Дед щукарь и макар нагульнов. Все школьные сочинения по литературе

Одним из наиболее колоритных и запоминающихся образов, описанных в романе М. Шолохова «Поднятая целина», является образ Макара Нагульнова, бывшего красного партизана, секретаря гремяченской партячейки. Единственной целью его, Нагульнова, существования является «мировая революция».
Многие жители Гремячего Лога не любят и даже побаиваются Макара, который весьма невоздержан на язык и при случае вполне может пустить в ход кулак, а то и наган. Получив во время войны контузию, Нагульнов подвержен нервным припадкам - что и говорить, с таким и в самом деле лучше держаться настороже.
Но в то же время натуре Макара Нагульнова присущ и ка- кой-то специфический идеализм, который не сразу удается разглядеть за его мрачной внешностью, резкими высказываниями и порой непредсказуемым поведением. Он весь словно создан из противоречий... «из острых углов».
В начале романа, после сцен раскулачивания, Давыдов, Нагульнов и Разметнов обсуждают итоги «проведенных мероприятий». Когда Разметнов признался, что ему до боли жаль детей раскулаченного Гаева, Нагульнов впадает в бешенство и истерически кричит о том, что если ради революции ему прикажут расстреливать из пулемета толпы женщин, стариков и детей, то он, не колеблясь, нажмет на курок. После этого с Нагульновым происходит припадок.
Но тот же Нагульнов освобождает свою бывшую жену Луш- ку сразу же после того, как он же убил ее любовника - сбежавшего из ссылки раскулаченного Тимофея Рваного. В чем же здесь дело? Даже Давыдов, думается, в этой ситуации поступил бы иначе. Отпускает потому, что любит ее; отпускает, несмотря на то, что она причинила ему своим поведением много душевных страданий; отпускает, прекрасно понимая, что вполне может понести за это наказание.
Макар Нагульнов искренне считает себя коммунистом. Но при всем при этом он часто не соглашается с линией, проводимой партией, за что получает нагоняй от Давыдова. Когда районное начальство решает принести Макара «в жертву», исключив его из партийных рядов, ему кажется, что жизнь его кончилась. Отправившись после злополучного собрания из района обратно в хутор, Нагульнов твердо решает, что, приехав домой, наденет военную форму и застрелится из своего нагана.
Но по дороге в Гремячий он изменил свое решение. Лежа возле кургана на траве, глядя в бездонное небо, Макар вдруг представляет, как будут злорадствовать на его похоронах враги, и ход его мыслей полностью меняется. Не дождутся враги, чтобы он, Макар Нагульнов, стал сводить счеты с жизнью. Раньше он всех их первыми в могилу уложит.
Нагульнов, несомненно, человек смелый, даже смелый до безрассудности. Когда мужики и бабы принялись грабить колхозные амбары, он один встал против разъяренной толпы и, угрожая наганом, не допустил расхищения колхозного добра.
Для того чтобы отыскать и убить Тимофея Рваного, он начинает за ним следить в одиночку. Ведь, когда узнали о том, что сбежавший Тимофей объявился в их краях, Давыдов сначала предложил сообщить о нем в районное ОГПУ. Но Нагульнов непреклонен - чекистов вызывать не надо, иначе их приезд может «спугнуть волка».
Примечательна также сцена убийства Тимофея Рваного. Ведь он вышел из темноты на Макара так, что тому оставалось только нажать на спуск. Но тем не менее, Нагульнов окликает врага, чтобы тот посмотрел в глаза своей смерти. В этом случае есть все основания говорить о том, что натуре Макара присуще подлинное, природное, что ли, благородство. И похоже, что не стал бы он стрелять из пулемета в.детей и женщин, как грозился накануне припадка. Явно сгоряча он это сказал.
Личная жизнь Нагульнова протекает весьма своеобразно. Прекрасно зная о том, что его жена Лушка путается с Тимофеем Рваным, да и вообще строгим поведением не отличается, Макар, тем не менее, позволяет ей делать все, что ее душе угодно. Единственное условие: не нагулять ребенка и не принести в дом «дурную болезнь». Думается, так мог бы поступить далеко не каждый мужчина.
Когда Макар все-таки выгоняет Лушку из дому, то оказывается, что он сделал это потому, что она голосила при всем честном народе по Тимофею, которого отправляли в ссылку. Такого публичного позора Нагульнов простить ей уже не может.
И потом, когда Лушка завлекла в свои сети Давыдова, Макар вовсе не ревнует и не имеет никаких претензий к Семену. Ему лишь жаль, что его бывшая жена избрала очередной «жертвой» именно его товарища. Но и после этого, как оказалось позднее, Нагульнов не перестал любить Лушку, отпустив ее в ночь гибели Тимофея.
Есть у Макара Нагульнова и другие, более безобидные чудачества. Первое - это, конечно же, увлечение английским языком. Почти за четыре месяца Макар выучил... восемь английских слов, притом слов, с его точки зрения, «особо революционных»: «революшьен», «коммунистишьен» и т. д.
По признанию Макара, знание иностранного языка понадобилось ему для того, чтобы при первой же возможности принять самое активное и деятельное участие в мировой революции. Как только английские, «индейские» и другие пролетарии свергнут капиталистов, он, Макар, сразу же отправится к братьям по классу и объяснит им, что надо делать, чтобы не повторить ошибок их российских товарищей.
Вполне понятно, что этот «сизифов труд», который добровольно взвалил на свои плечи Нагульнов, никогда не принесет результатов ни по объективным, ни по субъективным причинам. Да и сама идея мировой революции, занимавшая умы большевиков, в конце концов оказалась несостоятельной и была снята с повестки дня, хотя Макару и не удалось дожить до этого времени и он не познал разочарования, не увидел крушения цели, к которой стремился. Ведь именно с ней он связывал всю свою жизнь и все надежды, вполне искренне принося в жертву идолу мировой революции всего себя и свои человеческие чувства.
Примечательно и другое искреннее увлечение Нагульнова: по ночам, изучая английский язык, он слушал пение петухов. Казалось бы, довольно странное занятие для «рыцаря мировой революции», но попробуем разобраться, в чем его причина.
Возможно, в увлечении Нагульнова петушиным пением нашла выход его подсознательная тяга, ни больше ни меньше, как к Гармонии с большой буквы. В самом деле: противоречивый мир, в котором он живет, не устраивал Макара: кто-то хочет создавать колхоз, кто-то не хочет и, более того, активно этому противится. А вот петушиный хор поет торжественно и складно вне зависимости от того, какой политический режим установлен в стране.
Правда, и среди петухов нашелся «оппортунист», который внес дисгармонию в стройный хор гремяченских петухов. И Макар тотчас же выносит ему приговор: как любой «несогласный» с генеральной линией, петух, который портит общее пение, должен быть уничтожен. Думается, этот поступок Нагульнова также приоткрывает тайники его души.
Макар вообще в общении с людьми человек довольно грубый. Особенно груб он бывает, общаясь с дедом Щукарем. Правда, самого деда также нередко «заносит» в его россказнях и рассуждениях, и тогда Нагульнов тотчас же пытается заткнуть рот невоздержанному в речах старику.
Щукарь действительно вполне способен нарушить плавный ход колхозного собрания: когда на повестке дня стоит, например, вопрос о норме выработки колхозников, дед как ни в чем не бывало начинает весьма подробно рассказывать о том, как казак по прозвищу Молчун довел до белого каления своим молчанием даже попа на исповеди... Конечно, Щукарь - не петух, и отрубить ему голову, по крайней мере на собрании, не представляется возможным, но Нагульнова снова, как и в случае с «петухом-оппортунистом», мучает ощущение дисгармонии.
И тогда Макар оказывается, по сути, единственным участником собрания, который желает заткнуть рот говорливому деду. Даже Давыдов, поначалу сердившийся на Щукаря, хохочет, как ребенок. Макар снова оказывается в одиночестве.
И все-таки именно такие идеалисты, как Нагульнов, и делали революцию, принося себя в жертву в самом прямом смысле. А потом уже по их костям к власти приходили партийные функционеры.

