Драма на охоте главные герои

«Драма на охоте» – одна из самых знаменитых повестей Антона Павловича Чехова. Она написана в несвойственном для него детективном жанре и повествует «истинную» историю юной красавицы Оленьки Скворцовой, ее жизни, любви и смерти.

«Драма на охоте» относится к числу ранних повестей Чехова. Она публиковалась частями в журнале «Новости дня» в период с 1884 по 1885 годы. Позднее без авторских правок вошла в сборник «Сумерки» (1887). Во время написания повести в русской литературе особой популярностью пользовался уголовный роман, однако в большинстве своем это было дешевое однодневное чтиво.

Современников несколько удивило известие о том, что Чехов, написавший десятки талантливых рассказов, решил обратиться к столь сомнительной области литературы. Одни видели в «Драме на охоте» пародию на современный уголовный роман, другие – простенькую мелодраму «с чрезвычайно безвкусными страницами», но третьи все же наблюдали поразительную метаморфозу газетного романа в полноценное литературное произведение.

Сам Антон Павлович не любил комментировать свою «Драму на охоте», пытаясь сохранить тайну вокруг произведения и его замысла. Исследователи творчества Чехова до сих пор расходятся во мнении, был ли у Камышева реальный прототип, или все описанное в повести есть плод воображения писателя. После изучения чеховской переписки стало известно, что в период работы над повестью Антон Павлович в самом деле был знаком с неким судебным следователем Василием Мамышевым из Звенигорода (обратим внимание на созвучность фамилий Мамышев-Камышев). Некоторое время он поддерживал с Мамышевым общение и называл его в письме Суворину «звенигородским Лекоком». Вспомним, что граф Корнеев обращался к Камышеву не иначе как «Милый Лекок!» (прим. Лекок – агент сыскной полиции, главный герой детективов французского писателя Эмиля Габорио, чьи произведения вдохновили Конана Дойля при создании его знаменитого Шерлока Холмса).

Правда, на этом история Мамышева-Камышева и сведения о нем заканчиваются. Романтически настроенная публика все же верит в то, что писатель стал тайным поверенным криминальной истории. Ведь не зря его редактор, он же первый рассказчик, получил инициалы самого Чехова – А. Ч.

Чехов «Драма на охоте»: краткое содержание

Главный герой повести Иван Петрович Камышев – красивый статный мужчина около сорока лет, работает судебным следователем. Читатель знакомится с Иваном Петровичем, когда он входит в кабинет газетного редактора. Имени редактора-повествователя мы не знаем, только лишь инициалы – А. Ч. Камышев просит реактора опубликовать написанную им повесть, в которой он, Камышев, играет немаловажную роль и фигурирует под именем Сергея Петровича Зиновьева. Редактор берется за чтение повести и вскоре понимает, что это не просто литературная выдумка, а реальная криминальная история, произошедшая несколько лет назад. Далее повествование ведется от лица Камышева-Зиновьева.

Драматические события повести разворачиваются в усадьбе графа Алексея Карнеева, человека слабого, апатичного, состоятельного и, как водится среди русской интеллигенции, скучающего. Карнеев приглашает своего приятеля Ивана Петровича Камышева, судебного следователя, немного погостить у него. Камышев не питает особой симпатии к Карнееву, но из скуки принимает приглашение. Тем более, что времяпровождение в усадьбе Карнеева всегда сопряжено со множественными кутежами.

По приезду Камышев знакомится с новыми обитателями карнеевской усадьбы – это лесник Николай Ефимович Скворцов и его дочка Оленька. Старик Скворцов абсолютно выжил из ума, ему постоянно кажется, что его хотят обокрасть. А вот девятнадцатилетняя белокурая Оленька – настоящая прелесть. Задорная, веселая, юная, она, явившаяся посреди лесной опушки в ярко-красном платье, производит на Камышева неизгладимое впечатление. Правда, на сердце Оленьки уже есть претендент – пятидесятилетний управляющий графа Петр Егорович Урбенин, приземистый, коренастый, большеголовый. Урбенин вдовец, сам воспитывает двоих детей – пятилетнюю Сашу и четырнадцатилетнего Гришу. Управляющий без ума от Оленьки Скворцовой. Это замечают все, в том числе и Камышев.

Безусловно Урбенин не мог составить конкуренцию для пышущего красотой и здоровьем судебного следователя, пойти на попятную его заставила сама Оленька. Лесная нимфа повергла нашего героя в шок, когда всерьез заявила о том, что принимает предложение Урбенина. Он добрый, он даст денег на лечение папы и будет покупать ей шелковые платья. Так, полушутя, полусмеясь, Оленька Скворцова круто изменила свою судьбу и судьбы многих действующих лиц этой истории.

Не трудно догадаться, что брак Ольги с Урбениным был коротким и несчастливым. Еще во время свадебного торжества Оленька в белоснежном платье призналась Камышеву в своих чувствах и стала его любовницей. Их роман продлился недолго, а когда Иван Петрович в очередной раз приехал в усадьбу, Оленька уже была любовницей графа. Бедолагу Урбенина отослали в город, где он медленно спивался от горя.

Скворцова мечтает стать женой графа, но во время пикника на охоте выясняется, то Карнеев уже женат. Его супруга – полячка по имени Созя – неожиданно заявляется на праздник. Камышеву противно находиться в этом обществе, видеть падение Ольги, наблюдать за безвольным графом и его наглой женушкой. Не попрощавшись ни с кем, он уезжает.

На следующий день Камышев получает известие о том, что Ольга умирает. Ее нашли окровавленной в лесу неподалеку от того места, где проходил пикник. Иван Петрович пытается узнать у Оленьки, кто ее убийца, но умирающая только качает головой и улыбается. К утру ее не стало.

Камышев берется расследовать дело об убийстве. Все указывает на то, что Оленьку зарезал обезумевший от горя и ревности Урбенин. Расследование проводится быстро, скомкано. Урбенина осуждают на 15 лет каторги.

