не мог, как первоначально казалось Пушкину, быть иным. Но приступив к разоблачению современности, поэт занялся ее объяснением.

К моменту переезда Пушкина в Михайловское были закончены две главы романа в стихах и начата третья; следовательно, реалистические принципы были им к этому времени вполне апробированы.

Нет необходимости подробно анализировать этот этап творчества Пушкина (1823-1828), который следует назвать этапом становления реализма. Он достаточно глубоко освещен в исследовательской литературе. Обратим внимание лишь на одну его черту, которая не получила до сих пор убедительного истолкования.

Реалистические открытия Пушкина были связаны и с некоторыми утратами. Оптимистический взгляд на мир обусловлен в пушкинском творчестве этих лет представлением об объективной детерминированности человеческого бытия, о высшей целесообразности развития жизни, движения истории. В опосредованной форме это новое воззрение на жизнь воплощено в лирическом цикле «Подражания Корану», в частности в 4-м стихотворении этого цикла:

С тобою древле, о всесильный,

Могучий состязаться мнил,

Безумной гордостью обильный;

Но ты, господь, его смирил.

Ты рек: я миру жизнь дарую,

Я смертью землю наказую,

На все подъята длань моя.

Я также, рек он, жизнь дарую,

И также смертью наказую:

С тобою, боже, равен я.

Но смолкла похвальба пророка

От слова гнева твоего:

Подъемлю солнце я с востока;

С заката подыми его!

Не вызывает сомнения, что речь здесь идет не только о предопределенности физических законов бытия, но и об их исторической целесообразности, не враждебной человеку, а благостной для него.

Но отсюда неминуемо следовало представление о невозможности поколебать эти естественные законы.

Нельзя не заметить, что творчество Пушкина четвертого этапа его развития принципиально безгеройно. Терпит крах Алеко, пытавшийся навязать свою волю живущему естественными законами мирному племени цыган. Бессильны попытки и Бориса Годунова и Самозванца противоборствовать исторической судьбе. Пародийно осмысляется судьба «нового Тарквиния» - графа Нулина: «...я подумал: что если бы Лукреции пришла в голову мысль дать пощечину Тарквинию? быть может, это охладило бы его предприимчивость и он со стыдом принужден был отступить? Лукреция бы не зарезалась, Публикола не взбесился бы, Брут не изгнал

бы царей, и мир и история мира были бы не те. Итак, республикою, консулами, диктаторами, Катонами, Кесарем мы обязаны соблазнительному происшествию, подобному тому, которое случилось недавно в моем соседстве, в Новоржевском уезде» (XI, 188).

И потенциально возможный героический вариант судьбы романтика Ленского в сущности бесперспективен, как это раскрывается в первоначально намеченной Пушкиным строфе XXXVIII шестой главы романа:

Исполня жизнь свою отравой,

Не сделав многого добра,

Увы, он мог бессмертной славой

Газет наполнить нумера.

Уча людей, мороча братий

При громе плесков иль проклятий,

Он совершить мог грозный путь,

Дабы последний раз дохнуть

В виду торжественных трофеев,

Как наш Кутузов иль Нельсон,

Иль быть повешен, как Рылеев.

Именно потому поражение декабристов, как бы ни сострадал Пушкин их судьбе, в его творчестве не привело к кризису, подобному кризису 1823 г.

Следует подчеркнуть, что при всем том четвертый период творчества вовсе не был «примирением с действительностью». Героический удел поэта, призванного «глаголом жечь сердца людей», осознается Пушкиным именно в эти годы:

Гордись и радуйся, поэт:

Ты не поник главой послушной

Перед позором наших лет;

Ты презрел грозного злодея;

Твой светоч, грозно пламенея,

Жестоким блеском озарил

Совет правителей бесславных;

Твой бич настигнул их, казнил

Сих палачей самодержавных;

Твой стих свистал по их главам...

Четвертый этап творческого развития Пушкина, этап становления реализма в его творчестве, завершается к 1828 г.

В 1828 г. Пушкин пишет поэму «Полтава», заканчивает «первую часть» (в составе шести глав) «Евгения Онегина», обдумывает второй этап развития отношений между Евгением и Татьяной - вероятно, планируя перенести действие романа в последекабрьскую эпоху,27 настойчиво экспериментирует в области прозы (впрочем, начало работы над романом о «царском арапе» относится к несколько более раннему времени, к 31 июля 1827 г.); в пушкинской лирике 1828 год открывается стихотворением «Друзьям», далее идут «Воспоминание», «Дар напрасный, дар случайный», «Предчувствие», «Анчар», «Поэт и толпа».

Последнее стихотворение принципиально декларативно; в ближайшие годы та же декларация будет повторена Пушкиным в стихотворениях «Поэту», «Эхо», «С Гомером долго ты беседовал один». Здесь заявляется новая позиция поэта-избранника, неподсудного современникам, свободного от сиюминутных житейских волнений. Нетрудно увидеть в этой программе романтические черты.

Это может показаться неожиданным. Традиционная убежденность в однородности творческого метода Пушкина середины 1820-х-1830-х годов не позволяет осмыслить возрождение в его произведениях романтических тенденций на рубеже 1830-х годов. А между тем, как уже замечено, «во многом романтична болдинская любовная лирика»;28 нельзя, очевидно, упускать из виду и вальтерскоттовского (т. е. также романтического) элемента в поэтике романа о «царском арапе», а также романтических мотивов и в «Каменном госте», и в «Пире во время чумы», и в «Пиковой даме», и в «Русалке», и в «Медном всаднике», и в «Египетских ночах».

Определяя своеобразие творческого метода Пушкина 1830-х годов, Г. П. Макогоненко пишет: «Новая, высшая фаза реализма Пушкина определялась <...> фундаментальным его открытием - диалектической взаимосвязью обстоятельств и человека. Важнейшей чертой реализма как нового искусства являлся показ обусловленности человека социальной средой, объяснение человека условиями его социального бытия. Пушкин первым понял односторонность такого объяснения человека, при котором он фактически оказывался жертвой обстоятельств <...> Изучение истории убеждало, что тяжесть порабощения неминуемо рождает бунт и протест. Понимание этого закона истории способствовало выработке оптимистического взгляда на судьбу народа, на судьбу человека».29

Оптимистическое звучание всех перечисленных выше произведений Пушкина едва ли не проблематично. Очевидно, было бы точнее сказать, что осмысление активной роли человека в исторических событиях, а также катаклизмов, порожденных стихией народного мятежа (справедливого в своем социальном протесте), приводило писателя к мысли о непредсказуемости исторических результатов подобных столкновений. Именно этот иррационализм и составляет существо романтических тенденций пушкинского творчества в 1828-1833 гг.

Однако речь идет именно о тенденциях, а не о романтическом методе творчества. Реалистические завоевания Пушкина в эти годы не только не утрачены, но и углублены. «В 1830-е годы Пушкина, - справедливо замечает Г. А. Гуковский, - пробивался к художественному постижению социальной сущности человека, к идее социальной дифференциации, их классовой обусловленности».30 Расстановка социальных сил на арене истории им осмысливается трезво и точно, существо их конфликта также социально детерминировано, но будущий исход - проблематичен. Отсюда философская напряженность «открытых финалов» пушкинских произведений. И еще одно, чрезвычайно важное. Пушкинский лиризм в конечном счете преодолевает трагедийность столкновений познанных им социальных сил. Будущее, в которое обращен взгляд поэта, тревожно, но не беспросветно.

Все намеченные выше черты нового творческого метода Пушкина отчетливо просматриваются в вершинном произведении анализируемого периода - в поэме «Медный всадник». Осмысление проблематики этой поэмы лишь в плане столкновения государства и личности обедняет художественную содержательность произведения. Невозможно представить, что, работая над этой поэмой одновременно с «Историей Пугачева» и осмысляя главные тенденции «новейшей» (послепетровской) истории России, Пушкин будто бы пренебрег силой социального протеста народных масс. На самом деле конфликт Петра и Евгения только потому художественно соразмерен, что за ним прозревается иное столкновение: государства и народа. Подобно прямому столкновению Петра и Евгения в виде «тяжело-звонкого скакания» Медного всадника за бегущим Евгением,

противоборство государственной воли Петра и народного мятежа запечатлено в символической картине разбушевавшейся стихии, затопляющей Петербург («Так злодей, С свирепой шайкою своей В село ворвавшись, ломит, режет» - V, 137). И знаменитая угроза Петру: «Добро, строитель чудотворный!.. Ужо тебе», - произносится Евгением от лица мятежной силы, в тот момент, когда

Прояснились

В нем страшно мысли. Он узнал

И место, где потоп играл,

Где волны хищные толпились,

Бунтуя злобно вкруг него,

И львов, и площадь, и того,

Кто неподвижно возвышался

Во мраке медною главой,

Того, чьей волей роковой

Под морем город основался...

Общеизвестно, что художественный символ в принципе не противоречит реалистическому методу художественного постижения действительности, но сверхличное и общезначимое содержание символа (его философское наполнение) «романтизирует» поэтику произведения.

Проблематика поэмы трагедийна, но не пессимистична. Недаром поэма открывается лирическим вступлением, гимном великому городу:

Красуйся, град Петров, и стой

Философско-лирическое качество пушкинского реализма обусловливает новый этап творчества Пушкина в 1828-1833 гг. Было бы справедливо обозначить этот этап как период болдинского реализма, по двум вершинам пушкинского творчества - осени 1830 и осени 1833 г.

Нет оснований распространять этот период до последних лет пушкинского творчества. Незавершенность творческого пути Пушкина, неисчерпанность его художественных исканий подчеркивается оставшимися в его черновиках планами и замыслами разнообразных и разножанровых произведений. Роман «Русский Пелам», «Сцены из рыцарских времен», «каменноостровский» лирический цикл, «История Петра», да и самый пушкинский журнал «Современник» - только начаты. В сущности, из больших пушкинских произведений этого периода закончены только цикл «Песен западных славян», «Путешествие в Арзрум во время похода 1829 года» и роман «Капитанская дочка». Качество незавершенного, насильственно оборванного явления можно, очевидно, определять лишь по господствующей тенденции его развития. Такой тенденцией является документализм художественной формы пушкинских произведений последних лет. Даже в поэтических и собственно лирических жанрах Пушкин «скрывается» за документ, за несобственное произведение («Песни западных славян» и стихи «каменноостровского» цикла). Еще отчетливее та же тенденция прослеживается в прозаических жанрах, которые впервые в творчестве Пушкина количественно превалируют по сравнению с поэзией. В эти годы он побуждает своих современников, даже далеких от литературы, к созданию мемуаров, помогая некоторым из них (Нащокину, Щепкину) литературно оформить свои записки; создает своеобразный жанр «краткого изложения» чужого произведения, не обязательно художественного («Записки бригадира Моро де Бразе», «Джон Теннер», «Путешествие из Москвы в Петербург», «Описание земли Камчатской»);

имитирует документальную форму в собственно художественных своих произведениях, например в «Путешествии в Арзрум» (непосредственность «путевого дневника» здесь лишь своеобразный художественный прием; за исключением первых страниц, «Путешествие» создается в 1834-1835 гг.) и в «Капитанской дочке». В последнем случае имитация «семейственных записок» для нас очевидна, но, вспомним, что порой подобный прием мистифицировал многие поколения читателей, вплоть до недавних пор («Последний из свойственников Иоанны д’Арк»); столь же искусна и имитация реальных писем в «Марии Шонинг».