Ночь была душной, потливой, надоедливо и монотонно звенели в воздухе комары. Макару не спалось. Битых два часа он перекатывался по взмокшей от вязкого пота лежанке, открывал и снова зажмуривал глаза, пытался считать овечек. Однако, то ли от духоты, то ли от долгого мужеского воздержания, овечки раз за разом превращались в Лушек. Озорно поддёрнув подол, глядя, как бывало раньше, на Макара с хитринкой, исподлобья и хохоча, одна, вторая, третья и множество остальных, одинаковых в своем шальном непотребстве Лушек прыгали через невысокий заборчик. При этом их юбки, поддуваемые из-под низу воздухом, задирались на такую похабную высоту, что несчастный Макар, уже полгода не видевший не то что Лушки, а самой что ни на есть кривой да толстой, завалящей станичницы в подобном безобразии, чертыхаясь, приподнялся на лавке. При этом он больно ударился головой и уронил керосиновую лампу, которую накануне вечером самолично долго и старательно прилаживал над кроватью. Лампа должна была помогать Макару в постижении английского языка, который Макар вновь дал себе слово окончательно выучить в следующему году. Чтобы не тратить драгоценное время, он протягивал руку и зажигал лампу не вставая с кровати, превращенную после ранения в горизонтальную парту. Мятый, измусоленный учебник на ночь он клал под подушку. Всей этой нехитрой рациональностью, с которой было обустроено его учение, Макар тихо гордился. Теперь же лампа, неторопливо окропляя дощатый пол керосином, медленно катилась под лежанку, подушка и одеяло нестерпимо воняли пролитой жидкостью, точно так же как и буйная Макарова шевелюра. Керосин разлился щедро. "Тюю, чтоб тебе" - выругался Макар, плюя на пол. Именно в этот момент последняя из Лушек, замыкающая колонну скачущих в его просыпающемся сознании, лихо задрала подол и закричала: "Эй, Макарушко, ну-ка догони-ко!". Макар окончательно проснулся.

Все еще находясь под впечатлением непотребного сна, Макар рыча рванулся к ведру с водой, опустил в нее голову целиком, фыркая и пуская пузыри, напился. То, что в воду попало немного керосина с его головы и гимнастерки, его не смутило. Макар вновь озлобленно сплюнул себе под ноги, придвинул расшатанный стул и сел у окна. Было уже поздно, далеко за полночь. Станица спала мертвым сном, даже псы не лаяли, только легкий ветер со стороны колхозных полей нес с собой густой запах земли. Макар долго глядел в окно. Как обычно, от предрассветного холодка, у него заныла грудь. Макар медленно, продолжая глядеть в тёмное никуда за окном, запустил руку под ворот рубахи и провел каменными, заусенистыми пальцами по семи бугоркам, диагональю расцветшим у него на груди. Что-то ныло и сосало, пульсировало под ними, и, как и каждую ночь, когда начинали болеть ранения, Макару вспоминался Давыдов. "Не повезло тебе, друг ты мой, дорогой товарищ" - медленно капали мысли в голове Нагульнова -" нет... не твоя та граната была...мне она была назначена...да видно судьба тебя поперед меня поставила...". Так, механически гладя свою грудь, Макар просидел еще час, процеживая через себя все те же мысли, навсегда поселившиеся в нем с того рокового вечера.