Чем больше редактор вчитывается в повесть, тем очевиднее становится, что Ольгу убил не бывший супруг, а сам Камышев. Услышав обвинение, Иван Петрович не отрицает своей вины, но сознаваться в содеянном не собирается… Его повесть так и не опубликовали в газете.

Главная идея произведения

В «Драме на охоте» Чехов параллельно развивает два сюжета – детективный и мелодраматичный. Главная тема детективной линии – исповедь преступника. Прием исповеди неоднократно использовался в произведениях детективного жанра, однако Антон Павлович несколько видоизменяет его. У чеховского Камышева есть исповедь, но нет покаяния. Он не признается в убийстве Оленьки и мужика Кузьмы, ставшего случайным свидетелем преступления. Камышев не собирается отбывать наказание. Он хочет выговориться, но не готов искупить вину.

Приступление без наказания

Таким неожиданным финалом автор нарушает законы формульной литературы, по канонам которой в детективе наблюдается неизменный переход от напряжения к гармонизации конфликта. В «Драме на охоте» конфликт не исчерпан: обвинен невиновный (Урбенин скончался по дороге на каторгу), убийца на свободе и не кается.

Литературная формула – это комбинация, синтез ряда специфических культурных штампов и более универсальных повествовательных форм либо архетипов.

Главными проблемами мелодраматической линии являются проблемы брака и любви. На примере драматической истории юной Оленьки Скворцовой автор показывает, что брак без любви уже есть грех, ведь рано или поздно он провоцирует на греховные переступи.

«Драма на охоте» – уникальное для своего времени произведение. Создав уголовный роман по форме, Чехов выдвинул на первый план не детективную коллизию, а любовные и экзистенциальные переживания героев (прим. экзистенциальные переживания то есть те, что относятся к сфере существования, бытия, рассуждения о жизни и ее смысле). Для автора не важны технические моменты по типу, как преступник спланировал убийство, как избавился от улик, как повел следствие по ложному пути. Для Чехова важно, что спровоцировало человека совершить убийство, как он пришел к духовному падению.

Как отмечают многие современные исследователи, подобная смена смысловых векторов использовалась Чеховым для того, чтобы повысить статус «низкого жанра» детектива не за счет псевдодокументальности, а при помощи усложнения внутренней структуры текста.

При анализе произведения следует обратить внимание на композицию. Повесть «Драма на охоте» построена по принципу «рассказ в рассказе», причем, вставной текст является самостоятельным художественным произведением главного героя. Рамочная композиция обусловила необходимость в двух рассказчиках. Первый – редактор А. Ч. – появляется в начале и конце повести, он единственный, кто может дать оценку Камышеву и происходящим событиям; второй рассказчик – Иван Петрович Камышев, чье литературное альтер-эго предстало в повести под именем Сергея Петровича Зиновьева.

(Истинное происшествие)

