Что делать характеристика образа Веры Павловны (Розальской). Николай Чернышевский - Что делать

ГЛАВА ПЕРВАЯ
ЖИЗНЬ ВЕРЫ ПАВЛОВНЫ В РОДИТЕЛЬСКОМ СЕМЕЙСТВЕ

Воспитание Веры Павловны было очень обыкновенное. Жизнь ее до знакомства с медицинским студентом Лопуховым представляла кое-что замечательное, но не особенное. А в поступках ее уже и тогда было кое-что особенное.
Вера Павловна выросла в многоэтажном доме на Гороховой, между Садовой и Семеновским мостом. Теперь этот дом отмечен каким ему следует нумером, а в 1852 году, когда еще не было таких нумеров, на нем была надпись: «Дом действительного статского советника Ивана Захаровича Сторешникова». Так говорила надпись; но Иван Захарыч Сторешников умер еще в 1837 году, и с той поры хозяин дома был сын его, Михаил Иванович, - так говорили документы. Но жильцы дома знали, что Михаил Иванович - хозяйкин сын, а хозяйка дома - Анна Петровна.
Дом и тогда был, как теперь, большой, с двумя воротами и четырьмя подъездами по улице, с тремя дворами в глубину. На самой парадной из лестниц на улицу, в бельэтаже, жила в 1852 году, как и теперь живет, хозяйка с сыном. Анна Петровна и теперь осталась, как тогда была, дама видная. Михаил Иванович теперь видный офицер и тогда был видный и красивый офицер.
Кто теперь живет на самой грязной из бесчисленных черных лестниц первого двора, в четвертом этаже, в квартире направо, я не знаю; а в 1812 году жил тут управляющий домом, Павел Константиныч Розальский, плотный, тоже видный мужчина, с женою Марьею Алексевною, худощавою, крепкою, высокого роста дамою, с дочерью, взрослою девицею - она-то и есть Вера Павловна - и девятилетним сыном Федею.
Павел Константиныч, кроме того, что управлял домом, служил помощником столоначальника в каком-то департаменте. По должности он не имел доходов; по дому - имел, но умеренные: другой получал бы гораздо больше, а Павел Константиныч, как сам говорил, знал совесть; зато хозяйка была очень довольна им, и в четырнадцать лет управления он скопил тысяч до десяти капиталу. Но из хозяйкина кармана было тут тысячи три, не больше; остальные наросли к ним от оборотов не в ущерб хозяйке: Павел Константиныч давал деньги под ручной залог.
У Марьи Алексевны тоже был капиталец - тысяч пять, как она говорила кумушкам, - на самом деле побольше. Основание капиталу было положено лет пятнадцать тому назад продажею енотовой шубы, платьишка и мебелишки, доставшихся Марье Алексевне после брата-чиновника. Выручив рублей полтораста, она тоже пустила их в оборот под залоги, действовала гораздо рискованнее мужа и несколько раз попадалась на удочку; какой-то плут взял у нее пять рублей под залог паспорта, - паспорт вышел краденый, и Марье Алексевне пришлось приложить еще рублей пятнадцать, чтобы выпутаться из дела; другой мошенник заложил за двадцать рублей золотые часы, - часы оказались снятыми с убитого, и Марье Алексевне пришлось поплатиться порядком, чтобы выпутаться из дела. Но если она терпела потери, которых избегал муж, разборчивый в приеме залогов, зато и прибыль у нее шла быстрее. Подыскивались и особенные случаи получать деньги. Однажды, - Вера Павловна была еще тогда маленькая: при взрослой дочери Марья Алексевна не стала бы делать этого, а тогда почему было не сделать? - ребенок ведь не понимает! - и точно, сама Верочка не поняла бы, да, спасибо, кухарка растолковала очень вразумительно; да и кухарка не стала бы толковать, потому что дитяти этого знать не следует, но так уже случилось, что душа не стерпела после одной из сильных потасовок от Марьи Алексевны за гульбу с любовником (впрочем, глаз у Матрены был всегда подбитый, не от Марьи Алексевны, а от любовника, - а это и хорошо, потому что кухарка с подбитым глазом дешевле!). Так вот, однажды приехала к Марье Алексеевне невиданная знакомая дама, нарядная, пышная, красивая, приехала и осталась погостить. Неделю гостила смирно, только все ездил к ней какой-то статский, тоже красивый, и дарил Верочке конфеты, и надарил ей хороших кукол, и подарил две книжки, обе с картинками; в одной книжке были хорошие картинки - звери, города; а другую книжку Марья Алексевна отняла у Верочки, как уехал гость, так что только раз она и видела эти картинки, при нем: он сам показывал.
(УВЫ 4 ГЛАВЫ НЕ ПОМЕСТИЛИСЬ)

Так уж получилось у Чернышевского, что характер Веры Павловны в его романе стал самым разработанным и постепенно превратился в композиционный центр книги. Уже говорилось, что многое в этом интереснейшем портрете списано с живой натуры, и поэтому добросовестное описание, как фотография, невольно открывает многое в столь важном для автора и его романа образе, тем более, женском.

Начнем с начала – с песенки, которую Вера Павловна поет по-французски. Откуда она так хорошо знает этот язык высшего сословия и к тому же дает его уроки? Ведь она выросла в малообразованной и глубоко безнравственной семье: отец – вор и взяточник, мать – грубая хитрая пьяница без совести и каких-либо следов знания языков. Несколько лет не очень прилежного хождения Верочки в плохонький пансион знания иностранного языка не дают, нужны гувернантка-француженка дома и учительница-француженка в институте благородных девиц, чтение книг и журналов, на этом языке должны говорить родители и их гости, как оно положено в свете. Ничего этого в жизни девушки не было.

Уже из этой характерной для автора мелочи видно, что нарушает собственный теоретический принцип «Бытие определяет сознание», ибо героиня его вопреки своей малограмотной семье, бездуховной среде, четырем годам пансиона и низкому происхождению высокообразованная и высоконравственная особа с очень передовыми взглядами на жизнь и хорошо подвешенным языком, подкованная политэкономически и юридически, способная организовать и снабдить постоянными заказами швейную мастерскую и веселое девичье общежитие при ней. Откуда это все вдруг взялось – непонятно.

В романе Тургенева или Гончарова это было бы всем очевидной, непростительной ошибкой против законов реалистической художественности, а у Чернышевского этих несообразностей на фоне полной общей фантастичности его главной книги никто и не заметил. Все видели идеи, а не малохудожественные способы их высказывания. Автор сознательно допускает такие грубоватые смещения в своем весьма гибком, услужливом реализме (потом его правильно назвали социалистическим), чтобы показать угнетенную женщину, вырывающуюся ради просвещения и передовых идей из дурной среды и смело борющуюся за свои права, за свою свободу. Ведь иначе невозможно было правильно поставить и далее развить в романе идею знаменитого «женского вопроса», то есть проблемы равных прав женщины и мужчины в русском обществе. Этот «вопрос» и есть главное содержание мыслей, поступков, снов и мечтаний Веры Павловны.