Внезапно он очнулся. Вскочил, встряхнув головой, как бы просыпаясь от глубокого сна. В станице творилось что-то невообразимое, от чего сознание Макара, исполненное тяжких дум, отключилось на время. Бешено, до рвоты, лаяли собаки. Доносились бабьи, перепуганные вусмерть вопли. Слышались одиночные, какие-то ленивые ружейные выстрелы. В Гремячем Логе явно творилось явно что-то не то. "Неужто опять?" - ледяным ветром повеяла страшная мысль в лицо Макара. Но тут же отбросил ее, как абсолютно нереальную - после расстрела Половцева и его соратников из числа местных в Ростове, станица притихла, в ней был наведён железный порядок. Павло Любишкин, ровно как сторожевой пес следил за тем, кто о чем говорит, да кто что делает, да не появляются ли посторонние у кого. Сам факт смерти Давыдова, с вытекающими из этого последствиями, произвел на селян тягостное, но действенное впечатление. Каждый забился в свой угол и ни о чем таком подобном даже не помышлял. Жизнь как бы заспиртовалась в границах Гремячьего. Даже газет почти никаких не читали, а все пускали на раскур.

Макар, нацепивший папаху и вооружившийся наганом выбежал на улицу, ведущую к сельсовету, в минуту промчался по ней своим деревянным шагом и остолбенел. Вдоль всей улицы, по обеим ее сторонам, в невообразимом, нечеловечьи правильном порядке, с точными интервалами был выстроен эскадрон конников. Станичники же с бабами были согнаны на середину улицы и охранялись двадцаткой пеших солдат. Над разнесенной в щепы дверью сельсовета слегка трепыхался, под теплым предрассветным ветром, некий странный флаг - синее полотнище с розовым кругом посередине, окаймленное желтыми зигзагами. С середины полотнища на Макара весело таращи пустые глазницы человеческий череп, сжимавший челюстями какой-то затейливый цветок. Но даже не это поразило Макара. Глотая от изумления ртом, словно рыба, воздух, он разглядывал конников. Половина из них была абсолютно чернокожая, как будто вымазанная сажей. Бабы в толпе, да и кое-кто из казаков, сняв шапки в ужасе крестились щепотью: "Ой, мамоньки, анчихристы".

- "Вот они как выглядят-то...угнетенные наши негритянские товарищи" – ни к селу ни к городу мелькнуло в голове у Макара. Несколько белокожих солдат отнюдь не смягчали парадоксальную картину а напротив, только подчеркивали ее абсурдность: эскадрон негритянских кавалеристов, выстроенный в невозможно правильном порядке, ночью, в Гремячем Логе. На одном конце конной цепи видно было несколько китайцев. Макар, обессилев от ужаса, сел прямо в пыль посреди улицы. На него пока не обращали внимания. Солдаты не шелохнулись, ни одна из их лошадей и ухом в сторону Макара не повела. В этом было что-то парализующее, что то не от мира сего, но от загробного.

Совершенно неожиданно, и от этого только более пугающе, неподалеку кто-то истошно завизжал, как свинья перед заколом. Макар оглянулся и омертвел. Двое китайцев, заламывая деду Щукарю руки, деловито укладывали старика головой на свежесрубленную плаху, источавшую сильный запах молодой смолы, доносимый даже до Макара. Дед - божий одуванчик - неизвестно откуда набрался сил и, обуянный предсмертным страхом, отчаянно вырывался, пинал своих палачей, пытался куснуть их беззубыми челюстями и скорострельно плевался, правда половина слюны застревала в его пегой бороде, делая картину еще более ужасной. Монголоидный басмач с аккуратным топором наперевес уже прикладывался, примеривался, как бы поудобнее нанести удар по шее старика. Макар попытался сделать движение, крикнуть, рвануться помочь. Но ничего не вышло, Макара парализовал не никогда прежде не испытываемый им в жизни страх. Из его горла вырвалось лишь нечленораздельное хриплое карканье, а рука продолжала слепо и бессмысленно нашаривать наган, болтающийся сбоку. "Ой, лихо, людииииииии!!!" - раздался предсмертный вопль деда Щукаря и сразу же за ним последовали отвратительный звук хрустящих позвонков и стук топора о дерево. Бабы неслышно визжали, позатыкав рты, словно кляпами, платками.

Оттащив то, что еще минуту назад было дедом на несколько шагов в сторону, охранники подошли к толпе гремяченцев, застывших на месте. Выдернули из нее за руку насупленного (Макар так и не понял по его лицу – напуганного ли?) Демида Молчуна и так же деловито потащили его к плахе. Несчастный Демид и тут не изменил своему обыкновению, и вырывался из демонских рук молча. Его жена начала было голосить в толпе, и даже сделала движение, попыталась рвануться на помощь, на поддержку мужа, но ее быстро успокоил охранник с лицом индейца из книжек Майн Рида, устало и нехотя пырнув штыком в живот. Дальше с Демидом все развивалось по прежнему сценарию – хруст и стук. Разница была лишь в том, что Молчун так и не закричал, до самого смертного конца.