В один из апрельских полудней 1880 года в мой кабинет вошел сторож Андрей и таинственно доложил мне, что в редакцию явился какой-то господин и убедительно просит свидания с редактором. — Должно быть, чиновник-с, — добавил Андрей, — с кокардой... — Попроси его прийти в другое время, — сказал я. — Сегодня я занят. Скажи, что редактор принимает только по субботам. — Он и третьего дня приходил, вас спрашивал. Говорит, что дело большое. Просит и чуть не плачет. В субботу, говорит, ему несвободно... Прикажете принять? Я вздохнул, положил перо и принялся ждать господина с кокардой. Начинающие писатели и вообще люди, не посвященные в редакционные тайны, приходящие при слове «редакция» в священный трепет, заставляют ждать себя немалое время. Они, после редакторского «проси», долго кашляют, долго сморкаются, медленно отворяют дверь, еще медленнее входят и этим отнимают немало времени. Господин же с кокардой не заставил ждать себя. Не успела за Андреем затвориться дверь, как я увидел в своем кабинете высокого широкоплечего мужчину, державшего в одной руке бумажный сверток, а в другой — фуражку с кокардой. Человек, так добивавшийся свидания со мной, играет в моей повести очень видную роль. Необходимо описать его наружность. Он, как я уже сказал, высок, широкоплеч и плотен, как хорошая рабочая лошадь. Всё его тело дышит здоровьем и силой. Лицо розовое, руки велики, грудь широкая, мускулистая, волосы густы, как у здорового мальчика. Ему под сорок. Одет он со вкусом и по последней моде в новенький, недавно сшитый триковый костюм. На груди большая золотая цепь с брелоками, на мизинце мелькает крошечными яркими звездочками бриллиантовый перстень. Но, что главнее всего и что так немаловажно для всякого мало-мальски порядочного героя романа или повести, — он чрезвычайно красив. Я не женщина и не художник. Мало я смыслю в мужской красоте, но господин с кокардой своею наружностью произвел на меня впечатление. Его большое мускулистое лицо осталось навсегда в моей памяти. На этом лице вы увидите настоящий греческий нос с горбинкой, тонкие губы и хорошие голубые глаза, в которых светятся доброта и еще что-то, чему трудно подобрать подходящее название. Это «что-то» можно подметить в глазах маленьких животных, когда они тоскуют или когда им больно. Что-то умоляющее, детское, безропотно терпящее... У хитрых и очень умных людей не бывает таких глаз. От всего лица так и веет простотой, широкой, простецкой натурой, правдой... Если не ложь, что лицо есть зеркало души, то в первый день свидания с господином с кокардой я мог бы дать честное слово, что он не умеет лгать. Я мог бы даже держать пари. Проиграл бы я пари или нет — читатель увидит далее. Каштановые волосы и борода густы и мягки, как шёлк. Говорят, что мягкие волосы служат признаком мягкой, нежной, «шёлковой» души... Преступники и злые, упрямые характеры имеют, в большинстве случаев, жесткие волосы. Правда это или нет — читатель опять-таки увидит далее... Ни выражение лица, ни борода — ничто так не мягко и не нежно в господине с кокардой, как движения его большого, тяжелого тела. В этих движениях сквозят воспитанность, легкость, грация и даже — простите за выражение — некоторая женственность. Не много нужно усилий моему герою, чтобы согнуть подкову или сплющить в кулаке коробку из-под сардинок, а между тем ни одно его движение не выдает в нем физически сильного. За дверную ручку или за шляпу он берется, как за бабочку: нежно, осторожно, слегка касаясь пальцами. Шаги его бесшумны, рукопожатия слабы. Глядя на него, забываешь, что он могуч, как Голиаф, что одной рукой может поднять он то, чего не поднять пяти редакционным Андреям. Глядя на его легкие движения, не верится, что он силен и тяжел. Спенсер мог бы назвать его образцом грации. Войдя ко мне в кабинет, он сконфузился. Его нежную, чуткую натуру, вероятно, шокировал мой нахмуренный, недовольный вид. — Извините, ради бога! — начал он мягким, сочным баритоном. — Я врываюсь к вам не в урочное время и заставляю вас делать для меня исключение. Вы так заняты! Но видите ли, в чем дело, г. редактор: я завтра уезжаю в Одессу по одному очень важному делу... Имей я возможность отложить эту поездку до субботы, то, верьте, я не просил бы вас делать для меня исключение. Я преклоняюсь перед правилами, потому что люблю порядок... «Как, однако, он много говорит!» — подумал я, протягивая руку к перу и тем давая знать, что мне некогда. (Уж больно надоели мне тогда посетители!) — Я отниму у вас одну только минуту! — продолжал мой герой извиняющимся голосом. — Но прежде всего позвольте представиться... Кандидат прав Иван Петрович Камышев, бывший судебный следователь... К пишущим людям не имею чести принадлежать, но, тем не менее, явился к вам с чисто писательскими целями. Перед вами стоит желающий попасть в начинающие, несмотря на свои под сорок. Но лучше поздно, чем никогда. — Очень рад... Чем могу быть полезен? Желающий попасть в начинающие сел и продолжал, глядя на пол своими умоляющими глазами: — Я притащил к вам маленькую повесть, которую мне хотелось бы напечатать в вашей газете. Я вам откровенно скажу, г. редактор: написал я свою повесть не для авторской славы и не для звуков сладких... Для этих хороших вещей я уже постарел. Вступаю же на путь авторский просто из меркантильных побуждений... Заработать хочется... Я теперь решительно никаких не имею занятий. Был, знаете ли, судебным следователем в С — м уезде, прослужил пять с лишком лет, но ни капитала не нажил, ни невинности не сохранил... Камышев вскинул на меня своими добрыми глазами и тихо засмеялся. — Надоедная служба... Служил-служил, махнул рукой и бросил. Занятий у меня теперь нет, есть почти нечего... И если вы, минуя достоинства, напечатаете мою повесть, то сделаете мне больше, чем одолжение... Вы поможете мне... Газета не богадельня, не странно-приимный дом... Я это знаю, но... уж вы будьте так добры... «Лжешь»! — подумал я. Брелоки и перстень на мизинце плохо вязались с письмом ради куска хлеба, да и по лицу Камышева пробежала чуть заметная, уловимая опытным глазом тучка, которую можно видеть на лицах только редко лгущих людей. — Какой сюжет вашей повести? — спросил я. — Сюжет... Как бы вам сказать? Сюжет не новый... Любовь, убийство... Да вы прочтете, увидите... «Из записок судебного следователя»... Я, вероятно, поморщился, потому что Камышев сконфуженно замигал глазами, встрепенулся и проговорил быстро: — Повесть моя написана по шаблону бывших судебных следователей, но... в ней вы найдете быль, правду... Всё, что в ней изображено, всё от крышки до крышки происходило на моих глазах... Я был и очевидцем и даже действующим лицом. — Дело не в правде... Не нужно непременно видеть, чтоб описать... Это не важно. Дело в том, что наша бедная публика давно уже набила оскомину на Габорио и Шкляревском. Ей надоели все эти таинственные убийства, хитросплетения сыщиков и необыкновенная находчивость допрашивающих следователей. Публика, конечно, разная бывает, но я говорю о той публике, которая читает мою газету. Как называется ваша повесть? — «Драма на охоте». — Гм... Несерьезно, знаете ли... Да и, откровенно говоря, у меня накопилась такая масса материала, что решительно нет возможности принимать новые вещи, даже при несомненных их достоинствах... — А уж мою-то вещь примите, пожалуйста... Вы говорите, что несерьезно, но... трудно ведь назвать вещь, не видавши ее... И неужели вы не можете допустить, что и судебные следователи могут писать серьезно? Всё это проговорил Камышев заикаясь, вертя между пальцами карандаш и глядя себе ноги. Кончил он тем, что сильно сконфузился и замигал глазами. Мне стало жаль его. — Хорошо, оставьте, — сказал я. — Только не обещаю вам, что ваша повесть будет прочтена в скором времени. Вам придется подождать... — Долго? — Не знаю... Зайдите месяца... этак через два, через три... — Долгонько... Но не смею настаивать... Пусть будет по-вашему... Камышев поднялся и взялся за фуражку. — Спасибо за аудиенцию, — сказал он. — Пойду теперь домой и буду питать себя надеждами. Три месяца надежд! Но, однако, я вам надоел. Честь имею кланяться! — Позвольте, одно только слово, — сказал я, перелистывая его толстую, исписанную мелким почерком тетрадь. — Вы пишете здесь от первого лица... Вы, стало быть, под судебным следователем разумеете здесь себя? — Да, но под другой фамилией. Роль моя в этой повести несколько скандальна... Неловко же под своей фамилией... Так через три месяца? — Да, пожалуй, не ранее... — Будьте здоровехоньки! Бывший судебный следователь галантно раскланялся, осторожно взялся за дверную ручку и исчез, оставив на моем столе свое произведение. Я взял тетрадь и спрятал ее в стол. Повесть красавца Камышева покоилась в моем столе два месяца. Однажды, уезжая из редакции на дачу, я вспомнил о ней и взял ее с собою. Сидя в вагоне, я открыл тетрадь и начал читать из середины. Середина заинтересовала меня. В тот же день вечером я, несмотря на отсутствие досуга, прочел всю повесть от начала до слова «Конец», написанного размашистым почерком. Ночью я еще раз прочел эту повесть, а на заре ходил по террасе из угла в угол и тер себе виски, словно хотел вытереть из головы новую, внезапно набежавшую, мучительную мысль... А мысль была действительно мучительная, невыносимо острая... Мне казалось, что я, не судебный следователь и еще того менее не присяжный психолог, открыл страшную тайну одного человека, тайну, до которой мне не было никакого дела... Я ходил по террасе и убеждал себя не верить своему открытию... Повесть Камышева не попала в мою газету по причинам, изложенным в конце моей беседы с читателем. С читателем я встречусь еще раз. Теперь же, надолго расставаясь с ним, я предлагаю на его прочтение повесть Камышева. Эта повесть не выделяется из ряда вон. В ней много длиннот, немало шероховатостей... Автор питает слабость к эффектам и сильным фразам... Видно, что он пишет первый раз в жизни, рукой непривычной, невоспитанной... Но все-таки повесть его читается легко. Фабула есть, смысл тоже, и, что важнее всего, она оригинальна, очень характерна и то, что называется, sui generis. Есть в ней и кое-какие литературные достоинства. Прочесть ее стоит... Вот она:

Драма на охоте

(Из записок судебного следователя)

Глава I

— Муж убил свою жену! Ах, как вы глупы! Дайте же мне наконец сахару! Этот крик разбудил меня. Я потянулся и почувствовал во всех своих членах тяжесть, недомогание... Можно отлежать себе руку и ногу, но на этот раз мне казалось, что я отлежал себе всё тело от головы до пяток. Не укрепляющим, а расслабляющим образом действует послеобеденный сон в душной, сушащей атмосфере, под жужжанье мух и комаров. Разбитый и облитый потом, я поднялся и пошел к окну. Был шестой час вечера. Солнце стояло еще высоко и жгло с таким же усердием, как и три часа тому назад. До захода и прохлады оставалось еще много времени. — Муж убил свою жену! — Полно тебе врать, Иван Демьяныч! — сказал я, давая легкий щелчок носу Ивана Демьяныча. — Мужья убивают жен только в романах да под тропиками, где кипят африканские страсти, голубчик. С нас же довольно и таких ужасов, как кражи со взломом или проживательство по чужому виду. — Кражи со взломом... — процедил сквозь свой крючковатый нос Иван Демьяныч. — Ах, как вы глупы! — Но что же поделаешь, голубчик? Чем мы, люди, виноваты, что нашим мозгам предел положен? Впрочем, Иван Демьяныч, не грешно быть дураком при этакой температуре. Ты вот у меня умница, но небось и твои мозги раскисли и поглупели от этой жары. Моего попугая зовут не попкой и не другим каким-нибудь птичьим названием, а Иваном Демьянычем. Это имя получил он совершенно случайно. Однажды мой человек Поликарп, чистя его клетку, вдруг сделал открытие, без которого моя благородная птица и доселе величалась бы попкой... Лентяя вдруг ни с того ни с сего осенила мысль, что нос моего попугая очень похож на нос нашего деревенского лавочника Ивана Демьяныча, и с той поры за попугаем навсегда осталось имя и отчество длинноносого лавочника. С легкой руки Поликарпа и вся деревня окрестила мою диковинную птицу в Ивана Демьяныча. Волею Поликарпа птица попала в люди, а лавочник утерял свое настоящее прозвище: он до конца дней своих будет фигурировать в устах деревенщины, как «следователев попугай». Ивана Демьяныча я купил у матери моего предшественника, судебного следователя Поспелова, умершего незадолго перед моим назначением. Я купил его вместе со старинною дубовою мебелью, кухонным хламом и всем вообще хозяйством, оставшимся после покойника. Мои стены до сих пор еще украшают фотографические карточки его родственников, а над моею кроватью всё еще висит портрет самого хозяина. Покойник, худощавый, жилистый человек с рыжими усами и большой нижней губой, сидит, выпучив глаза, в полинялой ореховой раме и не отрывает от меня глаз всё время, пока я лежу на его кровати... Я не снял со стен ни одной карточки, короче говоря — я оставил квартиру такой же, какою и принял. Я слишком ленив для того, чтобы заниматься собственным комфортом, и не мешаю висеть на моих стенах не только покойникам, но даже и живым, если последние того пожелают. Ивану Демьянычу было так же душно, как и мне. Он ерошил свои перья, оттопыривал крылья и громко выкрикивал фразы, выученные им у моего предшественника Поспелова и Поликарпа. Чтобы занять чем-нибудь свой послеобеденный досуг, я сел перед клеткой и стал наблюдать за движениями попугая, старательно искавшего и не находившего выхода из тех мук, которые причиняли ему духота и насекомые, обитавшие в его перьях... Бедняжка казался очень несчастным... — А в котором часу они просыпаются? — донесся до меня чей-то бас из передней... — Как когда! — отвечал голос Поликарпа. — Когда и в пять просыпается, а когда и до утра дрыхнет... Известно, делать нечего... — Вы ихний камердинер будете? — Прислуга. Ну, не мешай мне, замолчи... Нешто не видишь, что я читаю? Я заглянул в переднюю. Там, на большом красном сундуке, валялся мой Поликарп и, по обыкновению, читал какую-то книгу. Впившись своими сонными, никогда не моргающими глазами в книгу, он шевелил губами и хмурился. Видимо, его раздражало присутствие постороннего лица, высокого мужика-бородача, стоявшего перед сундуком и тщетно старавшегося завязать беседу. При моем появлении мужик сделал шаг от сундука и по-солдатски вытянулся в струнку. Поликарп состроил недовольное лицо и, не отрывая глаз от книги, слегка приподнялся. — Что тебе нужно? — обратился я к мужику. — Я от графа, ваше благородие. Граф изволили вам кланяться и просили вас немедля к себе-с... — Разве граф приехал? — удивился я. — Точно так, ваше благородие... Вчерась ночью приехали... Письмо вот извольте-с... — Опять черти принесли! — проговорил мой Поликарп. — Два лета без него покойно прожили, а нынче опять свинюшник в уезде заведет. Опять сраму не оберешься. — Молчи, тебя не спрашивают! — Меня и спрашивать не надо... Сам скажу. Опять будете от него в пьяном безобразии приезжать и в озере купаться, как есть, во всем костюме... Чисть потом! И за три дня не вычистишь! — Что теперь граф делает? — спросил я мужика... — Изволили обедать садиться, когда меня к вам посылали... До обеда рыбку удили в купальне-с... Как прикажете отвечать? Я распечатал письмо и прочел в нем следующее:

«Милый мой Лекок! Если ты еще жив, здравствуешь и еще не забыл своего всепьянейшего друга, то, ни минуты не медля, облекайся в свои одежды и мчись ко мне. Приехал только прошлою ночью, но уже умираю от скуки. Нетерпение, с которым я ожидаю тебя, не знает границ. Хотел было сам съездить за тобой и увезти тебя в мою берлогу, но жара сковала все мои члены. Сижу на одном месте и обмахиваюсь веером. Ну, как живешь ты? Как поживает твой умнейший Иван Демьяныч? Всё еще воюешь со своим педантом Поликарпом? Приезжай скорей и рассказывай.

Твой А. К.»

Не нужно было глядеть на подпись, чтобы в крупном, некрасивом почерке узнать пьяную, редко пишущую руку моего друга, графа Алексея Карнеева. Краткость письма, претензия его на некоторую игривость и бойкость свидетельствовали, что мой недалекий друг много изорвал почтовой бумаги, прежде чем сумел сочинить это письмо. В письме отсутствовало местоимение «который» и старательно обойдены деепричастия — то и другое редко удается графу в один присест. — Как прикажете ответить? — повторил мужик. Я не сразу ответил на этот вопрос, да и всякий чистоплотный человек промедлил бы на моем месте. Граф любил меня и искреннейше навязывался ко мне в друзья, я же не питал к нему ничего похожего на дружбу и даже не любил его; честнее было бы поэтому прямо раз навсегда отказаться от его дружбы, чем ехать к нему и лицемерить. К тому же ехать к графу — значило еще раз окунуться в жизнь, которую мой Поликарп величал «свинюшником» и которая два года тому назад, во всё время до отъезда графа в Петербург, расшатывала мое крепкое здоровье и сушила мой мозг. Эта беспутная, необычная жизнь, полная эффектов и пьяного бешенства, не успела подорвать мой организм, но зато сделала меня известным всей губернии... Я популярен... Рассудок говорил мне всю сущую правду, краска стыда за недавнее прошлое разливалась по моему лицу, сердце сжималось от страха при одной мысли, что у меня не хватит мужества отказаться от поездки к графу, но я не долго колебался. Борьба продолжалась не более минуты. — Кланяйся графу, — сказал я посланному, — и поблагодари за память... Скажи, что я занят и что.... Скажи, что я... И в тот самый момент, когда с моего языка готово уже было сорваться решительное «нет», мною вдруг овладело тяжелое чувство... Молодой человек, полный жизни, сил и желаний, заброшенный волею судеб в деревенские дебри, был охвачен чувством тоски, одиночества... Вспомнился мне графский сад с роскошью его прохладных оранжерей и полумраком узких, заброшенных аллей... Эти аллеи, защищенные от солнца сводом из зеленых, сплетающихся ветвей старушек-лип, знают меня... Знают они и женщин, которые искали моей любви и полумрака... Вспомнилась мне роскошная гостиная, с сладкою ленью ее бархатных диванов, тяжелых портьер и ковров, мягких, как пух, с ленью, которую так любят молодые, здоровые животные... Пришла мне на память моя пьяная удаль, не знающая границ в своей шири, сатанинской гордости и презрении к жизни. И мое большое тело, утомленное сном, вновь захотело движений... — Скажи, что я буду! Мужик поклонился и вышел. — Знал бы, не впускал его, чёрта! — проворчал Поликарп, быстро и бесцельно перелистывая книгу. — Оставь книгу и поди оседлай Зорьку! — сказал я строго. — Живо! — Живо... Как же, беспременно... Так вот возьму и побегу... Добро бы за дедом ехал, а то поедет чёрту рога ломать! Это было сказано полушёпотом, но так, чтоб я слышал. Лакей, прошептавши дерзость, вытянулся передо мной и, презрительно ухмыляясь, стал ожидать ответной вспышки, но я сделал вид, что не слышал его слов. Мое молчание — лучшее и острейшее орудие в сражениях с Поликарпом. Это презрительное пропускание мимо ушей его ядовитых слов обезоруживает его и лишает почвы. Оно как наказание действует сильнее, чем подзатыльник или поток ругательных слов... Когда Поликарп вышел на двор седлать Зорьку, я заглянул в книгу, которую помешал ему читать... Это был «Граф Монте-Кристо», страшный роман Дюма... Мой цивилизованный дурак читает всё, начиная с вывесок питейных домов и кончая Огюстом Контом, лежащим у меня в сундуке вместе с другими мною не читаемыми, заброшенными книгами; но из всей массы печатного и писанного он признает одни только страшные, сильно действующие романы с знатными «господами», ядами и подземными ходами, остальное же он окрестил «чепухой». Об его чтении мне придется еще говорить в будущем, теперь же — ехать! Через четверть часа копыта моей Зорьки уже вздымали пыль по дороге от деревни до графской усадьбы. Солнце было близко к своему ночлегу, но жар и духота давали еще себя чувствовать... Накаленный воздух был неподвижен и сух, несмотря на то, что дорога моя лежала по берегу громаднейшего озера... Справа видел я водную массу, слева ласкала мой взгляд молодая, весенняя листва дубового леса, а между тем мои щеки переживали Сахару. «Быть грозе!» — подумал я, мечтая о хорошем, холодном ливне... Озеро тихо спало. Ни одним звуком не приветствовало оно полета моей Зорьки, и лишь писк молодого кулика нарушал гробовое безмолвие неподвижного великана. Солнце гляделось в него, как в большое зеркало, и заливало всю его ширь от моей дороги до далекого берега ослепительным светом. Ослепленным глазам казалось, что не от солнца, а от озера берет свой свет природа. Зной вогнал в дремоту и жизнь, которою так богато озеро и его зеленые берега... Попрятались птицы, не плескалась рыба, тихо ждали прохлады полевые кузнечики и сверчки. Кругом была пустыня. Лишь изредка моя Зорька вносила меня в густое облако прибрежных комаров, да вдали на озере еле шевелились три черные лодочки старика Михея, нашего рыболова, взявшего на откуп всё озеро. Я ехал не по прямой линии, а по окружности, какою представлялись берега круглого озера. Ехать по прямой