«Женский вопрос» – один из главных в революционно-демократической идеологии и пропаганде. Ибо разночинцы хотели привлечь на свою сторону женщин, обещая им успешную борьбу за их права, высокие общественные идеалы, новую роль в обществе, юридическое и экономическое равенство, высшее и среднее образование (ведь женщин не принимали в университеты, а гимназий и училищ для них не существовало), равенство в браке и любви, воспитании детей. Опять раскол проходит через главное в русском обществе и бытии – через семью. В полувосточной полукультурной стране (друг Чернышевского Добролюбов называл ее «темным царством»), где девушки и замужние еще не так давно сидели взаперти в теремах, такие идеи неизбежно увлекали передовых, жаждущих общественной деятельности женщин и становились большой силой. Они пошли в общественность, а потом и в революцию (об этом написаны Тургеневым «Новь» и стихотворение в прозе «Порог»).

Верочка сразу начинает бороться со своей низкой средой и говорит своей наставнице в этических вопросах, прогрессивно мыслящей француженке Жюли: «Я хочу быть независима и жить по-своему; что нужно мне самой, на то я готова; чего мне не нужно, того не хочу и не хочу. Я знаю только то, что не хочу никому поддаваться, хочу быть свободна, не хочу никому быть обязана ничем». То очевидное , что честнейшая Жюли – женщина легкого поведения, Верочку и автора романа мало волнует. Далее Чернышевский указывает пути, как такой передовой девушке устроить свою жизнь хорошо, стать лучом света в темном царстве.

Ей надо вырваться из подвала, как Верочка именует свое «гадкое семейство», жизнь с матерью и отцом, найти новых смелых людей с прогрессивными взглядами, которые ей помогут, просветят, найдут и укажут ей выход. Верочка обратила взгляды на симпатичного учителя своего брата, студента военно-медицинской академии Дмитрия Лопухова. Он говорит с ней о новых идеалах, борьбе за счастье всех людей, дает читать Фейербаха и другие умные книги «добрых людей», рассказывает о какой-то новой, полной взаимного уважения любви, построенной на теории разумного эгоизма, то есть естественного и законного стремления каждого человека к своей пользе: «Ваша личность в данной обстановке – факт; ваши поступки – необходимые выводы из этого факта, делаемые природою вещей. Вы за них не отвечаете, а порицать их – глупо». А это и есть знаменитая теория «Все дозволено». Следуя ей, можно прыгнуть в коляску любовника, а можно и «идейно» взяться за топор.

Далее студент-просветитель уже предпринимает практические действия ради спасения страдающей в своей грубой семье Верочки, но выход он видит и предлагает ей один: бегство девушки из семьи и фиктивный брак без согласия родителей. Передовая девушка сразу соглашается и говорит студенту: «Мы будем друзьями». Но затем подробно описывает устройство их будущей семейной жизни, основанное на полной экономической независимости друг от друга (тут Верочка с ее четырьмя годами пансиона надеется на уроки, которые она будет давать) и уединенном проживании в разных комнатах. Так что одной дружбы бойкой девушке мало. Венчает их добрый демократический священник, начитавшийся того же Фейербаха и потому спокойно преступающий церковные правила и светские законы. Вот и основы новой семьи. Для многих они оказались удобны и привлекательны.

Итак, с помощью Верочки читатели узнали новую мораль, новые взгляды на любовь и женские права, способы спасения с помощью тайного брака (часто фиктивного), новый порядок семейной жизни. Женщина – не вещь, ею никто не может обладать, она не должна зависеть от мужчины материально, брак свободен, любовь свободна, она не несет никакой ответственности за свои поступки, совершенные для своего блага по методе разумного эгоизма, может полюбить, а может и разлюбить и оставить прежнего мужа и детей ради более смелого и достойного борца за счастье всех людей. Государство, церковь и общество, включая сурового автора «Анны Карениной», твердили нарушившей законы нравственности и общежития женщине, что она грешна, виновна, и по грехам наказывали ее. Лопухов утверждает другое: «Вы не виноваты». Так что под паровоз бросаться не надо… Вот и начала складываться энциклопедия новой морали, по которой потом жили и действовали тысячи и тысячи русских передовых интеллигентов. У Веры Павловны нашлось множество благодарных последовательниц.

Далее Вера Павловна четко указывает и обосновывает практические пути экономического раскрепощения русской женщины. Это общее, то есть всем полезное и прогрессивное дело. Вера Павловна организует на неизвестно откуда взявшиеся деньги свою знаменитую швейную мастерскую, где по новому порядку усердно работают и честно делят поровну заработанные деньги неизвестно откуда взявшиеся очень хорошие образованные девушки. Они живут в большой общей квартире, имеют общий стол и вместе делают покупки одежды, обуви и т. п. Откуда они берут на это деньги, если месячный заработок швеи несколько рублей, а только за квартиру в год надо платить около двух тысяч – это автора не интересует и остается без объяснений. Конечно, пошло коллективное чтение «умных книг» вслух как в лицее, целенаправленное самообразование, групповые походы в театр и за город с диспутами на политические темы. За всем этим стоит откровенная пропаганда революционно-демократических идей Чернышевского.

Словом, сбылась научно-фантастическая мечта французского утопического социалиста Шарля Фурье, и в центре Петербурга благополучно образовались фаланга – ячейка нового справедливого общества и фаланстер – социалистическое общежитие. Выясняется, что такие мастерские очень выгодны и прогрессивны (хотя простой расклад на конторских счетах показывает обратное: низкая стоимость ручного труда русских швей не соответствует высокой цене на привозные ткани, приклад, американские швейные машины, плате за аренду и налогам, не говоря уже о неизбежных взятках и воровстве и немалых расходах на фаланстер-общежитие), и Вера Павловна и ее подруги открывают новые их филиалы и модный магазин на Невском проспекте. Этот обозначенный в романе Чернышевского путь освобожденного женского труда сразу стал популярен, и таких мастерских и общежитий-коммун в реальной России возникло множество, ибо все женщины хотели освободиться, хорошо зарабатывать, попасть в новую культурную среду, встретить там « новых » мужчин и таким путем решить, наконец, пресловутый «женский вопрос». Главной книгой, которая там передавалась и читалась вслух, был изданный за границей или переписанный от руки роман « ».

Главная > Документ

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Жизнь Веры Павловны в родительском семействе

I

Воспитание Веры Павловны было очень обыкновенное. Жизнь ее до

знакомства с медицинским студентом Лопуховым {4} представляла кое-что

замечательное, но не особенное. А в поступках ее уже и тогда было кое-что

особенное.

Вера Павловна выросла в многоэтажном доме на Гороховой, между Садовой и

Семеновским мостом. Теперь этот дом отмечен каким ему следует нумером, а в

1852 году, когда еще не было таких нумеров {5}, на нем была надпись: "дом

действительного статского советника Ивана Захаровича Сторешникова". Так

говорила надпись; но Иван Захарыч Сторешников умер еще в 1837 году, и с той

поры хозяин дома был сын его, Михаил Иванович, -так говорили документы. Но

жильцы дома знали, что Михаил Иванович - хозяйкин сын, а хозяйка дома - Анна

Петровна.