Тут Макар почувствовал, как его подталкивают сзади сапогом. Он оглянулся. Над ним, сидячим, горой возвышался молодой чубатый парень в шинели, с такой же непонятной, как и на полотнище знамени над сельсоветом, картинкой. Доселе Макар не видел его среди остальных пришельцев, ни пеших, ни конных.

- "Те чё? Особое приглашение? Ну-ка, быстро марш к остальным" - коротко и отрывисто протянул он, глядя на, и в то же время сквозь Макара.

Со звуками родной речи к Макару вернулось осознание ужасной реальности происходящего. Он приподнялся, сминая в руке папаху и глядя вытаращенными глазами на парня.

-"Так ты...что же...русский...советский значит?" – задыхаясь от страха и гнева, спросил Макар. Его голова кружилась, в ушах звенели невидимые бубенцы. Он больше всего сейчас боялся упасть.

-"Не, никакой я. Ни советских, ни боле русских теперь не будет" - флегматично ответил парень, подталкивая Макара к толпе.

-"Так... Это что же, это что же тут такое происходит?!" - взорвался, непонятно откуда набравшись сил вдруг Нагульнов - "отвечай! Что за контрреволюционный бандитизм на территории Советской Коммуны? Не позволю! Отвечай мне... отвечай, махновская твоя морда...отвечай!!!" - хрипел Макар, отталкивая парня и отступив на шаг, пытаясь-таки вытащить наган из кобуры омертвелыми руками.

Парень сплюнул. Поглядел куда-то на строй всадников, отрицательно помотал головой. Затем, как бы лениво, вытянул шашку из ножен, висевших на боку, и так же нехотя, хакнув, с оттягом, наискось ударил Макара.

Макар молча, как подкошенный, рухнул оземь. Неожиданно, вывшие в платки бабы, как сговорившись, примолкли. Стало совсем тихо, даже собаки не лаяли больше, и только ветер с колхозных полей нес тяжелый и густой, пьянящий запах земли. Парень медленно наклонился, вытер шашку о потную на спине гимнастерку Нагульнова и, пряча ее обратно в ножны, ласково и задушевно, родным и теплым Лушкиным голосом пробормотал, с любовью глядя в Макаров затылок:
-"Ну как же... Что, да что... Мировая революция пришла, Макарушко - вот что. Встречай родимую»

* * * * * * * * * * * * * * * * * * * * * *

Дико заревев, и грохотающе опрокидываясь с кровати вниз, на пол, Макар проснулся.