линии можно было только на лодке, ездящие же сухим путем делают большой круг и проигрывают около восьми верст. Во всё время пути я, глядя на озеро, видел противоположный глинистый берег, над которым белела полоса цветшего черешневого сада, из-за черешен высилась графская клуня, усеянная разноцветными голубями, и белела маленькая колокольня графской церкви. У глинистого берега стояла купальня, обитая парусом; на перилах сушились простыни. Всё это я видел, и моим глазам казалось, что меня отделяет от моего приятеля-графа какая-нибудь верста, а между тем, чтобы добраться до графской усадьбы, мне нужно было проскакать шестнадцать верст. На пути я думал о своих странных отношениях к графу. Интересно мне было дать себе в них отчет, регулировать их, но — увы! — этот отчет оказался непосильной задачей. Сколько я ни думал, ни решал, а в конце концов пришлось остановиться на заключении, что я плохой знаток самого себя и вообще человека. Люди, знавшие меня и графа, различно истолковывают наши взаимные отношения. Узкие лбы, не видящие ничего дальше своего носа, любят утверждать, что знатный граф видел в «бедном и незнатном» судебном следователе хорошего прихвостня-собутыльника. Я, пишущий эти строки, по их разумению, ползал и пресмыкался у графского стола ради крох и огрызков! По их мнению, знатный богач, пугало и зависть всего С—го уезда, был очень умен и либерален; иначе тогда непонятно было бы милостивое снисхождение до дружбы с неимущим следователем и тот сущий либерализм, который сделал графа нечувствительным к моему «ты». Люди же поумнее объясняют наши близкие отношения общностью «духовных интересов». Я и граф — сверстники. Оба мы кончили курс в одном и том же университете, оба мы юристы и оба очень мало знаем: я знаю кое-что, граф же забыл и утопил в алкоголе всё, что знал когда-нибудь. Оба мы гордецы и, в силу каких-то одним только нам известных причин, как дикари, чуждаемся общества. Оба мы не стесняемся мнением света (т. е. С—го уезда), оба безнравственны и оба плохо кончим. Таковы связующие нас «духовные интересы». Более этого ничего не могут сказать о наших отношениях знавшие нас люди. Они, конечно, сказали бы более, если бы знали, как слаба, мягка и податлива натура друга моего графа и как силен и крепок я. Они многое сказали бы, если бы знали, как любил меня этот тщедушный человек и как я его не любил! Он первый предложил мне свою дружбу, и я первый сказал ему «ты», но с какою разницей в тоне! Он, в припадке хороших чувств, обнял меня и робко попросил моей дружбы — я же, охваченный однажды чувством презрения, брезгливости, сказал ему: — Полно тебе молоть чепуху! И это «ты» он принял как выражение дружбы и стал носить его, платя мне честным, братским «ты»... Да, лучше и честнее я сделал бы, если бы повернул свою Зорьку и поехал назад к Поликарпу и Ивану Демьянычу. Впоследствии я думал не раз: сколько несчастий не пришлось бы мне перенести на своих плечах и сколько добра принес бы я своим ближним, если бы в этот вечер у меня хватило решимости поворотить назад, если бы моя Зорька взбесилась и унесла меня подальше от этого страшного большого озера! Сколько мучительных воспоминаний не давили бы теперь моего мозга и не заставляли бы мою руку то и дело оставлять перо и хвататься за голову! Но не стану забегать вперед, тем более, что впереди придется еще много раз останавливаться на горечи. Теперь о веселом... Моя Зорька внесла меня в ворота графской усадьбы. У самых ворот она споткнулась, и я, потеряв стремя, чуть было не свалился на землю. — Худой знак, барин! — крикнул мне какой-то мужик, стоявший у одной из дверей длинных графских конюшен. Я верю в то, что человек, упавший с лошади, может сломать себе шею, но не верую в предзнаменования. Отдав повода мужику и обивая хлыстом пыль с ботфортов, я побежал в дом. Меня никто не встретил. Окна и двери в комнатах были открыты настежь, но, несмотря на это, в воздухе стоял тяжелый, странный запах. То была смесь запаха ветхих, заброшенных покоев с приятным, но едким, наркотическим запахом тепличных растений, недавно принесенных из оранжереи в комнаты... В зале, на одном из диванов, обитых светло-голубой шёлковой материей, лежали две помятые подушки, а перед диваном на круглом столе я увидел стакан с несколькими каплями жидкости, распространявшей запах крепкого рижского бальзама. Всё это говорило за то, что дом обитаем, но я, обойдя все одиннадцать комнат, не встретил ни одной живой души. В доме царила такая же пустыня, как и вокруг озера... Из так называемой «мозаиковой» гостиной вела в сад большая стеклянная дверь. Я с шумом отворил ее и по мраморной террасе спустился в сад. Тут, пройдя несколько шагов по аллее, я встретил девяностолетнюю старуху Настасью, бывшую когда-то нянькой у графа. Это — маленькое, сморщенное, забытое смертью существо, с лысой головкой и колючими глазами. Когда глядишь на ее лицо, то невольно припоминаешь прозвище, данное ей дворней: «Сычиха»... Увидев меня, она вздрогнула и чуть не уронила стакан со сливками, который она несла обеими руками. — Здорово, Сычиха! — сказал я ей. Она искоса поглядела на меня и молча прошла мимо... Я взял ее за плечо... — Не бойся, дура... Где граф? Старуха показала себе на уши. — Ты глуха? А давно ты оглохла? Старуха, несмотря на свой преклонный возраст, отлично слышит и видит, но находит нелишним клеветать на свои органы чувств... Я пригрозил ей пальцем и отпустил ее. Пройдя еще несколько шагов, я услышал голоса, а немного погодя увидел и людей. В том месте, где аллея расширялась в площадку, окруженную чугунными скамьями, под тенью высоких белых акаций стоял стол, на котором блестел самовар. Около стола говорили. Я тихо подошел по траве к площадке и, скрывшись за сиреневый куст, стал искать глазами графа.