«Работа поэта, а затем и прозаика, - справедливо считает Ю. Н. Тынянов, - все больше сталкивает Пушкина с документом. Его художественная работа не только питается резервуаром науки, но и по возникающим методологическим вопросам близка к ней. Отсюда - диалектический переход на материал как на таковой. Пушкин становится историком. Его этнографическая собирательская работа (народные песни, исторические анекдоты и т. д.), „Пугачевский бунт“, предварительная работа над „Историей Петра Великого“, планы его работы над историей кавказских войн и намерение стать „историком французской революции“ доказывают, что Пушкин постепенно, но неукоснительно шел к концу своей литературной деятельности, к широкому раскрытию пределов литературы, к включению в нее и научной литературы.

С этим совпадало и изменение авторского лица. Все более вырисовывающаяся в его художественно-прозаической работе нейтральность авторского лица, лицо автора-издателя материалов, будучи явлением стиля, постепенно перерастало свою чисто стилистическую, внутренне-конструктивную функцию <...> При том широком объеме и содержании понятия „литература“, которое в то время созрело у Пушкина, журнал его представляет собою любопытное явление. Несомненен его упор на чисто фактический, документальный материал. Сношения с лицами, не являющимися профессиональными литераторами, но много видевшими и любопытными: Н. А. Дуровой, В. А. Дуровым, Сухоруковым и т. д. - характерны для Пушкина-журналиста, так же как и попытки вызова литераторов из соседних с художественной литературою рядов, недаром последнее письмо Пушкина предлагает конкретное литературное сотрудничество в журнале детской писательнице Ишимовой».31

Это глубокое, недостаточно еще оцененное в пушкиноведении наблюдение Тынянова нуждается, однако, в некоторой корректировке. Нельзя согласиться, что Пушкин «неукоснительно шел к концу своей литературной деятельности», - достаточно вспомнить хотя бы о художественном совершенстве «Капитанской дочки», которая выросла из документа и имитирует документ. Да и многие другие произведения Пушкина последних лет, теряющиеся в томе «Критики и публицистики» его собраний сочинений, скрывают свое художественное качество, хотя в принципе, конечно, едва ли возможно противопоставлять рассказ и повесть художественному очерку (будь это путевые записки, литературная обработка чужих мемуаров или публицистический памфлет).

В сущности, речь и здесь должна идти о важнейшем и всеобъемлющем принципе пушкинского творчества, давно обозначенном в критике как «протеизм». Подобно тому, как в дружеском послании Пушкина его собственный голос обычно обогащается живой интонацией адресата, подобно тому, как в пушкинских подражаниях (гетевскому «Фаусту», «Конраду Валленроду» Мицкевича32 и т. п.) поэт лишь стилизует собственное произведение под перевод, открывая грань соприкосновния собственных художественных исканий с миром иного художника, - так и

в «бесхитростном» изложении «Записок бригадира Моро де Бразе», например, писатель не просто «излагает» чужой материал, но по-своему компонует его и акцентирует его своеобразие, воссоздавая вместе с тем и социально-психологический образ самого рассказчика.33 Художественность реальной жизни (ср. определение Андерсена: «Нет сказок лучше тех, которые создает сама жизнь») открывается в творчестве Пушкина последних лет. Этот этап пушкинской эволюции можно назвать периодом документального реализма.

Таковы, на наш взгляд, основные этапы творческого развития Пушкина, обусловленные изменением его художественного метода. Разумеется, намеченные границы указанных периодов условны: как всякое живое явление, творчество Пушкина не дискретно. Однако качественное своеобразие каждого из этих периодов вполне определенно и ощутимо.

Высшая и истинная цель изучения истории состоит не в заучивании дат, событий и имен – это лишь первая ступень. Историю изучают, чтобы понять ее законы, разгадать какие-то сущностные черты характера народа. Идея закономерности событий истории, их глубокой внутренней взаимосвязи пронизывает все творчество Пушкина. Попытаемся, анализируя творчество Пушкина, понять его историко-философскую концепцию.

В раннем творчестве Пушкина нас очаровывают “Руслан и Людмила”, “Песнь о Вещем Олеге”. Древняя Русь времен князей Владимира и Олега воссоздается в красочных, полных жизни картинах. “Руслан и Людмила” – сказка, “Песнь о Вещем Олеге” - легенда. То есть, автор стремится осмыслить не саму историю, а ее мифы, легенды, сказания: понять, почему сохранила народная память эти сюжеты, стремится проникнуть в строй мыслей и языка предков, найти корни. Эта линия получит дальнейшее развитие в пушкинских сказках, а также во многих лирических и эпических произведениях, где через нравы, речь и характеры героев поэт подойдет к разгадке особенностей русского характера, принципов народной морали – и так будет постигать законы развития истории России.

Реальные исторические фигуры, привлекавшие внимание Пушкина, обязательно находятся на переломе эпох: Петр I, Борис Годунов, Емельян Пугачев. Вероятно, в момент исторических переустройств как бы обнажаются “скрытые пружины” механизма истории, лучше видны причины и следствия – ведь в истории Пушкин стремится понять именно причинно-следственную взаимосвязь событий, отвергая фаталистическую точку зрения на развитие мира.

Первым произведением, где читателю открылась концепция Пушкина, стала трагедия “Борис Годунов” – одно из высших достижений его гения. “Борис Годунов” – трагедия, так как в основе сюжета лежит ситуация национальной катастрофы. Литературоведы долго спорили о том, кто главные герой этой трагедии. Годунов? – но он умирает, а действие продолжается. Самозванец? – и он не занимает центрального места. В центре внимания автора не отдельные личности и не народ, а то, что со всеми ними происходит. То есть – история.

Борис, совершивший страшный грех детоубийства, обречен. И никакая высокая цель, никакая забота о народе, ни даже муки совести не смоют этого греха, не остановят возмездия. Не меньший грех совершен и народом, позволившим Борису вступить на трон, более того, по наущению бояр, умолявших:

Ах, смилуйся, отец наш! Властвуй нами!

Будь наш отец, наш царь! Умоляли, забыв о нравственных законах, глубоко равнодушные к тому, кто станет царем. Отказ Бориса от трона и мольбы бояр, народные молитвы, открывающие трагедию, подчеркнуто неестественны: автор все время акцентирует внимание на том, что перед нами сцены государственного спектакля, где Борис якобы не хочет царствовать, а народ и бояре якобы без него погибнут. И вот Пушкин как бы вводит нас в “массовку”, играющую в этом спектакле роль народа. Вот какая-то баба: то укачивает младенца, чтоб не пищал, когда нужна тишина, то “бросает его обземь”, чтоб заплакал: “Как надо плакать, Так и затих!” Вот мужики трут глаза луком и мажут слюнями: изображают слезы. И здесь нельзя не ответить с горечью, что это безразличие толпы к тому, что творится во дворце, очень характерно для России. Крепостное право приучило народ к тому, что от его воли ничего не зависит. В площадное действо “избрания царя” вовлечены люди, образующие не народ, а толпу. От толпы нельзя ждать благоговенья перед моральными принципами – она бездушна. Народ же – не скопище людей, народ – это каждый наедине со своей совестью. И гласом совести народной станут летописец Пимен и юродивый Николка - те, кто никогда не мешается с толпой. Летописец сознательно ограничил свою жизнь кельей: выключившись из мирской суеты, он видит то, что невидимо большинству. И он первым скажет о тяжелом грехе русского народа:

О страшное, невиданное горе!

Прогневали мы Бога, согрешили:

Владыкою себе цареубийцу

Мы нарекли.

И что самое главное – он, Пимен, не был на площади, не молил “…отец наш!” – и все же разделяет с народом вину, несет крест общего греха равнодушия. В образе Пимена проявляется одна из прекраснейших черт русского характера: совестливость, обостренное чувство личной ответственности.

По мнению Пушкина, личность, реализуя свои замыслы, вступает во взаимодействие с объективными законами мира. Результат этого взаимодействия и творит историю. Получается, что личность действует и как объект, и как субъект истории. Особенно явно эта двойная роль проявляется в судьбах “самозванцев”. Самозванец Григорий Отрепьев наперекор всему стремится изменить свою судьбу, удивительно отчетливо ощущает двойственность своего положения: он и безвестный чернец, силой собственной воли, смелости, превратившийся в таинственно спасенного царевича Дмитрия, и предмет политических игр: “…я предмет раздоров и войны”, и орудие в руках судьбы.

Другой пушкинский герой – самозванец Емельян Пугачев - неслучайно соотносит себя с Отрепьевым: “Гришка Отрепьев ведь поцарствовал же над Москвою”. Слова Пугачева “Улица моя тесна: воли мне мало” очень близки к стремлению Григория не просто вырваться из монастырской кельи, но вознестись на московский престол. И все же у Пугачева совершенно иная историческая миссия, чем у Григория: он стремится реализовать образ “народного царя”. В “Капитанской дочке” Пушкин создает образ народного героя. Сильная личность, незаурядный человек, умный, широкий, умеющий быть добрым – как пошел он на массовые убийства, на бесконечную кровь? Во имя чего? – “Воли мне мало”. Стремление Пугачева к абсолютной воле – исконно народная черта. Мысль, что абсолютно свободен только царь, движет Пугачевым: свободный народный царь и подданным принесет полную свободу. Трагедия в том, что герой романа ищет в царском дворце то, чего там нет. Более того, за свою волю он платит чужими жизнями, а значит, и конечная цель пути, и сам путь – ложны. Поэтому и гибнет Пугачев. “Капитанскую дочку” Пушкин создает как народную трагедию, и Пугачева он осмысливает как образ народного героя. И поэтому образ Пугачева постоянно соотносится с фольклорными образами. Его личность спорна, но как “народный царь” Пугачев безупречен.

До сих пор я говорил о тех произведениях Пушкина, где история исследуется в момент перелома, смены эпох. Но историческое событие длится гораздо дольше этого момента: оно чем-то подготавливается изнутри, как бы назревает, затем свершается и длится столько, сколько продолжается его влияние на людей. В явности этого длительного влияния на судьбу людей мало что сравнится с петровскими переустройствами страны. И образ Петра I интересовал, увлекал Пушкина всю жизнь: поэт осмысливал его во многих произведениях. Попробуем сопоставить образы Петра из “Полтавы” и из “Медного всадника”.

“Полтава” написана в 1828 году, это первый опыт исторической поэмы у Пушкина. Жанр поэмы – традиционно романтический, и в “Полтаве” во многом как бы “сплавлены” черты романтизма и реализма. Образ Петра Пушкиным романтизирован: этот человек воспринимается как полубог, вершитель исторических судеб России. Вот как описано явление Петра на бранном поле:

Тогда-то свыше вдохновенный

Раздался звучный глас Петра…

Его зов – “глас свыше”, то есть Божий глас. В его образе нет ничего от человека: царь-полубог. Сочетание ужасного и прекрасного в образе Петра подчеркивает его сверхчеловеческие черты: он и восхищает, и внушает ужас своим величием обычным людям. Уже одно его явление вдохновило войско, приблизило к победе. Прекрасен, гармоничен этот государь, победивший Карла и не возгордившийся удачей, умеющий так по-царски отнестись к своей победе:

В шатре своем он угощает

Своих вождей, вождей чужих,

И славных пленников ласкает,

И за учителей своих

Заздравный кубок поднимает.