39 Еще во время сева Лушка Нагульнова, разведенная жена и веселая, беспутная бабенка, стала работать в поле. Ее определили в третью бригаду, и она с охотой поселилась в бригадной будке. Днем работала погонычем в упряге Афанасия Краснокутова, а ночью возле красной полевой будки, в которой она жила, до самой зари звенела балалайка, вздыхали басы и тонко выговаривали нижние лады двухрядки, парни и девки плясали и пели; а всем этим развеселым гульбищем руководила Лушка. Мир для нее всегда был светел и прост. Ни единой морщинки озабоченности или тревоги не было на бездумном Лушкином лице. Сквозь жизнь шла она легко, уверенно, шла, выжидающе приподняв ласковые брови, словно надеясь с минуты на минуту встретиться с радостью. О Макаре она на другой же день после развода и думать не стала. Тимофей Рваный был где-то далеко, но Лушке ли было горевать об утерянных близких? "Этих кобелей на мой век хватит!" - презрительно говорила она девкам и бабам, указывавшим на ее полувдовье положение. И их действительно хватало в преизбытке. Парни и молодые женатые казаки из третьей бригады наперебой домогались Лушкиной любви. На стану возле будки ночами, под голубым и сумеречным светом месяца, с треском отлетали подметки с казачьих чириков и сапог, выбивавших "краковяки" и "полечки с каблучком". Но частенько между плясавшими и искавшими Лушкиной близости плугатарями, садильщиками и бороновальщиками завязывалась густо смешанная с матерщиной ругня, переходившая в жестокие драки. А все из-за Лушки. Уж больно доступной казалась она на вид; тем более что всему хутору была известна срамотная связь ее с Тимофеем Рваным, и каждому было лестно занять место, поневоле освобожденное Тимофеем и по доброй охоте - Нагульновым. Агафон Дубцов пробовал урезонить Лушку, но потерпел лютую неудачу. - В работе я справная, а плясать и любовь крутить мне никто не закажет. Ты, дядя Агафон, не злуй дюже, укройся зипуном и спи. А ежели завидки берут и хошь сам участвовать в игрищах - приходи. Мы и рябых принимаем. Рябые на любовь, говорят, дюже злые! - хохоча издевалась Лушка. Тогда Агафон при первом же приезде в Гремячий обратился за содействием к Давыдову. - Диковинные порядки вы заводите, товарищ Давыдов! - негодующе говорил он. - Любишкину деда Щукаря в бригаду вперли, мне - Лушку Нагульнову... Вы их для вредительства всаживаете или для чего? Приезжайте как-нибудь ночью, поглядите, что на стану делается. Лушка всех ребят мне перебесила. Всем она улыбается, вроде посулы делает, ну, и дерутся за нее, как молодые кочета. А пляшут по ночам так, что ажник стон стоит, ажник вчуже ихних пяток жалко: до того они, не щадя жизни, ими гоцают обземь! Точок возля будки выбили неподобный! Стожары истухают, а у нас на стану шум, как на ярмарке... Я в Харькове в германскую войну раненый лежал при госпитале, и вот по выздоровлении водили нас милосердные сестры опера слухать... И вот там идет страшная мешавень: кто дурным голосом воет, кто пляшет, а кто на скрипке наяривает. Ничего не поймешь! Такая музыка, что ажник за воротник хватает! Так и у нас: и песни дерут, и на музыках нажваривают, и пляшут... Ну и чистая сабачья свадьба! Бесются до зари, а днем какая с ним работа! Идет и на ходу спит, под быка ложится... Ты, товарищ Давыдов, либо удали с бригады эту заразу Лушку, либо скажи ей, чтобы она себя соблюдала подобно мужней бабе. - Да я что тебе? - освирепел Давыдов. - Я что? наставник ей?.. Катися от меня к чертовой матери!.. Со всякой грязью лезут... Я что, ее буду поведению скромности учить? Плохо работает - гони из бригады, факт! Что это за привычка: чуть что - в правление. "Товарищ Давыдов, плуг сломался!", "Товарищ Давыдов, кобыла заболела!" Или с этим делом: женщина хвостом трепет, а я, по-твоему, должен ее обучать? К черту! Плуг чинить - к кузнецу! По лошадиной части - к ветеринару! Когда вы научитесь собственную инициативу проявлять? До каких это пор я вас буду на помочах водить? Ступай!.. Агафон ушел, крепко недовольный Давыдовым, а тот после его ухода выкурил две папиросы подряд, с громом прихлопнул дверь, запер ее на крючок. Рассказ Дубцова взволновал Давыдова. Не потому он озлился и накричал, что бригадиры, не освоившие своих обязанностей, действительно одолевали его, обращаясь за разрешением всяческих мелочных хозяйственных вопросов, а потому, что Лушка, по словам Дубцова, "всем улыбалась, посулы делала". После того шутливого разговора с Лушкой, когда он столкнулся с ней около правления и она, тая усмешку под ресницами полуопущенных глаз, просила подыскать ей какого-нибудь "завалященького жениха", а потом сама предложила себя в жены, Давыдов незаметно для самого себя изменился в отношении к ней. В последнее время все чаще ловил он себя на мыслях об этой по существу вздорной и на редкость пустяковой бабенке. Если раньше он относился к ней с легким налетом брезгливой жалости и равнодушия, то теперь чувствовал совсем иное... И то, что Дубцов пришел с нелепой жалобой на Лушку, послужило Давыдову лишь чисто внешним предлогом для ругани. Потянуло его к Лушке, да так не вовремя, как раз в момент наибольшего напряжения в севе. Вновь возникшему чувству наверняка способствовало то, что всю зиму Давыдов прожил на "архиерейском положении", как пошучивал Андрей Разметнов, а может быть, и весна властно давила на смертную плоть безупречного, справившегося со всеми хозяйственно-политическими кампаниями председателя гремяченского колхоза. Все чаще по ночам он беспричинно просыпался, курил, страдальчески морщился, вслушиваясь в певучие высвисты и захлебывающееся прищелкивание соловьев, потом яростно захлопывал окошко, с головой укутывался байковым одеялишком и до белой зорьки пролеживал, не смежив глаз, прижавшись к подушке широкой татуированной грудью. А весна 1930 года - стремительная и скороспелая - так много поселила в садах и левадах соловьев, что они гремучими раскатами заполняли не только глухую пустоту ночи, но и при дневном свете никак не могли угомониться. Не хватало короткой вешней ночи на любовные утехи соловьев. "В две смены дуют, подлецы!" - шептал на заре Давыдов, обуреваемый нудным томлением, мужественно боровшийся с бессонницей. Лушка Нагульнова до конца сева была в бригаде, но как только бригада, кончив пропашные, съехала с поля, - в тот же день вечером пришла к Давыдову. Он, поужинав, лежал в своей комнатушке, читал "Правду". В сенях тонко, по-мышиному, кто-то поскреб дверь, а потом - тихий женский голос: - Можно взойтить? - Можно. - Давыдов вскочил с койки, накинул пиджак. Лушка вошла, тихо притворила за собой дверь. Черный полушалок старил ее обветревшее, посмуглевшее лицо. Отчетливей проступали на щеках обожженные солнцем густые и мелкие веснушки. Но глаза под темным навесом надвинутого полушалка смеялись и искрились все ярче. - Проведать пришла... - Проходи, садись. Давыдов, удивленный и обрадованный ее приходом, подвинул табурет, застегнул пиджак, сел на койку. Он выжидающе молчал, чувствовал себя тревожно, неловко. А Лушка свободно прошла к столу, ловким и незаметным движением подвернула юбку (чтобы не мялась), села. - Как поживаешь, колхозный председатель? - Ничего живу. - Не скучаешь? - Некогда скучать и не о чем. - А обо мне? Никогда не терявшийся Давыдов розовел и хмурился. Лушка с напускным смирением опускала ресницы, а в углах губ неудержимо трепетала улыбка. - Выдумала черт знает что, - несколько неуверенно отвечал он. - Так уж и не скучал? - Да нет же, факт! У тебя дело есть ко мне? - Есть... Что же в газетах новенького пишут? Что слышно про мировую революцию? - Лушка облокотилась, придала лицу серьезное, соответствующее разговору выражение. Словно и не было на губах ее недавней бесовской улыбки. - Разное пишут... Какое у тебя ко мне дело? - крепился Давыдов. Их разговор, вероятно, подслушивала хозяйка. Давыдов сидел, как на горячих угольях. Совершенно немыслимо, прямо-таки нетерпимо было его положение! Хозяйка завтра разнесет по всему Гремячему, что бывшая Макарова жена ходит по ночам к ее квартиранту, и - пропала ничем не запятнанная репутация Давыдова! Жадные до сплетен бабы станут неустанно судачить на проулках и у колодцев, колхозники при встречах будут понимающе посмеиваться. Разметнов начнет ехидствовать по адресу попавшегося в Пушкины сети товарища, а там дойдет и до района, и в райполеводсоюзе - чего доброго - пришьют дело, скажут: "Потому-то он и сев кончил только десятого, что