Произведение «Драма на охоте» А.П. Чехова начинается с того, как в редакцию приходит человек и просит напечатать его повесть. Господин представился фамилией Камышев и сказал, что публикация нужна ему ради денег. Издатель прочитал повесть и лишился покоя.

Главная героиня повести Камышева – Оленька Скворцова, красивая и молодая девушка, которая живет со своим отцом-лесничим в лесу. Отец Оленьки – сумасшедший старик, и его принял на работу лесничим управляющий местного графа, Урбенин, так как он был влюблен в его дочь. Сам Камышев также является героем собственной повести.

Камышев описывает людей и дает им характеристики. Граф в его повести – отъявленный пьяница, гуляка и бабник, но по-своему добрый и мягкий человек, не обладающий никакой силой воли. Сам Камышев является юристом, назначенным на должность в местном уезде.

Как-то граф, который пытался навязать Камышеву свою дружбу, пригласил его в свое поместье. Герой, несмотря на то, что он презирал графа, принял предложение. Во время прогулки по лесу они встречают Оленьку и знакомятся с ней.

Через некоторое время Камышев вновь встретил девушку в городе, где она делала покупки. Она предложила подвести его в своем экипаже до уезда, и по дороге они разговорились. Девушка сообщила, что собралась замуж за Урбенина, вдовца, у которого было двое детей от первого брака.

Во время свадебного пира Оленька расплакалась и выбежала из-за стола. Камышев пошел за ней, и парке они объяснились друг другу в любви. Оленька стала его любовницей, но отказалась идти к нему жить.

Позже Оленька стала любовницей графа, бросила мужа и ушла жить в поместье. Во время охоты, устроенной графом, Оленька была убита, как было установлено на следствии, Урбениным, из ревности. Руководил следствием сам Камышев.

Урбенина отправили на каторгу, его дети остались одни, граф окончательно спился. Камышев, мучаясь от воспоминаний, написал повесть, из которой издатель понял, что убийцей был именно Камышев.

Данное произведение о том, как из-за тщеславия, ревности и других человеческих пороков навсегда калечатся жизни невинных людей.

Картинка или рисунок Драма на охоте

Другие пересказы для читательского дневника

Краткое содержание Печальный детектив Астафьев
Оперативник на пенсии по инвалидности Леонид Сошнин приходит в редакцию, где практически утвердили к печати его рукопись. Вот только главный редактор Октябрина (светоч местной литературной элиты, сыплющая цитатами известных писателей) в разговоре
Краткое содержание Помощница ангела Кузнецовой
История Юлии Кузнецовой о детях. Точнее о трех друзьях. Они все разные. В их компании мальчик по имени Виктор, но все его называют Вик, и две девочки Ангелина, которая предпочитает называть себя Энджи, и Алена.
Краткое содержание Аксаков Буран
Сергей Тимофеевич изначально сочинял стихи, а «Буран» - первое его прозаическое произведение. Опубликованное под псевдонимом оно было благоприятно встречено читателями и критиками. Важнейшую часть очерка занимает описание этого стихийного явления
Краткое содержание Бузинная матушка Андерсен
Матушка решила напоить своего больного сына чаем, с бузиной. К ним пришел пожилой мужчина. Старичок постоянно рассказывал сказки.
Краткое содержание Братья Карамазовы Достоевского
Роман является самым гениальным его литературным трудом. Последнее творение писателя подводит итог всего его творчества. На протяжении всего произведения проглядывается проблема человека

«Драма на охоте» - одна из ранних повестей , написана в 1884 году.

Чехов «Драма на охоте» краткое содержание

Камышев получает приглашение от Карнеева и приезжает в его усадьбу. Камышев знакомится с Ольгой и понимает, что Урбенин влюблён в неё. Приятели приглашают цыган и устраивают двухдневную пьянку. Камышев в пьяном угаре ударяет Осипова веслом по голове.

Вознесенский приглашает Камышева в Тенёво на престольный праздник. Камышев встречает Ольгу. Выясняется, что она выходит замуж за Урбенина, чему Камышев очень удивлен: понятно, что это брак по расчёту. Камышев и другие гости приезжают к Карнееву и остаются у него.

Скоро свадьба Урбениных, в которой большинство действующих лиц принимает участие. Камышев - шафер. Неожиданно Ольга убегает из-за стола, Камышев идёт её искать. Между ними происходит объяснение, свидетелем которого становится Пшехоцкий. Камышев уговаривает её уехать с ним, однако она отказывается и хладнокровно идёт к гостям, хотя даёт понять, что согласна на связь с Камышевым.

На свадьбе Камышев встречает Надежду Николаевну, которая робко пытается вернуть его расположение, но встречает равнодушный отказ. Такой же отказ, уже от Нади, получает Вознесенский.

Через три дня Ольга сама приезжает к Камышеву на свидание. Они встречаются ещё несколько раз, но это не приносит им радости. Граф начинает ухаживать и за Ольгой, и за Надеждой, не имея никаких серьезных намерений.

Камышев и Карнеев сидят у графа. Неожиданно вбегает Ольга с просьбой заступиться: Урбенин устроил скандал, найдя у Ольги письмо графа. Камышев вынужден уехать, Ольга остается с графом. Урбенин с детьми переезжает в город и спивается.

Наступил август. Местный «бомонд» устраивает охоту. Ольга едет на коне, подаренном ей графом, и отчаянно кокетничает, хотя было очевидно, что она понимает: связь с графом подходит к концу. Камышев прямо обвиняет её в продажности.