Увлеченность Пушкина фигурой Петра очень важна: поэт стремится осознать и оценить роль этого выдающегося государственного деятеля в истории России. Мужество Петра, его страсть познавать самому и вводить в стране новое не могут не импонировать Пушкину. Но в 1833 году стихотворение Адама Мицкевича “Памятник Петра Великого” заставило Пушкина попытаться иначе взглянуть на проблему, пересмотреть свое отношение. И тогда он написал поэму “Медный Всадник”. В “Полтаве” образ Петра как бы дробился:

Лик его ужасен.

Движенья быстры. Он прекрасен. В “Медном всаднике” лик Петра также величественен, в нем и мощь, и ум. Но исчезло движенье, ушла жизнь: перед нами лицо медного истукана, только страшного в своем величии:

Ужасен он в окрестной мгле.

Необходимо было на исходе XVII века ввести Россию в ряд первых мировых держав. Но возможно ли ради этой цели жертвовать судьбой хотя бы такого маленького человека, как Евгений, его скромным простым счастьем, его рассудком? Оправдывает ли историческая необходимость такие жертвы? Пушкин в поэме лишь ставит вопрос, но верно поставленный вопрос и есть истинная задача художника, ибо на подобные вопросы должен ответить себе каждый человек.

Журавлёв Игорь Константинович

кандидат философских наук, доцент

Историческая концепция А. С. Пушкина

Говоря об исторической концепции Пушкина, нельзя не учитывать, что сам он как великий поэт и мыслитель, как выразитель мировоззрения русской нации был явлением историческим. И он это знал. Правильно было бы сказать, что Пушкина-историка нельзя отделить от Пушкина – крупной исторической личности своего времени.

Историко-философская концепция Пушкина формировалась под влия­нием нескольких идейных источников, как отечественных, так и западных. Достаточно сказать, что в его библиотеке имелось около 400 книг по исто­рии. Особенно заметный след в сознании Пушкина оставила книга Н.М. Ка­рамзина «История государства Российского». Из чтения Карамзина, а также из личных бесед с ним Пушкин вынес убеждение, что прошлое России есть историческая жизнь могучего и самобытного народа, имеющего блистатель­ных государственных и религиозных лидеров, воинов и полководцев. Своей историей россияне могут гордиться не меньше, чем народы Европы. Карам­зин «заразил» юного поэта любовью к отечественной истории, стремлением понять её в её истоках и глубинных процессах, чтобы постичь настоящее и будущее России. Пытаясь прояснить место России в мировом историческом процессе, Пушкин основательно изучил труды европейских историков, фи­лософов и экономистов: Тьери, Гизо, Менье, Сен-Симона, Фурье, Вольтера, Руссо, Гегеля и, следует отметить, идеи этих выдающихся мыслителей дали ему богатую пищу для размышлений, но во многом разочаровали. В то же время Вальтер Скот, Виктор Гюго и особенно Шекспир, с их историческими драмами, оказали колоссальное влияние на формирование исторической кон­цепции Пушкина, «внеся светильник философии в тёмные архивы истории». Поэту удалось выработать особый, «шекспировский взгляд» на историче­ский процесс, противоречащий всем известным историческим концепциям. Необходимо подчеркнуть основную идею историко-философской позиции Пушкина, сформированную под огромным влиянием не великого диалек­тика Гегеля, а великого драматурга Шекспира. История, вопреки утвержде­нию Гегеля, есть не логический, а драматический процесс. Логический ход истории, который «разглядел» Гегель в исторической драме, Пушкин счи­тает лишь внешней, формальной, несущественной стороной исторического процесса. Историю, как поступательный ход вещей, выдумали люди. На са­мом деле исторический процесс никуда не идёт, у него нет перспективы. Поэтому следует говорить не о субъектах исторического процесса, а об участниках исторической драмы. История «в её логическом изложении» предстаёт для поэта как общее историческое забвение смысла жизни. Пушкина нисколько не смущает, что его историческая концепция вошла в противоречие с общепринятой точкой зрения европейских историков и философов, которую разделяли и большинство российских мыслителей революционно-демократического направления.

Участниками исторической драмы Пушкин называет народы, борющиеся за своё самоутверждение, а также выдающихся личностей, ведущих за собой народы. Ради свободы люди объединяются в малые и большие сообщества, наиболее крупными из которых являются нации и классы. Классы предстают сообществами механическими, группирующимися вокруг общего материального интереса, часто сиюминутного, и связаны с общественным разделением труда. Нации, в отличие от классов, являются результатом не материальной, а духовной деятельности людей, не без влияния природного фактора. Этнографическое состояние народа хаотично, не оформлено. Нация есть свободное оформление этнографического материала. Первым формирующим началом является географический фактор и историческое окружение, затем образование государства и единой национальной культуры, в которой воплощается историческая память народа. Культура начинается с формирования языка, образного и символического. Язык как способ выражения духовной жизни нации дан Богом. Именно поэтому в языке не только заключена память о прошлом, но и заложен генетический код будущего развития нации. Тем самым забота о чистоте родного языка означает и заботу о духовном здоровье и самосохранении нации.

Пушкину дороги все нации, как совместное творение Бога и человека. В то же время Пушкин остро чувствует свою принадлежность к русской нации и сознательно стремится способствовать выполнению Россией и русским народом возложенной на них Божественной миссии. «В европейских литературах были громадной величины художественные гении – Шекспиры, Сервантесы, Шиллеры. Но укажите хоть на одного из этих великих гениев, который бы обладал такою способностью всемирной отзывчивости, как наш Пушкин. И эту-то способность, главнейшую способность нашей национальности, он именно разделяет с народом нашим... Да, это есть... дух народа, его создавший, есть, стало быть, и жизненная сила этого духа... и она велика и необъятна. Повсюду у Пушкина слышится вера в русский характер, вера в его духовную мощь, а коль вера, стало быть, и надежда, великая надежда за русского человека». 1 Поэт убеждён, что русский народ – народ исторический, и не столько в формальном, сколько в драматическом смысле, ибо история есть мировая драма. Поэтому спор Пушкина с Чаадаевым об историческом прошлом русского народа следует рассматривать с точки зрения столкновения двух исторических концепций: европейской, за рамки которой не смог выйти Чаадаев, и пушкинско-шекспировской, подлинно всечеловеческой, поднявшейся над национальной ограниченностью. Это также был спор о русском национальном характере, о духовной силе русского человека и государства. Концепция самоизоляции России, которой фактически придерживался Чаадаев, опровергается исторической концепцией Пушкина, рассматривающего Россию в её конкретном развитии, как важную и необходимую составную часть мирового сообщества. Национальные особенности исторической судьбы России не заслоняют для Пушкина её всемирного значения.

Пушкин-историк исследует и влияние христианства на человечество. Он напоминает, что нация формируется в результате смешения различных племён в процессе их жизни, по кажущейся прихоти исторического процесса, за которым, однако, скрывается неумолимая воля Провидения, которое воздействует на формирование нации через духовную деятельность лю­дей, через религию. «Величайший духовный и политический переворот нашей планеты есть христианство. В сей-то священной стихии исчез и обновился мир. История древняя есть история Египта, Персии, Греции, Рима. История новейшая есть история христианства». 2

Такую точку зрения на христианство разделяют многие русские мыслители. Пушкин, однако, отмечает и то обстоятельство, что история христианства несёт в себе не только общечеловеческие, но и национальные особенности. Прежде всего это касается России, отделившейся волей Провидения от остального христианского мира. История христианства есть история движения народов к свободе, а свобода есть восприятие общечеловеческого через глубины национального, в чём проявляется единство национального и общечеловеческого. «Субстанция народного духа, как всё живое, питается заимствованным извне материалом, который она перерабатывает и усваивает, не теряя от этого, а, напротив, развивая этим своё национальное своеобразие... Без взаимодействия между народами невозможно их культурное развитие, но это взаимодействие не уничтожает их исконного своеобразия, как своеобразие личности не уничтожается её общением с другими людьми. Пушкин знал это по самому себе». 3

История России, несмотря на свою уникальность и отстранённость от истории Европы, имеет с ней общую духовную основу, общую движущую силу – христианство. Пушкин считает, что христианство не могло бы выполнять своё высокое историческое предназначение, если бы не было способно изменяться в соответствии с меняющимися историческими условиями. В письме к Чаадаеву он пишет: «Вы видите единство христианства в католицизме, то есть в папе. Не заключается ли оно в идее Христа, которую мы находим также и в протестантизме? Первоначально эта идея была монархической, потом она стала республиканской». 4 Христианство меняется, но идея Христа не может меняться, как неизменным остаётся Евангелие, содержащее в себе мудрость докультурного периода человечества, полученную непосредственно от Бога и освобождающую от яда безрелигиозной греховной культуры. Докультурный период человечества Пушкин рассматривает не как варварство, а как единение с природой и через природу – с Богом. Варварство начинается с отпадения культуры от религии. Привлекательное отличие православия от католицизма Пушкин видит в том, что католицизм имеет ярко выраженные «культурные» формы, являясь «государством в государстве» и тем самым копируя формальные культурные структуры, в то время как православие обладает докультурными, семейными формами, выраженными прежде всего в соборности. Православие выражает любовь, формирующую нашу жизнь через общую память о земных страданиях и духовных взлётах, через чувство общей вины, через прощение и искупление, через волю иметь общее будущее на земле и спасение на Небесах.

Год 1812 сблизил Россию с Европой, и это сближение было подобно землетрясению, всколыхнувшему вековой застой в мышлении и самосознании российского «образованного общества». Появились такие общественные явления, как Чаадаев, Пушкин и декабристы, хотя дружба между ними совершенно не исключала идейных разногласий. Можно смело утверждать, что именно Наполеон, вторгшийся в Россию, положил начало революционному перевороту в российском самосознании, и эта революция была не меньшей, чем та, которую осуществил Пётр Великий. Развитие национального самосознания может принять революционные, разрушительные, губительные для самой нации, или духовные, животворящие формы. В этом смысле Пушкин и декабристы – два противоположных ответа на 1812 год.

На российских мыслителей, в том числе и на Пушкина, большое влияние оказала революционная ломка всех прежних представлений о ходе развития человеческого общества, происшедшая под влиянием Запада. В это время в Европе, пережившей бурный всплеск революционных потря­сений, прочно установился исторический взгляд на общество, в отличие от просветительского взгляда XVIII века. Новый взгляд утверждал, что исторические события не случайно следуют друг за другом, а вытекают друг из друга, составляя единую цепь социального прогресса. В российском просвещённом обществе исторический взгляд вызвал противоречивые чувства. С одной стороны, освободителей Европы, героев 1812 года и всё общество охватила эйфория, вызванная ощущением возможности и исторической неизбежности общественного прогресса. С другой стороны, угнетало трагическое ощущение полной отстранённости России от быстро прогрессирующей Европы. Слишком очевидным стал резкий контраст между крепостнической Россией и «раскрепощённой» Европой в 1812 году. Неизбежная в этих условиях раздвоенность человеческой души была для многих столь невыносимой, что вылилась в бессмысленные события 1825 года. Пушкин понял их неотвратимость, сочувствовал их участникам, но ни в коем случае не одобрял. Он одним из первых русских мыслителей осознал, что охватившая общество эйфория – верный симптом повышенной возбудимости больного общества. Отсюда – исторический утопизм, как непреодолимое болезненное стремление выдать желаемое за действительное.