к нему бабы бегали. Он, видно, больше любовными делишками занимался, чем севом!" А секретарь окружкома ведь недаром говорил, перед тем как отправить двадцатипятитысячников по районам: "Авторитет рабочего класса - авангарда революции - в деревне надо держать на высочайшем уровне. Вести себя, товарищи, надо сугубо осторожно. Я не говорю о большом, но даже в бытовых мелочах надо быть предусмотрительными. В деревне выпьешь на копейку, а разговоров будет на сто политических рублей..." Давыдов даже вспотел, вмиг передумал все последствия посещения Лушки и вольного разговора с ней. Налицо была явная угроза компрометации. А Лушка сидела, совершенно не замечая мучительных переживаний Давыдова. И тот, малость прихрипнув от волнения, уже сурово переспросил: - Какое дело-то? Говори и уходи, мне некогда с тобой пустяками заниматься, ну, факт! - А ты помнишь, что говорил мне тогда? Я у Макара не спрашивалась, но я и так знаю: супротив он... Давыдов привскочил, замахал руками: - Некогда мне! После! Потом! В этот момент он готов был смеющийся рот ее зажать ладонью, лишь бы она замолчала. И она поняла, презрительно шевельнула бровями. - Эх ты! А ишо... Ну, ладно. Дайте мне газетку, какая поинтересней. Окромя у меня делов к вам нету. Извиняйте, что побеспокоила... Ушла, и Давыдов вздохнул с облегчением. Но через минуту он уже сидел за столом, ожесточенно вцепившись в волосы думал: "До чего же я сапог, сил нет! Подумаешь, велика важность, что сказали бы по этому поводу. Что же, ко мне женщине нельзя прийти, что ли? Что я, монах, что ли? Да и кому какое дело? Она мне нравится, следовательно, я могу с ней проводить время... Лишь бы ущерба работе не было, а на остальное плевать! А теперь она не придет, факт. Очень я с ней грубо, да и заметила она, что я несколько испуган был... Прах тебя возьми, до чего глупо вышло!" Но опасения его были напрасны: Лушка вовсе не принадлежала к той категории людей, которые легко отступают от намеченных планов. А в планы ее входило завоевание Давыдова. На самом деле, не связывать же было ей свою жизнь с жизнью какого-нибудь гремяченского парня? Да и для чего? Чтобы до старости сохнуть у печки-и пропадать в степи возле быков и пахоты? А Давыдов бы простой, широкоплечий и милый парень, совсем не похожий на зачерствевшего в делах и ожидании мировой революции Макара, не похожий на Тимофея... Был у него один малый изъян: щербатинка во рту, да еще на самом видном месте - в передке; но Лушка примирилась с этим недостатком в наружности облюбованного ею. Она за свою недолгую, но богатую опытом жизнь познала, что зубы при оценке мужчины - не главное... На следующий день в сумерках она снова пришла, на этот раз разнаряженная и еще более вызывающая. Предлогом для посещения были газеты. - Принесла вашу газетку... Можно ишо взять? А книжек у вас нету? Мне бы какую-нибудь завлекательную, про любовь. - Газеты возьми, а книжек нету, у меня не изба-читальня. Лушка, не ожидая приглашения, села и по-серьезному начала разговор о севе в третьей бригаде, о замеченных ею непорядках на организовавшейся в Гремячем Логу молочной ферме. Она с наивной бесхитростностью приспособлялась к Давыдову, к тому кругу интересов, в котором - казалось ей - он должен бы жить. Давыдов вначале недоверчиво прислушивался к ней, но потом увлекся разговором, рассказал о своих планах по устройству молочной фермы, попутно сообщил о появившихся за границей новейших технических достижениях по обработке молочной продукции, под конец не без огорчения сказал: - Денег нам надо уймищу. Надо купить несколько телок от коров, дающих высокий удой, надо завести племенного бугая... Все это необходимо сделать как можно скорее. Ведь правильно постановленное молочное хозяйство будет давать огромный доход! Факт, что на этом деле колхоз поправит свой бюджет. Ну, что у них там есть сейчас? Старенький сепаратишко, которому ломаный грош цена, который ни черта не может пропустить весенний удой, и все. А бидонов ни одного нет, и молоко по старинке сливают в корчаги. Что это за дело? Вот ты говоришь, что у них молоко прокисает, а почему прокисает? Уж наверное, сливали в грязную посуду. - Корчажки плохо выжаривают, через это и прокисает. - Ну, вот я же и говорю, что плохо содержат посуду. Ты возьмись за это дело и приведи его в порядок. Что необходимо сделать - делай, правление всегда поможет. А этак что же? Молоко всегда будет погибать, если за посудой нет надзора, если доярки будут так доить, как вот я недавно видел: садиться под корову, вымя ей не обмывает, сосцы все в грязи, в навозе... и руки у самой доярки фактически немытые. Она, может быть, до этого черт знает за что бралась и лезет под корову с грязными руками. Времени у меня не было взяться за это дело. А уж я возьмусь! И ты, вместо того, чтобы пудрами пудриться да красоту наводить взялась бы похозяйствовать по ферме, а? Назначим тебя заведующей, поедешь на курсы, поучишься, как надо научно заведывать, и будешь квалифицированной женщиной. - Нет уж, пущай без меня хозяйствуют, - вздохнула Лушка, - там и без меня есть кому в порядок все произвести. А заведующей быть я не хочу. И на курсы ехать не хочу. Дюже колготы много. Я работать люблю легко, чтобы просторней жилося, а так что же?.. Работа, она дураков любит. - Опять ты всякие глупости говоришь! - досадливо сказал Давыдов, но убеждать не стал. Вскоре Лушка засобиралась домой. Давыдов пошел ее проводить. Шагали рядом по темному проулку, долго молчали, потом Лушка, необычайно быстро познавшая все заботы Давыдова, спросила: - На кубанку ездил нынче глядеть? - Ездил. - Ну, как? - Плохо! Если на этой неделе не будет дождя... боюсь, что не взойдет. И ты понимаешь, как все это, прах его дери, слаживается? Старичишки, которые приходили ко мне за разрешением молебствовать, будут злорадствовать, факт! "Ага, - скажут, - не разрешил молебен отслужить - и дождя бог не дал!" А бог их тут совершенно ни при чем, раз барометр закостенел на переменном положении. Но они-то укрепятся в своей глупой вере. Прямо беда, факт! Отчасти мы и сами несколько промахнулись... Надо бы плюнуть на бахчи, на часть пропашных и поскорее посеять пшеницу, вот в чем промах вышел! И то же самое с мелионопусом: фактически доказывал этой дубине - Любишкину, что в наших условиях эта порода по всем агрономическим данным наиболее подходяща... - Давыдов снова оживился и, попав на своего "конька", говорил бы долго и с увлечением, но Лушка прервала его с явным нетерпением: - Да брось ты - о хлебе! Давай лучше сядем, посидим, - и указала на голубой при лунном свете гребень канавы. Подошли. Лушка подобрала юбки, хозяйственно предложила: - Ты бы пинжак свой постелил, а то я боюсь юбку вымазать. Она у меня праздничная... И когда сели рядом на разостланном пиджаке, приблизила к усмешливому лицу Давыдова свое, ставшее строгим, странно похорошевшее лицо, сказала: - Хватит про хлеб и про колхоз! Зараз не об этом надо гутарить... Ты чуешь, как пахнет молодой лист на тополе?.. ...На этом и кончились колебания Давыдова, тянувшегося к Лушке и боявшегося, что связь с ней уронит его авторитет... После, когда он встал и из-под ног его, шурша, покатилась в канаву сухая осыпь глины, Лушка все еще лежала на спине, раскинув руки, устало смежив глаза. С минуту молчали. Потом она приподнялась с неожиданной живостью, охватила руками свои согнутые в коленях ноги и затряслась от приступа беззвучного смеха. Смеялась так, как будто ее щекотали. - Ты... чему это? - недоумевающе и обиженно спросил Давыдов. Но Лушка так же неожиданно оборвала смех, вытянула ноги и, гладя ладонями бедра и живот, раздумчиво сказала, голосом чуть охрипшим и счастливым: - То-то и легко же мне зараз!.. - Перо вставить - так полетишь? - озлобился Давыдов. - Не-е-ет, это ты напрасно... напрасно злуешь. Живот у меня зараз какой-то бестягостный стал... какой-то порожний и легкий, того и засмеялась. А что же мне, чудак, плакать надо было, что ли? Сядь, чего вскочил? Давыдов нехотя повиновался. "Как же теперь быть с ней? Придется это как-нибудь фактически оформить, а то неудобно и перед Макаром и вообще... Вот не было печали, так черти накачали!" - думал он, искоса поглядывая на зеленоватое при лунном свете лицо Лушки. А та, не касаясь руками земли, гибко привстала, - улыбаясь, щуря глаза, спрашивала: - Хорошая я? А? - Как тебе сказать... - неопределенно отвечал Давыдов, обнимая узкие Пушкины плечи.