Дом и тогда был, как теперь, большой, с двумя воротами и четырьмя

подъездами по улице, с тремя дворами в глубину. На самой парадной из лестниц

на улицу, в бель-этаже, жила в 1852 году, как и теперь живет, хозяйка с

сыном. Анна Петровна и теперь осталась, как тогда была, дама видная. Михаил

Иванович теперь видный офицер и тогда был видный и красивый офицер.

Кто теперь живет на самой грязной из бесчисленных черных лестниц

первого двора, в 4-м этаже, в квартире направо, я не знаю; а в 1852 году жил

тут управляющий домом, Павел Константиныч Розальский, плотный, тоже видный

мужчина, с женою Марьею Алексевною, худощавою, крепкою, высокого роста

дамою, с дочерью, взрослою девицею - она-то и есть Вера Павловна - и

9-летним сыном Федею.

Павел Константиныч, кроме того, что управлял домом, служил помощником

столоначальника в каком-то департаменте. По должности он не имел доходов; по

дому - имел, но умеренные: другой получал бы гораздо больше, а Павел

Константиныч, как сам говорил, знал совесть; зато хозяйка была очень

довольна им, и в четырнадцать лет управления он скопил тысяч до десяти

капитала. Но из хозяйкина кармана было тут тысячи три, не больше; остальные

наросли к ним от оборотов не в ущерб хозяйке: Павел Константиныч давал

деньги под ручной залог.

У Марьи Алексевны тоже был капиталец - тысяч пять, как она говорила

кумушкам, - на самом деле побольше. Основание капиталу было положено лет 15

тому назад продажею енотовой шубы, платьишка и мебелишки, доставшихся Марье

Алексевне после брата-чиновника. Выручив рублей полтораста, она тоже пустила

их в оборот под залоги, действовала гораздо рискованнее мужа, и несколько

раз попадалась на удочку: какой-то плут взял у нее 5 руб. под залог

паспорта, - паспорт вышел краденый, и Марье Алексевне пришлось приложить еще

рублей 15, чтобы выпутаться из дела; другой мошенник заложил за 20 рублей

золотые часы, - часы оказались снятыми с убитого, и Марье Алексевне пришлось

поплатиться порядком, чтобы выпутаться из дела. Но если она терпела потери,

которых избегал муж, разборчивый в приеме залогов, зато и прибыль у нее шла

быстрее. Подыскивались и особенные случаи получать деньги. Однажды, - Вера

Павловна была еще тогда маленькая; при взрослой дочери Марья Алексевна не

стала бы делать этого, а тогда почему было не сделать? ребенок ведь не

понимает! и точно, сама Верочка не поняла бы, да, спасибо, кухарка

растолковала очень вразумительно; да и кухарка не стала бы толковать, потому

что дитяти этого знать не следует, но так уже случилось, что душа не

стерпела после одной из сильных потасовок от Марьи Алексевны за гульбу с

любовником (впрочем, глаз у Матрены был всегда подбитый, не от Марьи

Алексевны, а от любовника, - а это и хорошо, потому что кухарка с подбитым

глазом дешевле!). Так вот, однажды приехала к Марье Алексевне невиданная

знакомая дама, нарядная, пышная, красивая, приехала и осталась погостить.

Неделю гостила смирно, только все ездил к ней какой-то статский, тоже

красивый, и дарил Верочке конфеты, и надарил ей хороших кукол, и подарил две

книжки, обе с картинками; в одной книжке были хорошие картинки - звери,

города; а другую книжку Марья Алексевна отняла у Верочки, как уехал гость,

так что только раз она и видела эти картинки, при нем: он сам показывал. Так

с неделю гостила знакомая, и все было тихо в доме: Марья Алексевна всю

неделю не подходила к шкапчику (где стоял графин с водкой), ключ от которого

никому не давала, и не била Матрену, и не била Верочку, и не ругалась

громко. Потом одну ночь Верочку беспрестанно будили страшные вскрикиванья

гостьи, и ходьба и суетня в доме. Утром Марья Алексевна подошла к шкапчику и

дольше обыкновенного стояла у него, и все говорила: "слава богу, счастливо

было, слава богу!", даже подозвала к шкапчику Матрену и сказала: "на

здоровье, Матренушка, ведь и ты много потрудилась", и после не то чтобы

драться да ругаться, как бывало в другие времена после шкапчика, а легла

спать, поцеловавши Верочку. Потом опять неделю было смирно в доме, и гостья

не кричала, а только не выходила из комнаты и потом уехала. А через два дня

после того, как она уехала, приходил статский, только уже другой статский, и

приводил с собою полицию, и много ругал Марью Алексевну; но Марья Алексевна

сама ни в одном слове не уступала ему и все твердила: "я никаких ваших делов

не знаю. Справьтесь по домовым книгам, кто у меня гостил! псковская купчиха

Савастьянова, моя знакомая, вот вам и весь сказ!" Наконец, поругавшись,

поругавшись, статский ушел и больше не показывался. Это видела Верочка,

когда ей было восемь лет, а когда ей было девять лет, Матрена ей

растолковала, какой это был случай. Впрочем, такой случай только один и был;

а другие бывали разные, но не так много.

Когда Верочке было десять лет, девочка, шедшая с матерью на Толкучий

рынок, получила при повороте из Гороховой в Садовую неожиданный

подзатыльник, с замечанием: "глазеешь на церковь, дура, а лба-то что не

перекрестишь? Чать, видишь, все добрые люди крестятся!"

Когда Верочке было двенадцать лет, она стала ходить в пансион, а к ней

стал ходить фортепьянный учитель, - пьяный, но очень добрый немец и очень

хороший учитель, но, по своему пьянству, очень дешевый.

Когда ей был четырнадцатый год, она обшивала всю семью, впрочем, ведь и

семья-то была невелика.

Когда Верочке подошел шестнадцатый год, мать стала кричать на нее так:

"отмывай рожу-то, что она у тебя, как у цыганки! Да не отмоешь, такая чучела

уродилась, не знаю в кого". Много доставалось Верочке за смуглый цвет лица,

лохмотьях, а теперь стала наряжать. А Верочка, наряженная, идет с матерью в

церковь да думает: "к другой шли бы эти наряды, а на меня что ни надень, все

цыганка - чучело, как в ситцевом платье, так и в шелковом. А хорошо быть

хорошенькою. Как бы мне хотелось быть хорошенькою!"

Когда Верочке исполнилось шестнадцать лет, она перестала учиться у

фортепьянного учителя и в пансионе, а сама стала давать уроки в том же

пансионе; потом мать нашла ей и другие уроки.

Через полгода мать перестала называть Верочку цыганкою и чучелою, а

стала наряжать лучше прежнего, а Матрена, - это была уже третья Матрена,

после той: у той был всегда подбит левый глаз, а у этой разбита левая скула,

но не всегда, - сказала Верочке, что собирается сватать ее начальник Павла

Константиныча, и какой-то важный начальник, с орденом на шее {6}.