«Историческое миропонимание Пушкина не сразу сложилось в определённую и самостоятельную систему воззрений, оно развивалось и укреплялось с каждым новым этапом его творчества. Со времени создания «Онегина» и «Годунова» можно говорить с полным правом уже не только об историческом мироощущении Пушкина, но и о его историзме как принципе, сознательно реализуемом в творчестве. Историзм Пушкина складывается под влиянием веяний бурного XIX века, наследника французской революции, под влиянием передовых идей, философских, исторических и политических исканий отечественной и зарубежной мысли». 5 Нельзя не отметить, что подобная трактовка пушкинского историзма не только упрощает, но и совершенно искажает философско-историческую концепцию Пушкина. Сущностью этой концепции является как раз преодоление европейского историзма как абстрактного и утопического. Поэт подчёркивает, что вызвавший эйфорию в русском образованном обществе прогресс Европы требует всё больших человеческих жертв и является прогрессом не свободы, а демократии как разновидности диктатуры. Пушкин считает, что путь развития Европы – тупиковый. Даже сама западная философская и социологическая мысль находится в плену мёртвых абстрактных схем. В Европе царит подлинное рабство демократических предрассудков. Это свидетельствует об углублении общего кризиса «демократической цивилизации». Если раньше народы воевали с народами, то теперь народы воюют с руководителями, с правительствами собственных стран. В этом Пушкин видит явные признаки деградации общества.

Историческая концепция поэта была не понята современниками, в том числе и Чаадаевым. Он пишет Пушкину: «Моё пламеннейшее желание, друг мой, видеть вас посвящённым в тайну времени. Нет более огорчительного зрелища в мире нравственном, чем зрелище гениального человека, не понимающего свой век и своё призвание. Когда видишь, что тот, кто должен был бы властвовать над умами, сам отдаётся во власть привычкам и рутинам черни, чувствуешь самого себя остановленным в своём движении вперед; говоришь себе, зачем этот человек мешает мне идти, когда он должен был бы вести меня? Это поистине бывает со мною всякий раз, как я думаю о вас, а думаю я о вас столь часто, что совсем измучился. Не мешайте же мне идти, прошу вас. Если у вас не хватает терпения, чтоб научиться тому, что происходит на белом свете, то погрузитесь в себя и извлеките из вашего собственного существа тот свет, который неизбежно находится во всякой душе, подобной вашей. Я убеждён, что вы можете принести бесконечное благо этой бедной России, заблудившейся на земле». 6

Россия, заблудившаяся на земле, – центральный образ размышлений Чаадаева о родине. И Чаадаев, и Пушкин в равной мере понимают, что Россия осталась в стороне от общественного прогресса, на протяжении веков происходящего в Европе. Но у них противоположное отношение к этому прогрессу, а, следовательно, и к месту России в мировом сообществе. Чаадаев утверждает, что западные народы, сплочённые в единую христианскую семью, прошли уже значительную часть пути, предназначенного им Провидением. Мы, русские, даже ещё не вступили на этот путь. Ежедневный быт наш так хаотичен, что мы похожи больше на дикую орду, нежели на культурное общество. У нас нет ничего налаженного, прочного, систематического, нет моральной, почти даже физической оседлости. То, что у других народов давно стало культурными навыками, которые усваиваются бессознательно и действуют как инстинкты, для нас ещё теория. Идеи порядка, долга, права, составляющие как бы атмосферу Запада, нам чужды. Всё в нашей частной и общественной жизни случайно, разрозненно и нелепо. И тот же хаос в словах. В мыслях нет ничего общего – всё в них частно и к тому же неверно. Наше нравственное чувство крайне поверхностно и шатко, мы почти равнодушны к добру и злу, истине и лжи. Таково настоящее. Неудивительно, что и наше прошлое подобно пустыне. Между ним и настоящим нет никакой связи. Что перестало быть настоящим, исчезает безвозвратно. Это результат полного отсутствия самобытной духовной жизни. Так как всякая новая идея у нас не вытекает из старой, а является Бог весть откуда, то она и вытесняет старую бесследно, как сор. Так мы живем в одном тесном настоящем, без прошлого и будущего, – идём, никуда не направляясь, и растём, не созревая. Прошлое России – хаос событий, ибо её история не была прогрессом просвещения и цивилизованности. Сначала – дикое варварство, потом – грубое невежество, затем – свирепое чужеземное владычество, унаследованное нашей национальной властью.

«В то время, когда среди борьбы между народами Севера и возвышенной мыслью религии воздвигалось здание современной цивилизации, что делали мы? ... мы обратились за нравственным учением, которое должно было нас воспитать, к растленной Византии, к предмету... презрения этих народов... В Европе всё тогда было одушевлено животворным началом единства. Всё там из него происходило, всё к нему сходилось. Всё умственное движение... только и стремилось установить единство человеческой мысли, и любое побуждение исходило из властной потребности найти мировую идею, эту вдохновительницу новых времён. Чуждые этому чудотворному началу, мы стали жертвой завоевания. И когда, затем, освободившись от чужеземного ига, мы могли бы воспользоваться идеями, расцветшими за это время среди наших братьев на Западе, мы оказались отторгнутыми от общей семьи, мы подпали рабству, ещё более тяжкому, и притом освящённому самим фактом нашего освобождения. Сколько ярких лучей тогда уже вспыхнуло среди кажущегося мрака, покрывающего Европу. Большинство знаний, которыми ныне гордится человеческий ум, уже угадывалось в умах; характер нового общества уже определился и, обращаясь назад к языческой древности, мир христианский снова обрёл формы прекрасного, которых ему ещё недоставало. До нас же, замкнувшихся в нашем расколе, ничего из происходящего в Европе не доходило. Нам не было никакого дела до великой всемирной работы... Вопреки имени христиан, которое мы носили, в то самое время, когда христианство величественно шествовало по пути, указанному божественным его основателем, и увлекало за собой поколения, мы не двигались с места. Весь мир перестраивался заново, у нас же ничего не созидалось: мы по-прежнему ютились в своих лачугах из брёвен и соломы. Словом, новые судьбы человеческого рода не для нас свершались. Хотя мы и христиане, не для нас созревали плоды христианства». 7

Опубликование первого «Философического письма» Чаадаева прозвучало в России, по определению А.И. Герцена, «подобно выстрелу, раздавшемуся в ночи», вызвав противоречивые оценки. Пушкин одним из первых дал объективную оценку идеям Чаадаева, показав, что это правда, но не вся, что это полуправда, которая хуже лжи, поскольку отражает действительность как в кривом зеркале. Чаадаев явно преувеличил достоинства европейской цивилизации и возвёл напраслину на собственное отечество, в том числе и на Православие. Пушкин пишет Чаадаеву: «Вы знаете, что я далеко не во всем согласен с вами. Нет сомнения, что схизма отъединила нас от остальной Европы и что мы не принимали участия ни в одном из великих событий, которые её потрясали, но у нас было своё особое предназначение. Это Россия, это её необъятные просторы поглотили монгольское нашествие. Татары не посмели перейти наши западные границы и оставить нас в тылу. Они отошли к своим пустыням, и христианская цивилизация была спасена. Для достижения этой цели мы должны были вести совершенно особое существование, которое, оставив нас христианами, сделало нас, однако, совершенно чуждыми христианскому миру, так что нашим мученичеством энергическое развитие католической Европы было избавлено от всяких помех. Вы говорите, что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и презираема… Ах, мой друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от этого разве менее изумительно? У греков мы взяли Евангелие и Предание, но не дух ребяческой мелочности и словопрений. Нравы Византии никогда не были нравами Киева… Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться. Войны Олега и Святослава и даже удельные усобицы – разве это не та жизнь, полная кипучего брожения и пылкой бесцельной деятельности, которой отличается юность всех народов? Татарское нашествие – печальное и великое зрелище. Пробуждение России, развитие её могущества, её движение к единству (к русскому единству, разумеется), оба Ивана, величественная драма, начавшаяся в Угличе и закончившаяся в Ипатьевском монастыре, – как, неужели всё это не история, а лишь бледный и полузабытый сон? А Пётр Великий, который один есть целая всемирная история! А Екатерина II, которая поставила Россию на пороге Европы? А Александр, который привел нас в Париж? и (положа руку на сердце) разве не находите вы чего-то такого, что поразит будущего историка? Думаете ли вы, что он поставит нас вне Европы? Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора – меня раздражают, как человек с предрассудками – я оскорблён, – но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог её дал». 8 Пушкин согласен, что схизма, отделившая нас от Европы, – случайность. Но что такое случайность? Это всё то, что случается, но случается не по воле людей, а по установлению Провидения. Поэтому то, что в человеческой деятельности выглядит бесцельным, на самом деле ведёт к выполнению предустановленной цели, к реализации своего предназначения. Эта цель неведома ни человеку, ни человечеству. Человек живёт, руководствуясь здравым смыслом, опирающимся на инстинкт самосохранения. Инстинкт самосохранения, зафиксированный в «здравом смысле», необходим для всего живого, но для человека как духовной личности он не только недостаточен, но и может стать ложным ориентиром в жизни. Пушкин не боится смерти, но боится духовной опустошённости, понимая, что человек не может реализовать свой духовный потенциал и своё предназначение на земле, не доверяясь «слепому случаю» Провидения.

Чаадаеву, опирающемуся в своей исторической концепции прежде всего на здравый смысл, российская действительность, как и история России, кажется дикой и бессмысленной. Несмотря на видимую прогрессивность своей исторической концепции, а возможно именно благодаря этой «прогрессивности» в её европейском понимании, Чаадаев, получивший европейское образование, полностью разделяет предрассудки своего времени и своего сословия, в которых отечественные и европейские предрассудки тесно переплелись. Поэтому критика Пушкиным «Истории русского народа» Н.А. Полевого во многом справедлива и по отношению к Чаадаеву. «История древняя кончилась богочеловеком, говорит г-н Полевой. Справедливо. Величайший духовный и политический переворот нашей планеты есть христианство… Горе стране, находящейся вне европейской системы! Зачем же г-н Полевой за несколько страниц выше повторил пристрастное мнение 18-го столетия и признал концом древней истории падение Западной Римской империи – как будто самое распадение оной на Восточную и Западную не есть уже конец Рима и ветхой системы его? Гизо объяснил одно из событий христианской истории: европейское просвещение. Он обретает его зародыш, описывает постепенное развитие и, отклоняя всё отдалённое, всё постороннее, случайное, доводит его до нас сквозь темные, кровавые, мятежные и, наконец, рассветающие века. Вы поняли великое достоинство французского историка. Поймите же и то, что Россия никогда ничего не имела общего с остальною Европою; что история её требует другой мысли, другой формулы, как мысли и формулы, выведенные Гизотом из истории христианского Запада. Не говорите: иначе нельзя было быть. Коли было бы это правда, то историк был бы астроном и события жизни человечества были бы предсказаны в календарях, как и затмения солнечные. Но провидение не алгебра. Ум человеческий, по простонародному выражению, не пророк, а угадчик, он видит общий ход вещей и может выводить из оного глубокие предположения, часто оправданные временем, но невозможно ему предвидеть случая – мощного, мгновенного орудия провидения». 9

Поэт специально выделяет слова «случайное», «случай» как ключевые в своей исторической концепции, в то время как Полевой отметает случай, тем самым отрицая роль Провидения в историческом процессе. Случайное ограничивает свободу в разумных пределах, тем самым предохраняя человечество от окончательного распада и гибели. Чаадаев, исследуя историческую роль христианства в Европе, называет Провидение движущей силой исторического прогресса в его западном варианте. Пушкин, рано освободившийся от «европоцентристского» предрассудка, называет движущей силой исторического прогресса в Европе человеческие пороки, которым противостоит Провидение, постоянно возвращая общество на истинный путь духовного обновления. Провидение делает развитие общества движением не по прямой, а по спирали, систематически освобождая его от порабощающего диктата «прогрессивного развития». Тем самым Пушкин раскрывает механизм действия закона отрицания, открытого Гегелем. Именно Провидение не даёт истории превратиться в сплошное самоотрицание, постоянно возвращая общество на путь духовного обновления, «замыкая» очередной виток спирали общественного развития. Исторический оптимизм Пушкина, опирающийся на его трактовку диалектики, связан с чудом, как объективным фактором истории, со случаем, как орудием Провидения.