Нагульнов Макар — секретарь партячейки в Гремячем Логе. Главная жизненная цель героя — «мировая революция». По его словам, испытывал «с мальства к собственности ненависть», несмотря на то (вернее, вследствие того) что сам происходил из зажиточной семьи. На фронте первой мировой войны Н. был отравлен газами, а в гражданскую войну — контужен. На следующий день после собрания бедноты, проводимого Давыдовым, Н. принимает участие в раскулачивании. Когда после раскулачивания Разметнов говорит о жалости к «детишкам», Н. кричит, что готов для революции пустить «в распыл» хоть тысячи стариков, детишек и баб; с ним случается припадок. Когда жена Н. Лушка при всех голосит по своему любовнику Тимофею Рваному, которого в числе других кулаков высылают, Н. не может простить ей этого и выгоняет. Когда в деревне начинают резать скот, Н. предлагает ходатайствовать перед ЦИК о расстреле виновных. Когда из-за провокационных слухов сбор семенного фонда идет очень медленно, Н., чтобы ускорить сдачу зерна, сажает нескольких крестьян на ночь под замок, а Ванника, демонстративно отказывающегося сдавать хлеб, бьет наганом в висок и грозит убить, если тот не одумается. Н. выражает недовольство статьей Сталина «Головокружение от успехов», оправдывая собственные насильственные действия тем, что «поспешал к мировой революции». Н. признает свои ошибки, однако утверждает, что статья Сталина — «неправильная»; он намерен сам сообщить в район о своей позиции и о собственных «перегибах». Н. одобряет разрыв Разметнова с Мариной Поярковой, поскольку, по его мнению, теперь тот «снова для дела мировой революции гож». Н. изучает английский язык, чтобы общаться с пролетариями Англии и других стран, когда там восторжествует советская власть. На бюро райкома, где разбирается персональное дело Н., его исключают из партии и требуют сдать партбилет, однако он категорически отказывается сделать это. Н. возвращается в Гремячий Лог в разгар «бабьего бунта»; с наганом в руке он не дает разграбить амбары с семенным зерном, пока на подмогу ему не поспевают колхозники с поля. Через некоторое время из райкома приходит постановление об отмене прежнего решения: Н. объявлен выговор. Н. продолжает по ночам изучать английский язык и вместе с Щукарем слушает пение петухов, находя в этом эстетическое удовольствие. Ночью, когда Н. сидит над книгой, в него стреляют, однако пуля лишь оцарапала висок; Н. не удается ни догнать стрелявшего, ни попасть в него из нагана. Узнав от Давыдова о появлении в хуторе Тимофея Рваного, Н., чтобы поймать его, фиктивно «арестовывает» Лушку и сажает ее под замок. Через несколько дней Тимофей приходит, чтобы спасти Лушку, и Н. убивает его, а Лушке советует уехать из хутора; она переселяется в город Шахты. Наблюдая за домом Островнова, Н. замечает посторонних людей. Во время штурма дома Н. убит.