Надежда, которая видит только хорошее, говорит Камышеву, что надеется выйти замуж за графа. Неожиданно приезжает Созя - высокая дама лет 23, оказывающаяся женой графа, от которой тот скрывался. Выясняется, что Пшехоцкий - её брат.

Камышев пешком добирается домой. Об этом он не пишет в своей повести, читатель узнаёт о произошедшем в эпилоге.

Ночью к Камышеву стучится Вознесенский и сообщает о попытке самоубийства Надежды. Одновременно приносят записку от Карнеева с известием об убийстве Ольги. Камышев с доктором тотчас едут в усадьбу и застают Ольгу ещё живой. Камышев пытается её допросить, она умирает, не назвав убийцу.

Камышев и Полуградов ведут следствие. В убийстве они обвиняют Урбенина, которого видели около места преступления, запачканного кровью. Через несколько дней Кузьма вспоминает, как в день убийства какой-то барин вытер окровавленные руки об его поддёвку. Кузьму заключают под стражу, он старается вспомнить лицо барина, но на следующее утро его находят задушенным.

Камышев увольняется с должности следователя. Суд присяжных приговаривает Урбенина к 15 годам каторги.

До эпилога проходит 8 лет. Камышеву необходимо было выговориться, и он написал свою повесть, не особенно скрывая свои поступки. Редактор по описанным фактам, а больше по умолчаниям определяет, что Ольгу и Кузьму убил Камышев. Тот признается во всём редактору, но с повинной идти не собирается.

Чехов «Драма на охоте»: краткое содержание

Герои и их характеристика

Главная идея произведения

Приступление без наказания

Анализ произведения

«Драма на охоте» в кино

Чеховская «Драма на охоте» неоднократно вдохновляла кинематографистов на создание фильмов. Первая экранизация появилась в 1918 году. Режиссерское кресло занял Чеслав Сабински, у камеры стоял великий Луи Форестье.

В 1970-м вышел двухсерийный фильм Бориса Ниренбурга («На всякого мудреца довольно простоты», «Солярис»). Оленьку Скворцову сыграла Наталья Дрожжина, Камышева – Юрий Яковлев, графа – Александр Кайдановский, Урбенина – Владимир Самойлов.

В 1986 году одноименный фильм снял венгерский режиссер и сценарист Карой Эстергайош.

Представляем вашему вниманию рассказ Антона Чехова “Палата номер 6”. где на примере жизни пациентов психиатрической больницы автор изобразил проблемы общества.

Лучшей на сегодняшний день экранизацией «Драмы на охоте» остается фильм Эмиля Лотяну («Табор уходит в небо», «Анна Павлова»). Лента вышла на советские экраны в 1978 году под названием «Мой ласковый и нежный зверь». Главные роли исполнили звезды отечественного кино: Галина Беляева (Оленька Скворцова), Олег Янковский (Камышев), Кирилл Лавров (граф Корнеев), Леонид Марков (Урбенин). Визитной карточкой фильма стал чувственный вальс от композитора Евгения Доги.

Не читала эту повесть, очень заинтриговало. Думаю в ближайшее время почитать, так как Чехов мой любимый писатель.«Драма на охоте» личная повесть, поэтому Чехов и замалчивал о ней, пытался не распространяться. Не зря в повести главные герои названы схожими фамилиями. Я вообще считаю, что Чехов писал правдивые рассказы или повести, при этом изменял фамилии и имена.

Я люблю творчество Чехова, но вот удивительно, но “Драму на охоте” прочитала совсем недавно, как-то не обращала внимания на это произведение. И может быть, потому что прочитала уже в наше время, когда и я взрослая и современная реальность совсем другая, но, увы, я не увидела в книге “того самого Чехова”, великого писателя. Очень уж напоминает Оленька современных девиц, которые выходят замуж по расчету, как в книге – из-за “шелковых платьев”. Стала любовницей Камышева, потом стала любовницей графа. В общем, ничего не меняется – о времена, о нравы. Не будь на книге написано, что автор Чехов, я бы подумала, что читаю очередную современную “мыльную оперу”.

К своему стыду еще не читала эту повесть, не могу понять как пропустила такое сокровище! Краткое содержание начала читать, поняла что это мое и решила не портить аппетит! Но не устояла. Люблю Чехова за его слог! Так же люблю литературу с закрученным сюжетом, а тут сразу и то и другое! Герои повести тоже заинтересовали!)) Уникальная вещь для своего времени!

Произведения Чехова мне нравятся, однако, они у него разные. Вот, например, тематика «Драмы на охоте» не так по душе, как другие его рассказы. «- Муж убил свою жену! Ах, как вы глупы! Дайте же мне наконец сахару!» – как будто слышится уже с первых строк. Сначала я подумала, что автор поставил кульминационный момент в начало повести, но затем поняла, что эту фразу говорил… попугай. Что ж. Тем интереснее читать. Дальше главному герою приходит письмо, в котором очень просит посетить его только что прибывший граф: «Если ты еще жив, здравствуешь и еще не забыл своего всепьянейшего друга, то, ни минуты не медля, облекайся в свои одежды и мчись ко мне. Приехал только прошлою ночью, но уже умираю от скуки…» Сначала хотелось сказать категорическое «нет», но не хватило духу. И герой поехал, навстречу проблемам и большим неприятностям…. Увы, так бывает и в реальной жизни, в частности произошло в моей. Если бы я разобралась и сказала «нет» в свое время, то избежала бы печального поворота судьбы. Увы, часто мы не слушаем доводы рассудка, а потом горько сожалеем о том, что уже произошло. О, это сослагательное наклонение «если бы…» Но назад уже ничего не воротишь.

Очень душещипательная история.
Антон Павлович Чехов, как всегда, на высоте. Обожаю этого писателя.
Когда смотрю “Мой ласковый и нежный зверь” всегда плачу…
Трогательная картина и замечательная повесть.

Спасибо Антону Павловичу Чехову за прекрасные произведения, которые актуальны и в наши дни.

Разделяю ваш восторг. Это действительно один из величайших писателей. Который так тонко понимал человеческую душу и так просто и понятно писал.