Поэт отмечает, что падение Рима, олицетворяющее конец древней истории, началось с его разделения на Восточную и Западную империи и сопровождалось нравственным падением исторического христианства. Появились две самостоятельные ветви. Западная ветвь дала миру эпоху Возрождения, а затем и Просвещения, как попытку преодолеть нравственный упадок католичества. Однако это вылилось в очередной церковный раскол, в глобальное отпадение от религии, в безрелигиозный гуманизм и атеизм. Восточная ветвь христианства в поисках нравственного очищения и духовного обновления дала миру, а не только России, русское Православие, призванное спасти мир от бездуховности и безнравственности, возродить христианскую идею в её исходной чистоте. Именно поэтому Россия никогда не имела ничего общего с остальной Европой. История России требует другой мысли и формулы, чем история Европы. Родившаяся в эпоху Пушкина формула: «умом Россию не понять» характеризует не слабость и отсталость её, а слабость человеческого ума, не способного адекватно оценить явления человеческого духа. Православная Россия – явление прежде всего духовное. Именно поэтому ей суждено стать «орудием Провидения» для всего христианского мира: не вершителем судеб, против чего возражает Пушкин, а спасителем христианской цивилизации, как это было в случае с монгольским нашествием и как это случится ещё не раз. И всегда, спасая Европу, Россия спасает себя. Уже этим она немыслима вне Европы, но только при условии сохранения своего неповторимого духовного облика. Пушкин подчёркивает, что российский деспотизм, который является историческим фактом, не имеет тем не менее национальных корней, что это деспотизм псевдоевропейской (а отчасти и псевдоазиатской) формы, стоящей над национальным (духовным и свободным) содержанием. Российскую нарождающуюся демократическую тенденцию Пушкин также считает псевдоевропейской формой, чуждой русскому национальному духу и носящей сугубо диктаторский характер. В целом же можно говорить о псевдоевропейском деспотизме с налётом азиатчины.

Россия принесёт миру исцеление от болезни бездуховности. Болезнь заразная, мы сами заразились, но у нас есть силы для исцеления, есть духовный иммунитет от особо тяжелой формы заболевания. Европа – застывшая Азия. Католицизм стремится к обузданию духовной стихии, ставя её в рамки земных законов. Православие раскрепощает эту стихию, ставя земные законы в рамки законов Бога. В то же время Россия – творческая лаборатория Провидения. Поэтому здесь много необычного, непонятного, кажущегося случайным. России свойственна наибольшая свобода эксперимента, которая невозможна в странах Европы. В ней зреет свобода мира, и этот трудный и болезненный процесс требует великих жертв, которые, однако, оправданны. На России лежит великая ответственность за судьбы мира. Уже поэтому трудно быть русским в России.

Россию Пушкин называет великой деревней, отмечая при этом особенности русского феодализма. Рассуждения Пушкина о феодализме не только интересны, но и уникальны по своей научной конкретности. Поэт отмечает двойственную природу феодализма, который играет и положительную, и отрицательную роль в обществе. У нас не было феодализма в том виде, в каком он существовал в странах Европы, где была неприкосновенной независимость феодалов от центральной власти. Привилегии имели общины, что поддерживало в народе «стихию независимости». Вместе с тем стихия независимости не всегда исторически оправдана, поскольку может действовать разрушительно на единство нации, приводить к кровавым трагедиям, бунту и революции. «Аристокрация... неоднократно замышляла ограничить самодержавие; к счастью, хитрость государей торжествовала над честолюбием вельмож, и образ правления остался неприкосновенным. Это спасло нас от чудовищного феодализма, и существование народа не отделилось вечною чертою от существования дворян». 1 0 Для России это было исторической необходимостью, поскольку нужно было собирать русские земли в единое государство, и демократические принципы, присутствующие в феодализме с некоторыми ограничениями, были здесь совершенно непригодны и неуместны.

Пушкин отграничивает понятие «феодализм» от родственного ему и более широкого понятия «аристократизм», что позволяет осуществить научный анализ конкретных исторических событий. «Г-н Полевой предчувствует присутствие истины, но не умеет её отыскать и вьётся около. Он видит, что Россия была совершенно отделена от Западной Европы. Он предчувствует тому и причину, но вскоре желание приноровить систему новейших историков и к России увлекает его. – Он видит опять и феодализм (называя его семейственным феодализмом) и в сём феодализме средство задушить феодализм же, полагая его необходимым для развития сил юной России. Дело в том, что в России не было ещё феодализма, как пэры Карла не суть еще бароны феодальные, а были уделы, князья и их дружина; что Россия не окрепла и не развилась во время княжеских драк (как энергически назвал Карамзин удельные междоусобия), но, напротив, ослабла и сделалась легкою добычею татар; что аристокрация не есть феодализм, и что аристокрация, а не феодализм, никогда не существовавший, ожидает русского историка. Объяснимся. Феодализм частность. Аристокрация общность. Феодализма в России не было. Одна фамилия, варяжская, властвовала независимо, добиваясь великого княжества... Бояре жили в городах при дворе княжеском, не укрепляя своих поместий, не сосредотачиваясь в малом семействе, не враждуя противу королей, не продавая своей помощи городам. Но они были вместе, придворные товарищи об их правах заботились, составили союз, считались старшинством, крамольничали. Великие князья не имели нужды соединяться с народом, дабы их усмирять. Аристокрация стала могущественна. Иван Васильевич III держал её в руках при себе. Иван IV казнил. В междуцарствие она возросла до высшей степени. Она была наследственная – отселе местничество, на которое до сих пор привыкли смотреть самым детским образом. Не Феодор, но Языков, то есть меньшое дворянство уничтожило местничество и боярство, принимая сие слово не в смысле придворного чина, но в смысле аристокрации. Феодализма у нас не было, и тем хуже». 1 1

По недоразумению принято считать, что Пушкин здесь «осуждает» отсутствие феодализма на Руси. На самом деле он лишь констатирует исторический факт. Слова «тем хуже», произнесённые в полемике, сказаны не в защиту феодализма, а в осуждение современным историкам, ищущим феодализм там, где его нет, а также подтверждают «качественную изолированность» России от Европы. Пушкин полностью отмежевался от отечественных последователей западной исторической мысли, хотя и относительно передовой для своего времени, и показал абсурдность перенесения европейских стандартов на историческую действительность России. Вместе с тем Пушкин считает невозможным и бессмысленным осуждать историю даже в её самых трагических моментах, требуя беспристрастного исследования исторических явлений в их взаимосвязи. Так, например, он пишет: «Инквизиция была потребностью века. То, что в ней отвратительно, есть необходимое следствие нравов и духа времени. История её мало известна и ожидает ещё беспристрастного исследования». 1 2

К России исторические факты Европы не имеют непосредственного отношения. «Долго Россия оставалась чуждою Европе. Приняв свет христианства от Византии, она не участвовала ни в политических переворотах, ни в умственной деятельности римско-католического мира. Великая эпоха Возрождения не имела на неё никакого влияния; рыцарство не одушевило предков наших чистыми восторгами, и благодетельное потрясение, произведённое крестовыми походами, не отозвалось в краях оцепеневшего севера». 1 3 Ещё не было сформулировано европейской мыслью учение об историческом процессе как закономерной смене общественно-экономических формаций, а Пушкин уже обосновал бесплодность включения России в любые европейские научные схемы, хотя бы эти схемы и были верны для Европы. В России, в частности, просто не нашлось места европейскому феодализму; не успев зародиться, русский феодализм был вытеснен в силу исторических условий потомственным аристократизмом. Пушкин отмечает историческую и культурную ценность старинных дворянских родов, которые, в отличие от феодалов, а также от придворных дворянских временщиков, являются носителями культурного и духовного творчества нации, чувства независимости и чести, духовного и культурно-исторического преемства страны, сочетающее свободное развитие с сохранением традиций.

Пушкин с сожалением отмечает, что борьба монархии с зарождающимся феодализмом, грозящим единству нации, нередко перерастала в борьбу с аристократизмом, открывая «путь к уравнительному, губительному для культуры и свободы деспотизму. По мнению Пушкина, монархия, по меньшей мере, со времени Петра вступила на этот гибельный путь. Поэт защищает точку зрения истинного консерватизма, основанного на преемственности культуры и духовной независимости личности и общества, против опасности цезаристски-демократического деспотизма». 1 4 Пушкин, в частности, пишет: «Каков бы ни был образ моих мыслей, никогда не разделял я, с кем бы то ни было демократической ненависти к дворянству. Оно всегда казалось мне необходимым и естественным сословием великого образованного народа. Смотря около себя и читая старые наши летопи­си, я сожалел, видя, как древние дворянские роды уничтожались, как остальные упадают и исчезают, как новые фамилии, новые исторические имена, заступив место прежних, уже падают, ничем не ограждённые, и как имя дворянина, час от часу более униженное, стало наконец в притчу и посмеяние разночинцам, вышедшим во дворяне, и даже досужим балагурам! Образованный француз иль англичанин дорожит строкою старого летописца, в которой упомянуто имя его предка, честного рыцаря, падшего в такой-то битве или в таком-то году, возвратившегося из Палестины, но калмыки не имеют ни дворянства, ни истории. Дикость, подлость и невежество не уважает прошедшего, пресмыкаясь пред одним настоящим. И у нас иной потомок Рюрика более дорожит звездою двоюродного дядюшки, чем историей своего дома, то есть историей отечества. И это ставите вы ему в достоинство! Конечно, есть достоинство выше знатности рода, именно: достоинство личное, но я видел родословную Суворова, писанную им самим; Суворов не презирал своим дворянским происхождением. Имена Минина и Ломоносова вдвоём перевесят, может быть, все наши старинные родословные. Но неужто потомству их смешно было бы гордиться сими именами». 1 5