Действительно, мелкие чиновники в департаменте говорили, что начальник

отделения, у которого служит Павел Константиныч, стал благосклонен к нему, а

начальник отделения между своими ровными стал выражать такое мнение, что ему

нужно жену хоть бесприданницу, но красавицу, и еще такое мнение, что Павел

Константиныч хороший чиновник.

Чем бы это кончилось, неизвестно: но начальник отделения собирался

долго, благоразумно, а тут подвернулся другой случай.

Хозяйкин сын зашел к управляющему сказать, что матушка просит Павла

Константиныча взять образцы разных обоев, потому что матушка хочет заново

отделывать квартиру, в которой живет. А прежде подобные приказания

отдавались через дворецкого. Конечно, дело понятное и не для таких бывалых

людей, как Марья Алексевна с мужем. Хозяйкин сын, зашедши, просидел больше

полчаса и удостоил выкушать чаю (цветочного) {7}. Марья Алексевна на другой

же день подарила дочери фермуар {8}, оставшийся невыкупленным в закладе, и

заказала дочери два новых платья, очень хороших - одна материя стоила: на

одно платье 40 руб., на другое 52 руб., а с оборками да лентами, да фасоном

оба платья обошлись 174 руб.; по крайней мере так сказала Марья Алексевна

мужу, а Верочка знала, что всех денег вышло на них меньше 100 руб., - ведь

покупки тоже делались при ней, - но ведь и на 100 руб. можно сделать два

очень хорошие платья. Верочка радовалась платьям, радовалась фермуару, но

больше всего радовалась тому, что мать, наконец, согласилась покупать

ботинки ей у Королева {9}: ведь на Толкучем рынке ботинки такие безобразные,

а королевские так удивительно сидят на ноге.

Платья не пропали даром: хозяйкин сын повадился ходить к управляющему

и, разумеется, больше говорил с дочерью, чем с управляющим и управляющихой,

которые тоже, разумеется, носили его на руках. Ну, и мать делала наставления

дочери, все как следует, - этого нечего и описывать, дело известное.

Однажды, после обеда, мать сказала:

Верочка, одевайся, да получше. Я тебе приготовила суприз {10} -

поедем в оперу, я во втором ярусе взяла билет, где все генеральши бывают.

Все для тебя, дурочка. Последних денег не жалею. У отца-то, от расходов на

тебя, уж все животы подвело. В один пансион мадаме сколько переплатили, а

фортопьянщику-то сколько! Ты этого ничего не чувствуешь, неблагодарная, нет,

видно, души-то в тебе, бесчувственная ты этакая!

Только и сказала Марья Алексевна, больше не бранила дочь, а это какая

же брань? Марья Алексевна только вот уж так и говорила с Верочкою, а

браниться на нее давно перестала, и бить ни разу не била с той поры, как

прошел слух про начальника отделения.

Поехали в оперу. После первого акта вошел в ложу хозяйкин сын, и с ним

двое приятелей, - один статский, сухощавый и очень изящный, другой военный,

полный и попроще. Сели и уселись, и много шептались между собою, все больше

хозяйкин сын со статским, а военный говорил мало. Марья Алексевна

вслушивалась, разбирала почти каждое слово, да мало могла понять, потому что

они говорили все по-французски. Слов пяток из их разговора она знала: belle,

charmante, amour, bonheur {красивая, прелестная, любовь, счастье (франц.), -

Ред.} - да что толку в этих словах? Belle, charmante - Марья Алексевна и так

уже давно слышит, что ее цыганка belle и charmante; amour - Марья Алексевна

и сама видит, что он по уши врюхался в amour; а коли amour, то уж,

разумеется, и bonheur, - что толку от этих слов? Но только что же,

сватать-то скоро ли будет?

Верочка, ты неблагодарная, как есть неблагодарная, - шепчет Марья

Алексевна дочери: - что рыло-то воротишь от них? Обидели они тебя, что

вошли? Честь тебе, дуре, делают. А свадьба-то по-французски - марьяж, что

ли, Верочка? А как жених с невестою, а венчаться как по-французски?

Верочка сказала.

Нет, таких слов что-то не слышно... Вера, да ты мне, видно, слова-то

не так сказала? Смотри у меня!

Нет, так: только этих слов вы от них не услышите. Поедемте, я не могу

оставаться здесь дольше.

Что? что ты сказала, мерзавка? - глаза у Марьи Алексевны налились

Пойдемте. Делайте потом со мною, что хотите, а я не останусь. Я вам

скажу после, почему. - Маменька, - это уж было сказано вслух: - у меня очень

разболелась голова: Я не могу сидеть здесь. Прошу вас!

Верочка встала.

Кавалеры засуетились.

Это пройдет, Верочка, - строго, но чинно сказала Марья Алексевна; -

походи по коридору с Михайлом Иванычем, и пройдет голова.

Нет, не пройдет: я чувствую себя очень дурно. Скорее, маменька.

Кавалеры отворили дверь, хотели вести Верочку под руки, - отказалась,

мерзкая девчонка! Сами подали салопы, сами пошли сажать в карету. Марья

Алексевна гордо посматривала на лакеев: "Глядите, хамы, каковы кавалеры, - а

вот этот моим зятем будет! Сама таких хамов заведу. А ты у меня ломайся,

ломайся, мерзавка - я те поломаю!" - Но стой, стой, - что-то говорит зятек

ее скверной девчонке, сажая мерзкую гордячку в карету? Sante - это, кажется,

здоровье, savoir - узнаю, visite и по-нашему то же, permettez - прошу

позволения. Не уменьшилась злоба Марьи Алексевны от этих слов, но надо

принять их в соображение. Карета двинулась.

Что он тебе сказал, когда сажал?

Он сказал, что завтра поутру зайдет узнать о моем здоровье.

Не врешь, что завтра?

Верочка молчала.

Счастлив твой бог! - однако не утерпела Марья Алексевна, рванула дочь

за волосы, - только раз, и то слегка. - Ну, пальцем не трону, только завтра

чтоб была весела! Ночь спи, дура! Не вздумай плакать. Смотри, если увижу

завтра, что бледна или глаза заплаканы! Спущала до сих пор... не спущу. Не

пожалею смазливой-то рожи, уж заодно пропадать будет, так хоть дам себя

Я уж давно перестала плакать, вы знаете.

То-то же, да будь с ним поразговорчивее.

Да, я завтра буду с ним говорить.

То-то, пора за ум взяться. Побойся бога да пожалей мать, страмница!

Прошло минут десять.

Верочка, ты на меня не сердись. Я из любви к тебе бранюсь, тебе же

добра хочу. Ты не знаешь, каковы дети милы матерям. Девять месяцев тебя в

утробе носила! Верочка, отблагодари, будь послушна, сама увидишь, что к

твоей пользе. Веди себя, как я учу, - завтра же предложенье сделает!