В центре романа «Поднятой целины» - три коммуниста, три товарища. Много общего в их судьбах: трудная молодость, военная служба, империалистическая война, пролетарская революция, гражданская война, мирный труд по укреплению советской власти. Все они захвачены одной идеей, одержимы одним стремлением – построить счастливую жизнь для человечества. Со всей страстью души они отдаются мощному потоку исторических событий, формируя, направляя его движение по правильному пути. В судьбе трех товарищей раскрывается судьба поколения, вынесшего на своих плечах все тяготы и лишения гражданской войны ради счастливого будущего своего народа. Об одном из них и пойдёт речь.

Нагульнов видит цель своей жизни в служении великому делу рабочего класса. Макар Нагульнов поступает всегда так, как велит ему совесть. У него характер сурового непреклонного, несгибаемого человека, который боится внешне выразить свои чувства, переживания, старается затаить их от окружающих.

Ф.Достоевский заметил, что встречаются такие замкнутые, гордые характеры, «которые хоть и питают в сердце самые горячие чувства, но при этом всегда как-то стыдливы на их обнаружение; в них мало ласки, мало у них ласкающих слов, обнимания, прыгания на шею». Эта черта проявляется и в характере Нагульнова.

Никогда личные интересы не стояли у Макара Нагульнова на первом плане, не занимали главное место в его деятельности. Вся его жизнь определяется стремлением приблизить мировую революцию. Всё, что, как ему кажется, способствует её свершению, вызывает кровную заинтересованность у Макара Нагульнова.

Он ничего не скрывает, даже и не пытается скрывать. Он прямо и честно признаёт свои ошибки, он не способен ни покривить душой, ни действовать по расчёту. Каждому делу Нагульнов отдаёт всю душу, он ничего не умеет делать вполовину.

Нагульнов – настолько эмоциональная и подвижная натура, что все его переживания и чувства в этот важный для него момент отражаются на его лице. И тяжёлый вздох, как он не пытался его подавить, выдаёт его состояние. Весь характер, вся страсть его и любовь к партии, к делу, за которое он борется, правдиво раскрываются в поистине трагической для него сцене заседания бюро райкома. Когда исключённый из партии Нагульнов возвращался домой, он не мыслил себе жизни вне партии и решает покончить с собой. И лишь в последнюю секунду он сознаёт, что с его смертью партия потеряет одного бойца, а враги будут ликовать. Это заставляет его спрятать оружие и вернуться в строй борцов за дело партии.

Семен Давыдов, бывший моряк и слесарь путиловского завода, приезжает в хутор Гремячий Лог для организации колхоза. Задача перед ним стоит непростая, ведь казаки издавна считали себя привилегированным сословием, покорность им вовсе не свойственна, как,...

Со времени создания М. Шолоховым «Поднятой целины» написано много произведений, посвященных теме коллективизации, но такой полной и рельефной картины деревенской жизни, насыщенной драматическими событиями, нет ни в одном из них. В «Поднятой целине»...

М. А. Шолохов - один из крупнейших и талантливейших советских писателей, вся жизнь и творческая деятельность которого были посвящены борьбе за осуществление тех целей, к которым стремился советский народ: строительство коммунизма, мир во всем мире....

Создание романа Шолохова “Поднятая целина” приходится на 30-е годы - годы коллективизации. Это отклик на события, происходящие в стране. “Социалистические преобразования” в деревне - это основное содержание романа Шолохова. Повальная коллективизация,...

Много произведений написано о насильственной коллективизации и массовом избиении крестьянства. О трагедии российского крестьянина рассказали нам книги С. Залыгина «На Иртыше», «Мужики и бабы» Б. Можаева, «Пара гнедых» В. Тендрякова, «Облава» В. Быкова...