Родовая гордость феодалов цепляется за сословные привилегии, которые стремится закрепить в законе. Родовая гордость дворянства покоится на чести и славе отцов и отечества и, более чем привилегиями, дорожит обязанностями перед отечеством. «Иностранцы, утверждающие, что в древнем нашем дворянстве не существовало понятия о чести… очень ошибаются. Сия честь, состоящая в готовности жертвовать всем для поддержания какого-нибудь условного правила, во всём блеске своего безумия видна в древнем нашем местничестве. Бояре шли на опалу и на казнь, подвергая суду царскому свои родословные распри... Если быть старинным дворянином значит подражать английскому поэту, то сие подражание весьма невольное. Но что общего между привязанностью лорда к своим феодальным преимуществам и бескорыстным уважением к мёртвым предкам, коих минувшая знаменитость не может доставить нам ни чинов, ни покровительства? Ибо ныне знать нашу большею частию составляют роды новые, получившие существование уже при императорах». 1 6

Однако уже Пётр I ввёл «табель о рангах», совершив тем самым политическую революцию, «выметающую дворянство» и являющуюся источником «демократического наводнения». В результате лица из низших слоев общества проникали в порядке службы в дворянство, не имея аристократических корней. Но если наследственные преимущества высших классов есть условия их независимости, то так называемое «новое дворянство» обращается в наёмников как в необходимое средство тирании, бесчестного и развращающего деспотизма. «Аристокрацию нашу составляет дворянство новое; древнее же пришло в упадок, права его уравнены с правами прочих состояний, великие имения давно раздроблены, уничтожены… Принадлежность старой аристокрации не представляет никаких преимуществ в глазах благоразумной черни, и уединённое почитание к славе предков может только навлечь нарекание в странности или бессмысленном подражании иностранцам». 1 7

Пушкин раскрывает тайну происхождения русского дворянства, а затем и интеллигенции, пришедшей на смену «размываемого» и «вымываемого» дворянства. «Что такое дворянство? Потомственное сословие народа высшее, то есть награждённое большими преимуществами касательно собственности и частной свободы. Кем? Народом или его представителями. С какою целию? С целию иметь мощных защитников или близких ко властям и непосредственных представителей. Какие люди составляют сие сословие? Люди, которые имеют время заниматься чужими делами. Кто сии люди? Люди отменные по своему богатству или образу жизни. Почему так? Богатство доставляет ему способ не трудиться, а быть всегда готову по первому призыву монарха – образ жизни, то есть неремесленный или земледельческий – ибо всё сие налагает на работника или земледельца различные узы. Почему так? Земледелец зависит от земли, им обработанной, и более всех неволен, ремесленник – от числа требователей торговых, от мастеров и покупателей. Нужно ли для дворянства приуготовительное воспитание? Нужно. Чему учится дворянство? Независимости, храбрости, благородству (чести вообще)… Нужны ли они в народе, так же как, например, трудолюбие? Нужны, ибо они оплот трудолюбивого класса, которому некогда развивать сии качества». 1 8

Образованное дворянство, вытесняемое по воле государей с государственной службы разночинцами, перерождается со временем в полуграмотных помещиков, становящихся лишними людьми в обществе, оторванными не только от правительства, но и от народа. Тем самым губятся и принадлежащие им поместья вместе с крестьянами. Играя роль среднего класса, дворянство скрепляло единство народных масс с правительством. Пришедшая на смену дворянству интеллигенция рождена была в условиях социальной болезни общества и несла в него не скрепляющее начало, а разложение, становясь в оппозицию и к правительству, и к народу. Это не было понято многими русскими мыслителями XX века, изучавшими сей феномен, но было пророчески предугадано Пушкиным и показано им на примере А.Н. Радищева, которого Бердяев назвал «первым русским интеллигентом».

Бердяев пишет: «Русская интеллигенция есть совсем особое, лишь в России существующее, духовно-социальное образование. Интеллигенция не есть социальный класс… Интеллигенция была идеалистическим классом, классом людей, целиком увлеченных идеями и готовых во имя своих идей на тюрьму, каторгу и на казнь. Интеллигенция не могла у нас жить в настоящем, она жила в будущем, а иногда в прошедшем. Невозможность политической активности вела к исповеданию самых крайних социальных учений при самодержавной монархии и крепостном праве. Интеллигенция была русским явлением и имела характерные русские черты, но она чувствовала себя беспочвенной… Интеллигенция вербуется из разных социальных слоёв, она была сначала по преимуществу дворянской, потом разночинной. Лишний человек, кающийся дворянин, потом активный революционер – разные моменты в существовании интеллигенции… Родоначальником русской интеллигенции был Радищев, он предвосхитил и определил её основные черты. Когда Радищев в своем «Путешествии из Петербурга в Москву» написал слова: «Я взглянул окрест меня – душа моя страданиями человечества уязвлена стала», – русская интеллигенция родилась. Радищев – самое замечательное явление в России XVIII в. … Он замечателен не оригинальностью мысли, а оригинальностью своей чувствительности, своим стремлением к правде, к справедливости, к свободе. Он был тяжело ранен неправдой крепостного права, был первым его обличителем, был одним из первых русских народников. Он был многими головами выше окружавшей его среды. Он утверждал верховенство совести». 1 9 Пушкин придерживается иного, более непредвзятого мнения о родоначальнике русской интеллигенции. Он утверждает, что отличительной чертой ума Радищева было более беспокойное любопытство, нежели жажда познания, называет его политическим фанатиком, соблазнённым новыми правилами, отвергаемыми законом и преданиями. Поэт отмечает парадоксальное сочетание в Радищеве отвращения от общепринятых мнений с легкомысленным поклонением молве. Радищев, по утверждению Пушкина, вечно кому-нибудь подражает, пишет очень посредственные и пошлые сочинения, лишенные глубины и народности. Пушкин приходит к выводу, что Радищев усваивает не столько научные и политические достижения, сколько их предрассудки, прежде всего европейские, кажущиеся российскому обывателю гениальными открытиями. Пушкин, в частности, пишет: «В Радищеве отразилась вся французская философия его века: скептицизм Вольтера, филантропия Руссо, политический цинизм Дидрота и Реналя: но всё в нескладном, искажённом виде, как все предметы криво отражаются в кривом зеркале. Он есть истинный представитель полупросвещения. Невежественное презрение ко всему прошедшему; слабоумное изумление перед своим веком, слепое пристрастие к новизне, частные, поверхностные сведения, наобум приноровленные ко всему, – вот что мы видим в Радищеве. Он как будто старается раздражить верховную власть своим горьким злоречием; не лучше ли было бы указать на благо, которое она в состоянии сотворить? Он поносит власть господ, как явное беззаконие; не лучше ли было представить правительству и умным помещикам способы к постепенному улучшению состояния крестьян; он злится на цензуру; не лучше ли было потолковать о правилах, коими должен руководствоваться законодатель, дабы, с одной стороны, сословие писателей не было притеснено и мысль, священный дар Божий, не была рабой и жертвою бессмысленной и своенравной управы; а с другой – чтоб писатель не употреблял сего божественного орудия к достижению цели низкой или преступной? Но всё это было бы просто полезно и не произвело бы ни шума, ни соблазна, ибо само правительство не только не пренебрегало писателями и их не притесняло, но ещё требовало их соучастия, вызывало на деятельность, вслушивалось в их суждения, принимало их советы – чувствовало нужду в содействии людей просвещённых и мыслящих, не пугаясь их смелости и не оскорбляясь их искренностью». 2 0

Влияние Радищева было ничтожно, как и влияние всей нарождающейся интеллигенции, стремящейся к власти над умами людей и потому стоящей в постоянной оппозиции и к правительству, и к народу, который не желает духовной власти над собой со стороны кого бы то ни было, кроме Бога. Однако влияние интеллигенции безмерно возрастает, если длится многие десятилетия в условиях упадка дворянства, единственной силы, способной бороться с интеллектуальной оппозицией её же оружием. Сказалось и усиливающееся ограничение влияния Церкви в обществе, как результат государственной политики. Это с неотвратимостью превращает бесправную интеллигенцию в новую аристократию, аристократию мысли, обладающую огромной, почти неограниченной неофициальной властью над народом и правительством. В своей нетерпимости быстрее оформить реальную власть, аристократия мысли готовит государственный переворот, иногда бескровный, но чаще псевдодемократический и кровавый. «Писатели во всех странах мира суть класс самый малочисленный из всего народонаселения. Очевидно, что аристокрация самая мощная, самая опасная – есть аристокрация людей, которые на целые поколения, на целые столетия налагают свой образ мыслей, свои страсти, свои предрассудки. Что значит аристокрация породы и богатства в сравнении с аристокрацией пишущих талантов? Никакое богатство не может перекупить влияние обнародованных мыслей. Никакая власть, никакое правление не может устоять противу всеразрушающего действия типографического снаряда. Уважайте класс писателей, но не допускайте же его овладеть вами совершенно. Мысль! великое слово! Что же и составляет величие человека, как не мысль? Да будет же она свободна, как должен быть свободен человек: в пределах закона, при полном соблюдении условий, налагаемых обществом». 2 1

Пушкин понимает, что величие человека составляет дух. Слово есть самовыражение духа и лишь затем выражение мысли. Если слово выражает мысль, но не выражает дух, оно становится словом сатаны и власть такого слова есть власть сатаны. Еще до признанного разделения властей Пушкин исследовал так называемую «четвертую власть» как историческое явление, показав всю опасность претензий печатного слова на власть. Власть печатного слова над умами людей неизбежна, но такая власть, во-первых, не должна иметь официального статуса, не должна обладать рычагами прямого вмешательства в дела общества, и, во-вторых, она должна быть внешне ограничена в своих притязаниях, поскольку иначе она обернётся властью вседозволенности и безответственности.