Маменька, вы ошибаетесь. Он вовсе не думает делать предложения.

Маменька! чтО они говорили!

Знаю: коли не о свадьбе, так известно о чем. Да не на таковских

напал. Мы его в бараний рог согнем. В мешке в церковь привезу, за виски

вокруг налоя обведу, да еще рад будет. Ну, да нечего с тобой много говорить,

и так лишнее наговорила: девушкам не следует этого знать, это материно дело.

А девушка должна слушаться, она еще ничего не понимает. Так будешь с ним

говорить, как я тебе велю?

Да, буду с ним говорить.

А вы, Павел Константиныч, что сидите, как пень? Скажите и вы от себя,

что и вы как отец ей приказываете слушаться матери, что мать не станет учить

ее дурному.

Марья Алексевна, ты умная женщина, только дело-то опасное: не слишком

ли круто хочешь вести!

Дурак! вот брякнул, - при Верочке-то! Не рада, что и расшевелила!

правду пословица говорит: не тронь дерма, не воняет! Эко бухнул! Ты не

рассуждай, а скажи: должна дочь слушаться матери?

Конечно, должна; что говорить, Марья Алексевна!

Ну, так и приказывай как отец.

Верочка, слушайся во всем матери. Твоя мать умная женщина, опытная

женщина. Она не станет тебя учить дурному. Я тебе как отец приказываю.

Карета остановилась у ворот.

Довольно, маменька. Я вам сказала, что буду говорить с ним. Я очень

устала. Мне надобно отдохнуть.

Ложись, спи. Не потревожу. Это нужно к завтрему. Хорошенько выспись.

Действительно, все время, как они всходили по лестнице, Марья Алексевна

молчала, - а чего ей это стоило! и опять, чего ей стоило, когда Верочка

пошла прямо в свою комнату, сказавши, что не хочет пить чаю, чего стоило

Верочка, подойди ко мне. - Дочь подошла. - Хочу тебя благословить на

сон грядущий, Верочка. Нагни головку! - Дочь нагнулась. - Бог тебя

благословит, Верочка, как я тебя благословляю.

Она три раза благословила дочь и подала ей поцеловать свою руку.

Нет, маменька. Я уж давно сказала вам, что не буду целовать вашей

руки. А теперь отпустите меня. Я, в самом деле, чувствую себя дурно.

Ах, как было опять вспыхнули глаза Марьи Алексевны. Но пересилила себя

и кротко сказала:

Ступай, отдохни.

Едва Верочка разделась и убрала платье, - впрочем, на это ушло много

времени, потому что она все задумывалась: сняла браслет и долго сидела с ним

в руке, вынула серьгу - и опять забылась, и много времени прошло, пока она

вспомнила, что ведь она страшно устала, что ведь она даже не могла стоять

перед зеркалом, а опустилась в изнеможении на стул, как добрела до своей

комнаты, что надобно же поскорее раздеться и лечь, - едва Верочка легла в

постель, в комнату вошла Марья Алексевна с подносом, на котором была большая

отцовская чашка и лежала целая груда сухарей.

Кушай, Верочка! Вот, кушай на здоровье! Сама тебе принесла: видишь,

мать помнит о тебе! Сижу, да и думаю: как же это Верочка легла спать без

чаю? сама пью, а сама все думаю. Вот и принесла. Кушай, моя дочка милая!

добр, - этого никогда не бывало. Она с недоумением посмотрела на мать. Щеки

Марьи Алексевны пылали, и глаза несколько блуждали.

Кушай, я посижу, посмотрю на тебя. Выкушаешь, принесу другую чашку.

Чай, наполовину налитый густыми, вкусными сливками, разбудил аппетит.

Верочка приподнялась на локоть и стала пить. -"Как вкусен чай, когда он

свежий, густой и когда в нем много сахару и сливок! Чрезвычайно вкусен!

Вовсе не похож на тот спитой, с одним кусочком сахару, который даже

противен. Когда у меня будут свои деньги, я всегда буду пить такой чай, как

Благодарю вас, маменька.

Не спи, принесу другую. - Она вернулась с другою чашкою такого же

прекрасного чаю. - Кушай, а я опять посижу.

С минуту она молчала, потом вдруг заговорила как-то особенно, то самою

быстрою скороговоркою, то растягивая слова.

Вот, Верочка, ты меня поблагодарила. Давно я не слышала от тебя

благодарности. Ты думаешь, я злая. Да, я злая, только нельзя не быть злой! А

слаба я стала, Верочка! от трех пуншей ослабела, а какие еще мои лета! Да и

ты меня расстроила, Верочка, - очень огорчила! Я и ослабела. А тяжелая моя

жизнь, Верочка. Я не хочу, что6ы ты так жила. Богато живи. Я сколько мученья

приняла, Верочка, и-и-и, и-и-и, сколько! Ты не помнишь, как мы с твоим отцом

жили, когда он еще не был управляющим! Бедно, и-и-и, как бедно жили,- а я

тогда была честная, Верочка! Теперь я не честная, - нет, не возьму греха на

душу, не солгу перед тобою, не скажу, что я теперь честная! Где уж, - то

время давно прошло. Ты, Верочка, ученая, а я неученая, да я знаю все, что у

вас в книгах написано; там и то написано, что не надо так делать, как со

мною сделали. "Ты, говорят, нечестная!" Вот и отец твой, - тебе-то он отец,

это Наденьке не он был отец, - голый дурак, а тоже колет мне глаза,

надругается! Ну, меня и взяла злость: а когда, говорю, по-вашему я не

честная, так я и буду такая! Наденька родилась. Ну, так что ж, что родилась?

Меня этому кто научил? Кто должность-то получил? Тут моего греха меньше

было, чем его. А они у меня ее отняли, в воспитательный дом отдали, - и

узнать-то было нельзя, где она - так и не видала ее и не знаю, жива ли

она... чать, уж где быть в живых! Ну, в теперешнюю пору мне бы мало горя, а

тогда не так легко было, - меня пуще злость взяла! Ну, стала злая. Тогда и

пошло все хорошо. Твоему отцу, дураку, должность доставил кто? - я

доставила. А в управляющие кто его произвел? - я произвела. Вот и стали жить

хорошо. А почему? - потому, что я стала нечестная да злая. Это, я знаю, у

вас в книгах писано, Верочка, что только нечестным да злым и хорошо жить на

свете. А это правда, Верочка! Вот теперь и у отца твоего деньги есть, - я

предоставила; и у меня есть, может и побольше, чем у него, - все сама

достала, на старость кусок хлеба приготовила. И отец твой, дурак, меня

уважать стал, по струнке стал у меня ходить, я его вышколила! А то гнал

меня, надругался надо мною. А за что? Тогда было не за что, - а за то,

Верочка, что не была злая. А у вас в книгах, Верочка, написано, что не

годится так жить, - а ты думаешь, я этого не знаю? Да в книгах-то у вас

написано, что коли не так жить, так надо все по-новому завести, а по

нынешнему заведенью нельзя так жить, как они велят, - так что ж они по

новому-то порядку не заводят? Эх, Верочка, ты думаешь, я не знаю, какие у

вас в книгах новые порядки расписаны? - знаю: хорошие. Только мы с тобой до

них не доживем, больно глуп народ - где с таким народом хорошие-то порядки

завести! Так станем жить по старым. И ты по ним живи. А старый порядок

какой? У вас в книгах написано: старый порядок тот, что6ы обирать да

обманывать. А это правда, Верочка. Значит, когда нового-то порядку нет, по

старому и живи: обирай да обманывай; по любви те6е говор - хрр...

Марья Алексевна захрапела и повалилась.

II

Марья Алексевна знала, что говорилось в театре, но еще не знала, что

выходило из этого разговора.

В то время как она, расстроенная огорчением от дочери и в расстройстве

налившая много рому в свой пунш, уже давно храпела, Михаил Иваныч

Сторешников ужинал в каком-то моднейшем ресторане с другими кавалерами,

приходившими в ложу. В компании было еще четвертое лицо, - француженка,

приехавшая с офицером. Ужин приближался к концу

Мсье СторешнИк! - Сторешников возликовал: француженка обращалась к

нему в третий раз во время ужина: - мсье СторешнИк! вы позвольте мне так

называть вас, это приятнее звучит и легче выговаривается, - я не думала, что

я буду одна дама в вашем обществе; я надеялась увидеть здесь Адель, - это

было бы приятно, я ее так редко ежу.

Адель поссорилась со мною, к несчастью.

Офицер хотел сказать что-то, но промолчал.

Не верьте ему, m-lle Жюли, - сказал статский, - он боится открыть вам

истину, думает, что вы рассердитесь, когда узнаете, что он бросил

француженку для русской.

Я не знаю, зачем и мы-то сюда поехали! - сказал офицер.

Нет, Серж, отчего же, когда Жан просил! и мне было очень приятно

познакомиться с мсье Сторешником. Но, мсье СторешнИк, фи, какой у вас дурной

вкус! Я бы ничего не имела возразить, если бы вы покинули Адель для этой

грузинки, в ложе которой были с ними обоими; но променять француженку на

русскую... воображаю! бесцветные глаза, бесцветные жиденькие волосы,

бессмысленное, бесцветное лицо... виновата, не бесцветное, а, как вы

говорите, кровь со сливками, то есть кушанье, которое могут брать в рот

только ваши эскимосы! Жан, подайте пепельницу грешнику против граций, пусть

он посыплет пеплом свою преступную голову!

Ты наговорила столько вздора, Жюли, что не ему, а тебе надобно

посыпать пеплом голову, - сказал офицер: - ведь та, которую ты назвала

грузинкою,- это она и есть русская-то.

Ты смеешься надо мною?

Чистейшая русская,- сказал офицер.

Невозможно!

Ты напрасно думаешь, милая Жюли, что в нашей нации один тип красоты,

как в вашей. Да и у вас много блондинок. А мы, Жюли, смесь племен, от

беловолосых, как финны ("Да, да, финны", заметила для себя француженка), до

черных, гораздо чернее итальянцев, - это татары, монголы ("Да, монголы,

знаю", заметила для себя француженка), - они все дали много своей крови в

нашу! У нас блондинки, которых ты ненавидишь, только один из местных типов,

Самый распространенный, но не господствующий.

Это удивительно! но она великолепна! Почему она не поступит на сцену?

Впрочем, господа, я говорю только о том, что я видела. Остается вопрос,

очень важный: ее нога? Ваш великий поэт Карасен, говорили мне, сказал, что в

целой России нет пяти пар маленьких и стройных ног. {11}

Жюли, это сказал не Карасен, - и лучше зови его: Карамзин, - Карамзин

был историк, да и то не русский, а татарский {12}, - вот тебе новое

доказательство разнообразия наших типов. О ножках сказал Пушкин, - его стихи

были хороши для своего времени, но теперь потеряли большую часть своей цены.

Кстати, эскимосы живут в Америке, а наши дикари, которые пьют оленью кровь,

называются самоеды {13}.

Благодарю, Серж. Карамзин - историк; Пушкин - знаю; эскимосы в

Америке; русские - самоеды; да, самоеды, - но это звучит очень мило

са-мо-е-ды! Теперь буду помнить. Я, господа, велю Сержу все это говорить

мне, когда мы одни, или не в нашем обществе. Это очень полезно для

разговора. Притом науки - моя страсть; я родилась быть m-me Сталь {14},

господа. Но это посторонний эпизод. Возвращаемся к вопросу: ее нога?

Если вы позволите мне завтра явиться к вам, m-lle Жюли, я буду иметь

честь привезти к вам ее башмак.

Привозите, я примерю. Это затрогивает мое любопытство.

Сторешников был в восторге: как же? - он едва цеплялся за хвост Жана,

Жан едва цеплялся за хвост Сержа, Жюли - одна из первых француженок между

француженками общества Сержа, - честь, великая честь!

Нога удовлетворительна, - подтвердил Жан: - но я как человек

положительный интересуюсь более существенным. Я рассматривал ее бюст.

Бюст очень хорош, - сказал Сторешников, ободрявшийся выгодными

отзывами о предмете его вкуса, и уже замысливший, что может говорить

комплименты Жюли, чего до сих пор не смел: - ее бюст очарователен, хотя,

конечно, хвалить бюст другой женщины здесь - святотатство.

Ха, ха, ха! Этот господин хочет сказать комплимент моему бюсту! Я не

ипокритка {15}и не обманщица, мсье СторешнИк: я не хвалюсь и не терплю,

чтобы другие хвалили меня за то, что у меня плохо. Слава богу, у меня еще

довольно осталось, чем я могу хвалиться по правде. Но мой бюст - ха, ха, ха!

Жан, вы видели мой бюст - скажите ему! Вы молчите, Жан? Вашу руку, мсье

СторешнИк, - она схватила его за руку, - чувствуете, что это не тело?

Попробуйте еще здесь, - и здесь, - теперь знаете? Я ношу накладной бюст, как

ношу платье, юбку, рубашку не потому, чтоб это мне нравилось, - по-моему,

было бы лучше без этих ипокритств, - а потому, что это так принято в

обществе. Но женщина, которая столько жила, как я, - и как жила, мсье

СторешнИк! я теперь святая, схимница перед тем, что была, - такая женщина не

чистота! о, боже, затем ли я родилась?

Вы лжете, господа, - закричала она, вскочила и ударила кулаком по

столу: - вы клевещете! Вы низкие люди! она не любовница его! он хочет купить

ее! Я видела, как она отворачивалась от него, горела негодованьем и

ненавистью. Это гнусно!