На страже общества от чрезмерных притязаний аристократии мысли должна стоять цензура совести самих писателей и журналистов, цензура Церкви и, наконец, цензура государства, защищающая законность и порядок. «Мысль уже стала гражданином, уже ответствует за себя, как скоро она родилась и выразилась. Разве речь и рукопись не подлежат закону? Всякое правительство вправе не позволять проповедовать на площадях, что кому в голову придёт, и может остановить раздачу рукописи, хотя строки оной начертаны пером, а не тиснуты станком типографическим. Закон не только наказывает, но и предупреждает. Это даже его благодетельная сторона. Действие человека мгновенно и одно; действие книги множественно и повсеместно. Законы противу злоупотреблений книгопечатания не достигают цели закона; не предупреждают зла, редко его пресекая. Одна цензура может исполнить то и другое». 2 2 Пушкин предостерегает и против злоупотребления со стороны цензуры. «Ценсура долженствует обращать особенное внимание на дух рассматриваемой книги, на видимую цель и намерение автора, и в суждениях своих принимать всегда за основание явный смысл речи, не дозволяя себе произвольного толкования оной в дурную сторону» (Устав о Ценсуре 86). Такова была высочайшая воля, даровавшая нам литературную собственность и законную свободу мысли! Если с первого взгляда сие основное правило нашей ценсуры и может показаться льготою чрезвычайною, то по внимательном рассмотрении увидим, что без того не было бы возможности напечатать ни одной строчки, ибо всякое слово может быть перетолковано в худшую сторону. Нелепое, если оно просто нелепо, а не заключает в себе ничего противного вере, правительству, нравственности и чести личной, не подлежит уничтожению ценсуры. Нелепость, как и глупость, подлежит осмеянию общества и не вызывает на себя действия закона… Ценсура есть установление благодетельное, а не притеснительное; она есть верный страж благоденствия частного и государственного, а не докучливая нянька, следующая по пятам шаловливых ребят». 2 3

«Высший присутственный приказ в государстве есть тот, который ведает дела ума человеческого. Устав, коим судии должны руководствоваться, должен быть священ и непреложен… Цензор есть важное лицо в государстве, сан его имеет нечто священное. Место сие должен занимать гражданин честный и нравственный, известный уже своим умом и познаниями, а не первый коллежский асессор, который, по свидетельству формуляра, учился в университете. Рассмотрев книгу и дав оной права гражданства, он уже за неё отвечает… Но и цензора не должно запугивать, придираясь к нему за мелочи, неумышленно пропущенные им, и делать из него уже не стража государственного благоденствия, но грубого будочника, поставленного на перекрёстке с тем, чтоб не пропускать народ за веревку. Большая часть писателей руководствуется двумя сильными пружинами, одна другой противодействующими: тщеславием и корыстолюбием. Если запретительною системою будете вы мешать словесности в её торговой промышленности, он предастся в глухую рукописную оппозицию, всегда заманчивую, и успехами тщеславия легко утешится о денежных убытках». 2 4 Цензура стоит на страже не только государства, но и личности, являющейся главной ценностью в православном государстве, и защищает личность от притязаний на неё со стороны «власти типографического станка». Более того, христианское государство «обречено» защищать личность, потому что «самостоянье» личности необходимо для христианина и для христианства в целом: без личной ответственности перед Богом невозможно спасение, невозможно и благоденствие государства.

Пушкин снимает с царского правительства обвинение в насилии над личностью, но оставляет обвинение в насилии над историей. Поэтому у поэта двойственное отношение к Петру Великому и его преемникам. С одной стороны, «со времён восшествия на престол дома Романовых у нас правительство всегда впереди на поприще образованности и просвещения. Народ следует за ним всегда лениво, а иногда и неохотно». 2 5 С другой же стороны, «Пётр I одновременно Робеспьер и Наполеон. (Воплощенная революция)». 2 6 Более того, все Романовы революционеры. Стремясь влить новые силы, «свежую кровь» в развивающийся недостаточно динамично общественный организм, Пётр положил начало разрушению вековых устоев общества, сделав ставку на бюрократическую и военно-полицейскую мощь государства и обескровив дворянство, составляющее «становой хребет» допетровской Руси. Пётр подорвал и духовное влияние Церкви в обществе, борясь с её социальным консерватизмом. Этот курс «европеизации» России продолжили и наследники Петра, усугубив «насилие над историей». «Екатерина явно гнала духовенство, жертвуя тем своему неограниченному властолюбию и угождая духу времени. Но, лишив его независимого состояния, ограничив монастырские доходы, она нанесла сильный удар просвещению народному. Семинарии пришли в совершенный упадок. Многие деревни нуждаются в священниках. Бедность и невежество этих людей, необходимых в государстве, их унижает и отнимает самую возможность заниматься важною своею должностию. От сего происходит в нашем народе презрение к попам и равнодушие к отечественной религии… Жаль! ибо греческое вероисповедание, отдельное от всех прочих, даёт нам особенный национальный характер». 2 7

Всякая война, революция или бунт есть насилие человека над историей, в которой осуществляется воля Провидения. Исключением Пушкин считает лишь войны освободительные, прерывающие (опять-таки волей Провидения) внешнее насилие и восстанавливающие нормальное, предопределённое историческое развитие. Вместе с тем насилие над историей может быть, во-первых, привнесено извне, и, во-вторых, предначертано самим Провидением ради избежания ещё большего насилия. Таким насилием по отношению к истории России было монгольское нашествие. «России определено было высокое предназначение… Её необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощённую Русь и возвратились на степи своего востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией (а не Польшею, как еще недавно утверждали европейские журналы; но Европа в отношении к России всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна). Духовенство, пощаженное удивительной сметливостью татар, одно – в течение двух мрачных столетий – питало бледные искры византийской образованности. В безмолвии монастырей иноки вели свою беспрерывную летопись. Архиереи в посланиях своих беседовали с князьями и боярами, утешая сердца в тяжкие времена искушений и безнадёжности. Но внутренняя жизнь порабощённого народа не развивалась. Татары не походили на мавров. Они, завоевав Россию, не подарили ей ни алгебры, ни Аристотеля». 2 8

Отстав в результате монгольского нашествия от Европы на два столетия, Россия мощной рукой Петра Великого была брошена догонять Европу. С Петра для России началась «эпоха ускорения», связанная с опасностью «загнать коней истории». Пушкин подчеркивает, что насилие над отечественной историей обусловлено уже не внешними, враждебными силами, а революционной нетерпимостью правителей России. Однако история мстит за насилие над ней, что и отразилось на судьбах России, породив политическую систему, построенную на деспотизме как средстве достижения могущества страны, свободы народа и торжества просвещения. «Пётр I не страшился народной свободы, неминуемого следствия просвещения, ибо доверял своему могуществу и презирал человечество, может быть более, чем Наполеон… История представляет около его всеобщее рабство… все состояния, окованные без разбора, были равны перед его дубинкою. Всё дрожало, всё безмолвно повиновалось... По смерти Петра I движение, переданное сильным человеком, всё ещё продолжалось в огромных составах государства преобразованного. Связи древнего порядка вещей были прерваны навеки; воспоминания старины мало-помалу исчезали. Народ, упорным постоянством удержав бороду и русский кафтан, доволен был своей победою и смотрел уже равнодушно на немецкий образ жизни обритых своих бояр. Новое поколение, воспитанное под влиянием европейским, час от часу более привыкало к выгодам просвещения. Гражданские и военные чиновники более и более умножались; иностранцы, в то время столь нужные, пользовались прежними правами; схоластический педантизм по-прежнему приносил свою неприметную пользу. Отечественные таланты стали изредка появляться и щедро были награждаемы. Ничтожные наследники северного исполина, изумленные блеском его величия, с суеверной точностию подражали ему во всём, что только не требовало нового вдохновения. Таким образом, действия правительства были выше собственной его образованности, и добро производилось не нарочно, между тем, как азиатское невежество обитало при дворце. (Доказательства тому царствование безграмотной Екатерины I, кровавого злодея Бирона и сладострастной Елисаветы)». 2 9 Петр I раскрутил огромный маховик империи, который уже не мог остановиться и двигался в будущее по инерции, силою «схоластического педантизма». В результате постоянно воспроизводящегося насилия над историей, на едином историко-географическом пространстве образовалось две России: государственно-бюрократическая и духовно-народная, между которыми возникли непримиримые противоречия, вылившиеся со временем в беспощадную борьбу. В этой борьбе первыми пострадали дворяне. Усвоенный ими европейский образ жизни оторвал их от народа, но оставил невостребованными их сущностные качества со стороны государственно-бюрократической машины.

Сущностные качества дворянства проистекают из того, что дворяне являются представителями народа в государстве, реализуют всестороннюю свободу народа и осуществляют местное самоуправление. Оторванные от народа, они перестают быть его представителями, что является трагедией и для дворян, и для народа, и для России. Именно дворяне, и сам Пушкин в том числе, выступали создателями, хранителями и распространителями национальной культуры и составили славу и гордость России. Пушкин включал и дворян, и крестьян в единое понятие «народ». Крестьяне составляют его нижний слой, народную почву. Дворяне – культурный «гумус», верхний, наиболее плодородный слой народной почвы. И это даёт ключ к объективной оценке восстания декабристов.

Действия декабристов были трагической ошибкой, отбросившей политическое развитие государства на десятилетия назад, но имели моральное оправдание, несли в себе «рациональное зерно», однако не только в положительном, но и в отрицательном смысле этого словосочетания. Рациональное зерно в положительном смысле заключалось в том, что это была не столько революция, сколько контрреволюция, направленная против бюрократической революции, проводимой правящими верхами. Дворяне-декабристы выступили против насилия над историей и использовали в своей борьбе исключительно ненасильственные методы. Их борьба оказалась бесперспективной, поскольку они сами пытались «подтолкнуть» историю в нужном направлении, вместо того чтобы посеять семена свободы от бюрократического насилия и терпеливо их лелеять в длительном ожидании всходов. Декабристы выступали от имени народа и в его интересах. Они осознавали, что революция в интересах народа – не дело самого народа, склонного к бунту, она есть дело нравственных и культурных лидеров нации. «Рациональное зерно» в отрицательном смысле в действиях декабристов заключалось в том, что диалектику действования они заменили диалектикой умствования. Декабристы увлеклись западными политическими схемами, попытались подойти к российской действительности с европейскими стандартами (против чего возражал Пушкин), жаждали не возвращения к национальным истокам, к древним духовным традициям, а ускорения движения общества в погоне за ушедшей далеко вперёд «прогрессивной Европой». Если декабристы и были «страшно далеки от народа», то прежде всего своим европейским воспитанием, помешавшим им понять подлинные интересы народа. Ненасильственные действия по отношению к обществу и человеку декабристы сочетали с признанием необходимости «насилия над историей». Всё это вызывало двойственное отношение Пушкина к декабристам и их делу. В противостоянии декабристов и властей каждая сторона была по-своему права и вызывала сочувствие поэта, и каждая из сторон осуждалась им, поскольку в своей односторонности обе стороны оказывались неправы. В стихотворении «Друзьям» (1828) Пушкин призывает царя и оппозицию к сотрудничеству.

«Нет, я не льстец, когда царю

Хвалу свободную слагаю:

Я смело чувства выражаю,

Языком сердца говорю…

Я льстец! Нет, братья, льстец лукав:

Он горе на царя накличет,

Он из его державных прав

Одну лишь милость ограничит.

Он скажет: презирай народ,

Он скажет: просвещения плод -

Разврат и некий дух мятежный!

Беда стране, где раб и льстец

Одни приближены к престолу,

А небом избранный певец

Молчит, потупя очи долу». 3 0

В стихотворении «Пир Петра Первого» (1835) Пушкин вновь обращается к этой теме, призывая царя к христианскому всепрощению.

«…Нет! Он с подданным мирится;

Виноватому вину

Отпуская, веселится;

Кружку пенит с ним одну;

И в чело его целует,

Светел сердцем и лицом;

И прощенье торжествует,

Как победу над врагом...». 3 1

Поступок Петра, устроившего пир не по случаю победы над врагом, а в знак прощения и примирения с ним, является хорошим примером подражания для любого христианского государя. Русские цари, не последовав этому примеру, отступили от христианских заповедей.

После кровавого декабря 1825 года в России окончательно упрочилось бюрократическое государство. Царь становится заложником системы, а его власть ущемляется властью бездушного государственного аппарата. Пушкин всем своим творчеством борется с этой новой «механизированной властью» и всецело поддерживает справедливую власть царя как национального лидера и как духовную личность. Пушкин понимает, что в декабрьских событиях поражение потерпели не только декабристы, но и царь, уступивший власть военно-бюрократической машине, взявшей общество под жёсткий и жестокий контроль. В России сформировался уникальный для своего времени политический строй, названный М.А. Бакуниным «государственным социализмом». Бакунин, правда, термин «государственный социализм» применял исключительно к теории К. Маркса, провозгласившего неизбежность диктатуры пролетариата. Однако Бакунин показал, что социализм Маркса, т.е. государственный социализм, невозможен как диктатура пролетариата, но может быть только бюрократизированной властью, что и было осуществлено в России уже во времена Пушкина и Бакунина.