Да, - сказал статский, лениво потягиваясь: - ты прихвастнул,

Сторешников; у вас дело еще не кончено, а ты уж наговорил, что живешь с нею,

даже разошелся с Аделью для лучшего заверения нас. Да, ты описывал нам очень

хорошо, но описывал то, чего еще не видал; впрочем, это ничего; не за неделю

1. Николай Гаврилович Чернышевский

   Документ

   Гражданская казнь. 19 мая 1864 года на Мытнинской площади в Петербурге состоялось событие, которое навсегда вошло в летопись русского освободительного движения.

2. Н. Г. Чернышевский Николай Гаврилович Чернышевский родился 12 (24) июля 1828 года в Саратове, в семье священника. Сранних лет Чернышевский нашел в своем отце умного наставника, руководившего самостоятельными занятиями с

   Документ

   Николай Гаврилович Чернышевский родился 12 (24) июля 1828 года в Саратове, в семье священника. С ранних лет Чернышевский нашел в своем отце умного наставника, руководившего самостоятельными занятиями сына.

3. Н. Г. Чернышевского Кафедра литературы Романы Н. Г. Чернышевского «Что делать?» и Н. С. Лескова «Некуда»: опыт сопоставительного анализа Курсовая

   Курсовая

   «Я знаю, что такое нигилизм, но никак не доберусь способа отделить настоящих нигилистов от шальных шавок, окричавших себя нигилистами. Теперь это в Петербурге стало каким-то неопределенным понятием…»

4. Реферат по философии Философия Н. Г. Чернышевского Общепризнанным лидером шестидесятников был Николай Гаврилович Чернышевский (1828-1889).

   Реферат

   Общепризнанным лидером шестидесятников был Николай Гаврилович Чернышевский (1828-1889). Уже при жизни мыслителя возник его своеобразный культ среди революционно настроенной молодежи - поклонение, подогретое бездоказательностью суда

5. Документ

   Рубрику "Первоисточник" в печатном виде ведет у нас Николай Рахметов (тот самый - который герой Николая Гавриловича Чернышевского). Именно этот персонаж пришел однажды к выводу о том, что существует ограниченное количество

I

Воспитание Веры Павловны было очень обыкновенное. Жизнь ее до знакомства с медицинским студентом Лопуховым представляла кое-что замечательное, но не особенное. А в поступках ее уже и тогда было кое-что особенное.

Вера Павловна выросла в многоэтажном доме на Гороховой, между Садовой и Семеновским мостом. Теперь этот дом отмечен каким ему следует нумером, а в 1852 году, когда еще не было таких нумеров, на нем была надпись: "Дом действительного статского советника Ивана Захаровича Сторешникова". Так говорила надпись; но Иван Захарыч Сторешников умер еще в 1837 году, и с той поры хозяин дома был сын его, Михаил Иванович, - так говорили документы. Но жильцы дома знали, что Михаил Иванович - хозяйкин сын, а хозяйка дома - Анна Петровна.

Дом и тогда был, как теперь, большой, с двумя воротами и четырьмя подъездами по улице, с тремя дворами в глубину. На самой парадной из лестниц на улицу, в бельэтаже, жила в 1852 году, как и теперь живет, хозяйка с сыном. Анна Петровна и теперь осталась, как тогда была, дама видная. Михаил Иванович теперь видный офицер и тогда был видный и красивый офицер.

Кто теперь живет на самой грязной из бесчисленных черных лестниц первого двора, в четвертом этаже, в квартире направо, я не знаю; а в 1852 году жил тут управляющий домом, Павел Константиныч Розальский, плотный, тоже видный мужчина, с женою Марьею Алексевною, худощавою, крепкою, высокого роста дамою, с дочерью, взрослою девицею - она-то и есть Вера Павловна - и с девятилетним сыном Федею.

Павел Константиныч, кроме того, что управлял домом, служил помощником столоначальника в каком-то департаменте. По должности он не имел доходов; по дому - имел, но умеренные: другой получал бы гораздо больше, а Павел Константиныч, как сам говорил, знал совесть; зато хозяйка была очень довольна им, и в четырнадцать лет управления он скопил тысяч до десяти капиталу. Но из хозяйкина кармана было тут тысячи три, не больше; остальные наросли к ним от оборотов не в ущерб хозяйке: Павел Константиныч давал деньги под ручной залог.

У Марьи Алексевны тоже был капиталец - тысяч пять, как она говорила кумушкам, - на самом деле побольше. Основание капиталу было положено лет пятнадцать тому назад продажею енотовой шубы, платьишка и мебелишки, доставшихся Марье Алексевне после брата-чиновника. Выручив рублей полтораста, она тоже пустила их в оборот под залоги, действовала гораздо рискованнее мужа и несколько раз попадалась на удочку; какой-то плут взял у нее пять рублей под залог паспорта, - паспорт вышел краденый, и Марье Алексевне пришлось приложить еще рублей пятнадцать, чтобы выпутаться из дела; другой мошенник заложил за двадцать рублей золотые часы, - часы оказались снятыми с убитого, и Марье Алексевне пришлось поплатиться порядком, чтобы выпутаться из дела. Но если она терпела потери, которых избегал муж, разборчивый в приеме залогов, зато и прибыль у нее шла быстрее. Подыскивались и особенные случаи получать деньги. Однажды, - Вера Павловна была еще тогда маленькая: при взрослой дочери Марья Алексевна не стала бы делать этого, а тогда почему было не сделать? - ребенок ведь не понимает! - и точно, сама Верочка не поняла бы, да, спасибо, кухарка растолковала очень вразумительно; да и кухарка не стала бы толковать, потому что дитяти этого знать не следует, но так уже случилось, что душа не стерпела после одной из сильных потасовок от Марьи Алексевны за гульбу с любовником (впрочем, глаз у Матрены был всегда подбитый, не от Марьи Алексевны, а от любовника, - а это и хорошо, потому что кухарка с подбитым глазом дешевле!). Так вот, однажды приехала к Марье Алексеевне невиданная знакомая дама, нарядная, пышная, красивая, приехала и осталась погостить. Неделю гостила смирно, только все ездил к ней какой-то статский, тоже красивый, и дарил Верочке конфеты, и надарил ей хороших кукол, и подарил две книжки, обе с картинками; в одной книжке были хорошие картинки - звери, города; а другую книжку Марья Алексевна отняла у Верочки, как уехал гость, так что только раз она и видела эти картинки, при нем: он сам показывал. Так с неделю гостила знакомая, и все было тихо в доме: Марья Алексевна всю неделю не подходила к шкапчику (где стоял графин с водкой), ключ от которого никому не давала, и не била Матрену, и не била Верочку, и не ругалась громко. Потом одну ночь Верочку беспрестанно будили страшные вскрикиванья гостьи, и ходьба, и суетня в доме. Утром Марья Алексевна подошла к шкапчику и дольше обыкновенного стояла у него и все говорила: "Слава богу, счастливо было, слава богу!", даже подозвала к шкапчику Матрену и сказала: "На здоровье, Матренушка, ведь и ты много потрудилась", и после не то чтобы драться да ругаться, как бывало в другие времена после шкапчика, а легла спать, поцеловавши Верочку. Потом опять неделю было смирно в доме, и гостья не кричала, а только не выходила из комнаты и потом уехала. А через два дня после того, как она уехала, приходил статский, только уже другой статский, и приводил с собою полицию, и много ругал Марью Алексевну; но Марья Алексевна сама ни в одном слове не уступала ему и все твердила: "Я никаких ваших делов не знаю. Справьтесь по домовым книгам, кто у меня гостил! - псковская купчиха Савастьянова, моя знакомая, вот вам и весь сказ!" Наконец, поругавшись, поругавшись, статский ушел и больше не показывался. Это видела Верочка, когда ей было восемь лет, а когда ей было девять лет, Матрена ей растолковала, какой это был случай. Впрочем, такой случай только один и был; а другие бывали разные, но не так много.

Когда Верочке было десять лет, девочка, шедшая с матерью на Толкучий рынок, получила при повороте из Гороховой в Садовую неожиданный подзатыльник, с замечанием: "Глазеешь на церковь, дура, а лба-то что не перекрестишь? Чать, видишь, все добрые люди крестятся!"

Когда Верочке было двенадцать лет, она стала ходить в пансион, а к ней стал ходить фортепьянный учитель - пьяный, но очень добрый немец и очень хороший учитель, но, по своему пьянству, очень дешевый.

Когда ей был четырнадцатый год, она обшивала всю семью, впрочем, ведь и семья-то была невелика.

Когда Верочке подошел шестнадцатый год, мать стала кричать на нее так: "Отмывай рожу-то, - что она у тебя, как у цыганки! Да не отмоешь, такая чучела уродилась, не знаю в кого". Много доставалось Верочке за смуглый цвет лица, и она привыкла считать себя дурнушкой. Прежде мать водила ее чуть ли не в лохмотьях, а теперь стала наряжать. А Верочка, наряженная, идет с матерью в церковь да думает: "К другой шли бы эти наряды, а на меня что ни надень, все цыганка - чучело как в ситцевом платье, так и в шелковом. А хорошо быть хорошенькою. Как бы мне хотелось быть хорошенькою!"

Когда Верочке исполнилось шестнадцать лет, она перестала учиться у фортепьянного учителя и в пансионе, а сама стала давать уроки в том же пансионе; потом мать нашла ей и другие уроки.

Через полгода мать перестала называть Верочку цыганкою и чучелою, а стала наряжать лучше прежнего, а Матрена, - это уж была третья Матрена после той: у той был всегда подбит левый глаз, а у этой разбита левая скула, но не всегда, - сказала Верочке, что собирается сватать ее начальник Павла Константиныча и какой-то важный начальник, с орденом на шее. Действительно, мелкие чиновники в департаменте говорили, что начальник отделения, у которого служит Павел Константиныч, стал благосклонен к нему, а начальник отделения между своими ровными стал выражать такое мнение, что ему нужно жену хоть бесприданницу, но красавицу, и еще такое мнение, что Павел Константиныч хороший чиновник.

Чем бы это кончилось, неизвестно; но начальник отделения собирался долго, благоразумно, а тут подвернулся другой случай.

Хозяйкин сын зашел к управляющему сказать, что матушка просит Павла Константиныча взять образцы разных обоев, потому что матушка хочет заново отделывать квартиру, в которой живет. А прежде подобные приказания отдавались через дворецкого. Конечно, дело понятное и не для таких бывалых людей, как Марья Алексевна с мужем. Хозяйкин сын, зашедши, просидел больше получаса и удостоил выкушать чаю (цветочного). Марья Алексевна на другой же день подарила дочери фермуар, оставшийся невыкупленным в закладе, и заказала дочери два новых платья, очень хороших, - одна материя стоила: на одно платье сорок рублей, на другое пятьдесят два рубля, а с оборками да лентами да фасоном оба. платья обошлись сто семьдесят четыре рубля, по крайней мере, так сказала Марья Алексевна мужу, а Верочка знала, что всех денег вышло на них меньше ста рублей, - ведь покупки тоже делались при ней, - но ведь и на сто рублей можно сделать два очень хорошие платья. Верочка радовалась платьям, радовалась фермуару, но больше всего радовалась тому, что мать наконец согласилась покупать ботинки ей у Королева: ведь на Толкучем рынке ботинки такие безобразные, а королевские так удивительно сидят на ноге.

Платья не пропали даром: хозяйкин сын повадился ходить к управляющему и, разумеется, больше говорил с дочерью, чем с управляющим и управляющихой, которые тоже, разумеется, носили его на руках. Ну, и мать делала наставления дочери, все как следует, - этого нечего и описывать, дело известное.

Однажды, после обеда, мать сказала:

Верочка, одевайся, да получше. Я тебе приготовила суприз - поедем в оперу, я во втором ярусе взяла билет, где все генеральши бывают. Все для тебя, дурочка. Последних денег не жалею. У отца-то, от расходов на тебя, уж все животы подвело. В один пансион мадаме сколько переплатили, а фортепьянщику-то сколько! Ты этого ничего не чувствуешь, неблагодарная, нет, видно, души-то в тебе, бесчувственная ты этакая!

Характеристика героя

Вера Павловна Розальская - главная героиня романа. Это красивая девушка с южным типом лица. Она выросла в Петербурге в многоэтажном доме на Гороховой улице. С двенадцати лет она посещает пансион. У нее есть большой талант к шитью, в четырнадцать лет она шьет на всю семью, в шестнадцать начинает сама давать уроки в пансионе. У нее веселый, общительный нрав. Героиня еще в юные годы демонстрирует зрелость характера. За ней ухаживает сын хозяйки Сторешников. На советы выходить за него замуж В.П. отвечает решительным отказом: "Я хочу быть независима и жить по-своему; что нужно мне самой, на то я готова; чего мне не нужно, того я не хочу и не хочу... Я не хочу ни от кого требовать ничего, я хочу не стеснять ничьей свободы и сама хочу быть свободна". Не имея возможности более выносить тяжелой домашней обстановки, В.П. фиктивно выходит замуж за учителя своего брата Лопухова, который ее любит. Обсуждая с ним план своей совместной жизни, она просит своего будущего мужа обращаться с ней как с посторонней, так как это препятствует неучтивости и упрочивает семейное согласие. Они живут как брат с сестрой, в разных комнатах, встречаясь на нейтральной территории для трапезы или разговоров. В.П. начинает заниматься своим делом: она открывает швейную мастерскую. Прибыль в этой мастерской распределяется равно между работницами. Тем самым, она спасает много молодых девушек от бедности и беспутной жизни. Мастерская становится главным делом ее жизни. Со временем В.П. понимает, что по-настоящему любит не Лопухова, а его друга Кирсанова. Лопухов освобождает ее от семейных отношений, и она находит настоящее счастье с Кирсановым. Очень важны в произведении сны В.П. : об освобождении женщин; о грязи реальной, из которой родится урожай, и гнилой грязи, которая ничего не рожает; о своем дневнике, из которого она понимает, что любит на самом деле не Лопухова, а Кирсанова; о разных эпохах развития человечества и о людях будущего.