Октябрьский переворот 1917 года потому и осуществился, что опирался на веками отработанную систему власти. Февральская революция 1917 года потому и не могла победить, что нельзя в одночасье заменить власть бюрократической системы демократической формой правления. Октябрьская социалистическая революция была социалистической лишь в том смысле, что вернула Россию в систему «государственного социализма», т.е. торжества бюрократической власти, укрепляющей формальные структуры государства, но разрушающей нацию, лишающей её духовной основы. Пушкин пророчествовал, что Россию спасёт от духовной деградации возрождение религиозной жизни, а не развитие демократии западного образца. Возрождение религиозной духовной культуры Пушкин связывал не только с возвращением Церкви её законного места духовного наставника общества, но и с опорой царской власти на дворянство в борьбе с засильем бюрократического государственного аппарата, в наиболее полной замене формально-бюрократических общественных связей связями содержательными, духовно-нравственными.

В своё время монгольское нашествие, по мнению Пушкина, явилось «чёрной саранчой», посланной Провидением в наказание за раскол христианского мира. Россия в христианском расколе не виновата, поскольку она приняла свет христианства уже после раскола. Но она не могла не взять на себя грехи всего христианского мира и тем самым спасла Европу от Божьего наказания, от разрушительного нашествия. «Формационный путь» развития Европы, а также путь технократического или формально-демократического прогресса, не могут вывести общество из тупика бездуховности. России нет нужды повторять европейский путь. Её путь – путь духовного развития, плавный переход от государственного социализма к христианскому обществу, фундаментом которого являются религиозные заповеди и всеобщая любовь христиан к Богу и друг к другу. В этом Пушкин видит родство России и православной Византии.

Экзаменационный реферат

на тему:

«Историческая тема в творчестве Александра Сергеевича Пушкина»

Выполнила: ученица 9 класса «Б»

общеобразовательной школы № 1921

Глазунова Вероника

Учитель-рецензент: Плахтиенко Наталья Анатольевна

Москва-2002

План

I. «История народа принадлежит поэту» (вступление)………………..3

II. «Песнь о Вещем Олеге»…………………………………………….…3

III. «Литературный подвиг» («Борис Годунов»)…………………………4

IV. «Бунтарь» и реформатор……………………………………………….6

1) «Злодей поневоле»…………………………………………………..6

а) «История Пугачева»………………………………………………6

б) «Капитанская дочка»……………………………………………..8

2) «Великий шкипер»…………………………………………………..9

а) «Арап Петра Великого»…………………………………………..9

б) «Полтава»………………………………………………………...10

в) «Медный Всадник»……………………………………………...10

г) «История Петра»………………………………………………...11

V. Заключение…………………………………………………………….12

« История народа принадлежит поэту…» (введение)

Николай Михайлович Карамзин в своей «Истории государства Российского» провозгласил: «История народа принадлежит государю». И это была не просто фраза, это была историко-политическая, историко-философская концепция. Будущий декабрист Никита Муравьев возражал: «История народа принадлежит народу». И за этим тоже крылась поэзия – демократическая, антимонархическая.

Пушкин в одном из писем выдвигает свое кредо: «История народа принадлежит поэту». И это тоже не просто красивая фраза. Но она отнюдь не означает право поэта на простую субъективную поэтизацию истории путем вымысла. Всем своим творчеством Пушкин как раз отвергает эту бытующую среди поэтов практику. Он говорит о большем: об осмыслении и исследовании истории литературно-художественными средствами, об открытии с помощью этих средств глубинных токов истории, тех тайных пружин, которые иногда порой все-таки бывают скрыты от глаз рассудительных историков.

Пушкин первый и, в сущности, единственный у нас феномен: поэт-историк. Это и заставило меня выбрать именно эту тему для реферата, так как я всегда интересовалась представлением об истории известных людей. Историзм поэтического мышления Пушкина – не самоцельное обращение в прошлое. Этот историзм всегда современен и социально заострен, он для Пушкина – всегда средство разобраться в настоящем.

Начиная с юношеского «Воспоминания в Царском Селе» (1814) голос Клио – одной из девяти муз, покровительницы истории, – постоянно звучит в творчестве Пушкина. К нему, к этому «страшному гласу», он прислушивается всю свою жизнь, стремясь постигнуть ход истории, причины возвышения и падения, славы и позора великих полководцев и мятежников, законы, управляющие судьбами народов и царей.

Поражаешься, как много у него произведений исторического звучания. Вся русская история проходит перед читателями Пушкина: Русь древнейшая, старинная открывается нам в «Песне о вещем Олеге», в «Вадиме», в сказках; Русь крепостная – в «Русалке», в «Борисе Годунове»; восстание Степана Разина – в песнях о нем; великие деяния Петра – в «Медном Всаднике», «Полтаве», «Арапе Петра Великого»; восстание Пугачева – в «Капитанской дочке»; убийство Павла I, правление Александра I, война 1812 года, история декабризма – в целом ряде стихотворений, эпиграмм, в последней главе «Евгения Онегина».

Наконец, он заявляет о себе как профессиональный историк. Плодом его тщательных архивных изысканий, поездок, расспросов стариков, изучения мемуарной литературы явилась «История Пугачева».

Вслед за «Историей Пугачева» последовала работа над «Историей Петра» – грандиозная по замыслу и объему. Работу над этим произведением прервала роковая дуэль. Кроме того, в бумагах Пушкина остались наброски истории Украины, истории Камчатки. Пушкин намеревался написать также историю Французской революции, историю Павла I. Сохранились наброски, относящиеся к истории допетровской России.

В библиотеке Пушкина хранилось более четырехсот книг по истории, в том числе: Феофан Прокопович, Татищев, Щербатов, Карамзин, Тацит, Вольтер, Шатобриан, Тьерри, Гизо и др. В итоге этих исторических занятий у зрелого Пушкина сложился собственный взгляд на ход развития человеческой цивилизации вообще и, в особенности, на судьбу России.

«Песнь о Вещем Олеге»

1 марта 1822 г. Пушкин переписал набело только что законченную «Песнь о Вещем Олеге» – одно из первых исторических произведений поэта.

Еще в конце июля 1821 г. Пушкин в черновой тетради набросал следующий план: «Олег - в Византию - Игорь и Ольга - поход». Портреты Олега и Игоря изображены в верхней части того же листа и отчасти перекрывают начало ка­кого-то письма на французском языке.

Декабристская критика весьма сдержанно оценила «Песнь о вещем Олеге», осуждая в ней отход Пушкина от воспевания героики прошлого. Между тем свободолю­бивый пафос пушкинской баллады несомненен, хотя и заключается не в описании подвигов легендарного князя, а в прославлении «правдивого и свободного вещего языка» поэзии, не подвластного суду современников.

«Литературный подвиг»

Современность с ошеломляющей быстротой становилась историей. Такие грандиозные потрясения, как война 1812 года, как восстание декабристов в 1825 году, по масштабам своим, по значению для судеб народа были событиями эпохальными. История же – даже далекая – переживалась остро, как современность, как нечто происходящее сейчас, могущее сейчас снова повториться.

Характерно, что резкое обострение интереса Пушкина к трагедийным событиям истории страны происходит в самый канун декабрьского восстания: «Бориса Годунова» поэт заканчивает 7 ноября 1825 года. То есть историческая трагедия Пушкина не была уходом в прошлое, создание ее не было вызвано желанием отвлечься от злободневных тревог современной жизни. Произведение это, оставаясь историческим в подлинном смысле этого слова, было в то же время остро злободневным. Поэт словно провидит, предчувствует и предрекает конец царствования Александра I, описывая конец царствования Бориса Годунова. Он настолько уверен в этом, что решается на прямое пророчество, определяя срок своего возвращения из ссылки при новом правлении. 19 октября 1825 года, когда рукопись «Бориса Годунова» лежала перед ним почти в готовом виде, он пишет лицейским друзьям:

Запомните ж поэта предсказанье:

Промчится год, и с вами снова я,

Исполнится завет моих мечтаний;

Промчится год, и я явлюся к вам!

Предсказание исполнилось поразительно точно: осенью 1826 года Пушкин вернулся из ссылки.

Но обратимся к трагедии «Борис Годунов». В письме Вяземскому 13 июля 1825 года Пушкин, до того обычно критически отзывавшийся о своих произведениях, назвал «Бориса Годунова» «литературным подвигом», и это не было преувеличением. Трагедия начинается с диалога между боярами Шуйским и Воротынским: взойдет ли на царство Борис Годунов? Борис у Пушкина, как и Александр I, перед восшествием на трон лицедействует, ломает комедию, делает вид, что власть ему претит. А Шуйский, хорошо зная двуличие Годунова, уверен, что он жаждет трона, что именно поэтому совершил он убийство законного наследника престола царевича Дмитрия. Пимен же произносит мрачные слова:

Прогневали мы бога, согрешили:

Владыкою себе цареубийцу

Мы нарекли.

В этом тоже видна параллель с Александром – он вступил на престол, убив своего отца-царя. В исключенном Пушкиным из печатного издания отрывке Борис назван «лукавым» («Беда тебе, Борис лукавый»), так же Пушкин в одном из своих стихотворений именовал и Александра («властитель слабый и лукавый»).

Разумеется, когда поэт создавал «Бориса Годунова», перед взором его стоял не только цареубийца Александр I. Его замысел бесконечно шире нравоучительной аналогии двух царей. Пушкина занимает прежде всего вопрос о природе народного мятежа, о народном мнении – вопрос очень его интересующий, освещенный позднее еще и в «Капитанской дочке».

Народное мнение, а не цари и самозванцы творят суд истории – вот великая мысль Пушкина в «Борисе Годунове». Мысль, во многом противостоящая идее Карамзина (см. введение) и полемизирующая с ней. Народное мнение и есть «Клио страшный глас», прозвучавший смертным приговором над Годуновым. Проклятие тяготеет и над его сыном Феодором. И потому боярин Пушкин уверен в победе самозванца Димитрия. Когда Басманов, командующий войсками Феодора, говорит с усмешкой превосходства боярину Пушкину, у Димитрия войска «всего-то восемь тысяч», Пушкин отвечает, нимало не смущаясь:

Ошибся ты: и тех не наберешь –

Я сам скажу, что войско наше дрянь,

Что казаки лишь только села грабят,

Что поляки лишь хвастают да пьют,

А русские…да что и говорить…

Перед тобой не стану я лукавить;

Но знаешь ли, чем сильны мы Басманов?

Не войском, нет, не польскою помогой,

А мнением; да! мнением народным.

Борис восстановил против себя это мнение убийством царевича Дмитрия.

Напомню вновь: трагедия окончена за месяц до восстания на Сенатской площади. Срока восстания поэт, конечно, не знал, но то, что оно назревает, он не мог не чувствовать. Не мог не размышлять он о его удаче или неудаче, о том, будет ли оно поддержано мнением народным, будут ли царские генералы с восставшими?